уках. И все же Хивел знал, что оно работает. Такое он тоже видел.
Последняя из пяти колдунов, неподвластных разрушительному действию собственных чар, была венгерская аристократка, которая всякую магию сопровождала человеческим жертвоприношением. Она была очень могущественна.
И она верила, без тени сомнения, что пока ей есть кого убивать, она не сгинет, и ничто этого не опровергало. Умирая, она даже не прокляла толпу, рвавшую ее на куски.
Хивел был там и видел, как все случилось.
Джон Мортон побывал у нее за несколько лет до него.
Хивел подошел к Цинтии; она, завернувшись в плащ, стояла у основания треугольника. Свечи подрагивали в темноте, треугольник и впрямь напоминал дорогу, с фонарями по обе стороны, уходящую в бесконечную даль.
– Готовы? – спросил Хивел.
Она кивнула, сбросила плащ, выступила из башмаков. На ней была атласная рубашка, серебристо-серая, и серебряная лента в волосах. Хивел подумал, что позже расскажет ей про Арианрод.
– Надеюсь, мы не появимся на виду у короля Эдуарда, – заметила она, немного дрожа. – Его м-может хватить удар.
Хивел сказал:
– И, Цинтия…
– Да?
– Достаточно сильная магия имеет… побочные эффекты. Это называется корона, или просто утечка. Что-то такое…
– В-вы хотите сказать, что были под влиянием, тогда, в Л-Ладлоу…
– Подозреваю, что да. Это не меняет сути того, что я сказал… но я прошу прощение за то, как это было сказано.
– Надо быть колдуном, чтобы это почувствовать? В смысле, чтобы поддаться?
– Нет.
Когда мы уничтожаем себя, подумал он, мы можем утянуть за собой остальное человечество.
– Т-тогда не извиняйтесь. Уж п-передо мной так точно. Главное, перенесите меня куда-нибудь, где потеплее.
Хивел начал мостить дорогу. Британия разворачивалась перед ним, яркие, как пламя свечи, опорные точки: Херфорд, Глостер, Оксфорд, Мейденхед. Дорога тянулась, пусть в один шаг…
Его ударили в копчик, он грохнулся на землю, услышал собственный стон. Свеча прокатилась мимо лица и погасла. Он машинально выставил руку, загораживаясь от следующего удара; чья-то рука перехватила ее, большая, не Цинтии. Вокруг мелькали фонари. Что-то холодное коснулось запястья – металлическое, сальное. Затем рука в перчатке схватила его щиколотку, и он вновь ощутил тот же холод: если его резали ножами, то лезвия были нечеловечески острые.
Тут его запястья стянули, и Хивел понял, что это за холодный металл: свинцовые стержни, отлитые в форме змей. Не такие мощные, как железо, но прежде чем он успел собрать силы, на него надели железные.
Он невольно гадал, отчего треклятые змеи так действуют.
Наконец фонари перестали мелькать, и Хивел увидел тех, кто ворвался в сарай. Их было пятеро или шестеро, обычные солдаты в ливрее герцога Бекингемского. Ну разумеется, подумал Хивел. Мортон не мог бы творить свои мерзости в Бреконском замке без ведома хозяина. Один солдат держал в ладони черную, как будто изъеденную серебряную подвеску, и Хивел понял, как их нашли.
Он благоразумно молчал, однако ему хотелось спросить солдат, чему, по их мнению, они служат.
Один из них ногой раскидывал свечи в треугольнике. С каждой погасшей свечой часть силы, которую Хивел вложил в карту, возвращалась к нему. Возможно, через мгновение он сумеет…
Где Цинтия?
Он повернулся, насколько мог, и увидел ее. Солдат заломил ей руки за спину и, прислонив копье к плечу, возился с кожаным ремнем, пытаясь их связать.
Другой солдат держал Цинтию за волосы; лента болталась у нее на шее. Этот солдат прислонил аркебузу к стене; деревянные пороховницы у него на перевязи бились одна о другую, рождая нестройный перестук.
Он толкнул Цинтию на колени. Они не изгалялись над ней, просто делали то, что входило в их ремесло. Даже звери сопели бы, подумал Хивел.
Копейщик повернулся к товарищу:
– Раздуй-ка свой фитиль.
Он стянул ремнем левое запястье Цинтии, и тут копье начало падать. Он ругнулся и подхватил древко.
Цинтия правым локтем двинула его в горло. Он захрипел, пошатнулся, ослабил хватку. Цинтия вывернула вперед руку, стянутую ремнем; аркебузир выпустил ее волосы и попытался схватить ремень. При этом он пригнулся, и ремень, просвистев в воздухе, как бич, ударил копейщика по лицу. Тот вскрикнул и схватился за глаза. Аркебузир отступил еще на шаг и выхватил длинный нож. Его башмак раздавил последнюю свечу и тут же наступил на брошенный фитиль.
Хивел выдохнул девятисложное слово и потер указательные пальцы друг о друга. Пороховницы на груди солдата разом взорвались. Он упал, его сердце и легкие вывалились на землю.
– Цинтия… – начал Хивел, и тут ему в рот сунули свинцовый мундштук.
Но она одна из всех не промедлила и мига. Она была уже в двери, убегала в ночь. Хивел видел ее очень отчетливо – серебристый призрак на ветру.
