rt die Schlüssel[69].
– Что?
– Кандалы у вас на руках заперты, не заклепаны. А теперь я попрошу вас помолчать и попытаюсь вскрыть замки.
– И как вы думаете это сделать?
– У меня есть булавки. В рукаве, как у фокусника. Теперь, пожалуйста, молчите. У вас очень скоро затекут руки.
– Грегор…
Голос фон Байерна прозвучал у самого уха Дими.
– Ах, дружище, почему, вы думаете, вас заковали, а меня оставили на свободе? Когда вас бросили сюда, мне влили в глотку чашку из Мортонова горшка, и я даже описать не могу, что это сделало с моим аппетитом. А теперь дайте я расстегну кандалы, чтобы они удержали меня от вас…
Глава 12Преображения
Если праздничный Лондон походил на беспорядочную потасовку, то коронация – на полномасштабную войну. Олдермены украшали улицы и выкатывали выпивку, стремясь перещеголять соседей; бейлифы закрывали мелкие игорные дома и гоняли нелицензированных шлюх, не стоивших теперь своих мизерных взяток; городские инженеры собирали каменщиков и плотников для грандиозных задач починки домов, а несостоятельных должников – для вывоза отбросов, сверялись с землемерными планами, словно полководцы перед сражениями и временами приказывали снести часть здания, загородившего проезд. Простые лондонцы, не способные отличить палаш от фальшиона, вышли на улицы и обращались друг к другу не иначе как «доблестный горожанин», даже если и то, и другое было неправдой; некоторые калечились или калечили других, но это было ожидаемо. Вы даже могли сказать «предсказано», если имели лицензию соответствующей гильдии.
Два месяца Англия жила без коронованного короля; была королева, но до последней недели она где-то пропадала, да и вообще вдовствующие королевы не котируются. Возвращение Короля близилось, и в ослепительном свете этого события лондонцы позабыли, что впервые с оружием на улицы высыпали после скоропалительной казни Гастингса.
Уж точно мальчишки, швырявшие камни в старую ведьму, не думали о политике, а их выкрики: «Кундри, Кундри, чур меня!» и