Солдат, державший подвеску, выкрикнул имя. Другой аркебузир, покосившись на Хивела, раздул фитиль и выставил дуло в дверной проем.
Хивел, чувствуя вкус крови во рту, пытался собрать еще чуточку силы, даже если это будет стоить ему жизни.
Однако кто-то его пнул и разрушил сплетение чар. Он упал, думая: «Убей меня, убей, и я вас прокляну, так что вы все ослепнете», но ему всего лишь придавили голову башмаком. И он не мог ослепить себя и вынужден был смотреть, как Цинтия бежала, серебряная во тьме, пока ее не скосило выстрелом.
Часть четвертаяПовороты колеса
Ведь совесть – слово, созданное трусом,
Чтоб сильных напугать и остеречь.
Глава 10Переходы
«Король умер, да здравствует король», – говорится в таких случаях; но на самом деле все всегда сложнее.
Грегор фон Байерн из дальнего конца зала наблюдал, как Ричард, герцог Глостерский, совещается со своими военачальниками. Известие о смерти Эдуарда доставили в Миддлгем два дня назад, и теперь здесь все было вверх дном от потрясения и сборов в дорогу. А сегодня утром прискакал гонец из Лондона, и Ричард добавил к сумятице военный сбор.
– Лорд Гастингс сообщает, – объявил Ричард, держа в руке письмо с болтающимися тяжелыми печатями, – что написал графу Риверсу, который сейчас с принцем Эдуардом в болотах Уэльса, и попросил того, дабы показать народу, что в стране царит мир, выехать с принцем в Лондон в сопровождении не более чем тысячи человек… Далее Гастингс пишет, что он уверен – мы сами можем собрать столько же или больше. – Ричард поднял взгляд от письма. – Мы же можем, Дик?
Ричард Рэтклиф, один из его баннеретов[62], ответил:
– Нам следовало бы собрать тысячу двести, ваша светлость, – и добавил неуверенно: – Все знают, милорд, что именно вас король хотел видеть протектором своего сына… Предлагает ли лорд Гастингс…
– Гастингс ничего не предлагает. Он лишь пишет, что я могу собрать тысячу воинов, как все и без того знают.
Собравшиеся рассмеялись.
– Однако намек вполне ясен, – продолжал Ричард. – Родственники королевы опекали принца с рождения, и кто удивится, если они захотят эту опеку сохранить?
Он бросил письмо на стол и побарабанил пальцами по рукояти кинжала.
Грегор оглядел собравшихся. Он знал, что все они вассалы Ричарда. По закону они в первую очередь обязаны верностью королю Англии, но присягу приносили Ричарду, и не король их поил-кормил.
Личная преданность в противовес общественной верности. Куда бы Грегор ни попадал, он видел, как они входят в противоречие. Так было в Германии, в Византии и, может быть, особенно гнусно проявлялось в Александрийском университете. Всегда и везде личная преданность оказывалась на первом месте.
Грегор молча прошел через зал и поднялся по лестнице. Если Ричарду для марша на Лондон потребуются пушки на колесах, они готовы; а на вопросы по тактике Димитрий сумеет ответить лучше его.
Он вошел в свои внешние покои, мастерскую. На окнах были установлены доски, к которым Грегор булавками прикалывал чертежи. Ричард сетовал лишь, что Грегор тратит на булавки больше, чем на все остальное. Они требовались серебряные – железные ржавели и портили бумагу, а заказать из Германии никелевые было недосуг.
С внезапной радостью, что подумал об этом, Грегор вытащил полдюжины булавок и воткнул в свой широкий рукав. Они имели обыкновение исчезать в его отсутствие. Их таскали служанки, но не для себя, а для конюхов и пажей, желавших произвести впечатление на молодых дам, которые, возможно, не так радовались бы подаркам, если бы знали их происхождение. Впрочем, возможно, и юноши огорчились бы, узнав, на что идут их подарки. Некоторые булавки определенно возвращались на его чертежные доски после того, как их заново покупали за серебряные монеты.
Грегор вывернул рукав и похлопал по серой ткани. Он был в самом центре целой экономики булавок.
Он прошел в дальнюю комнату, освещенную одним только камином. На кровати сидела женщина. При его появлении она быстро повернула голову.
– Элейна? – спросил Грегор, чтобы она услышала его голос; сам-то он видел ее отчетливо. Она была в чистом фартуке, чепце и в холщовых домашних туфлях на довольно больших ногах.
– Говорят, вы уезжаете, профессор, – без всякой нерешительности сказала Элейна; нерешительность была не в ее характере. – С войском герцога, в Лондон.
– Да.
– Зачем вам? – (Да, точно, без тени нерешительности.) – Вы не видели Миддлгем, когда герцог уезжает на зиму. Тут так тихо и пусто, даже в большом доме.
– Меня попросили.
– Но не приказали? Да и вообще, вы не герцогский вассал, – сказала она, уверенная в своей победе.
– Мне надо ехать, – ответил Грегор, потому что это была правда, и он не хотел внушать Элейне ложных надежд, если ее чувства к нему можно назвать надеждой. У герцога вполне могут быть причины держать при себе ручного вампира, но он постарается укоротить поводок и уж точно не оставит кровососа в замке со своей женой. Грегор предполагал, что Элейна это все понимает, только не говорит из страха его обидеть.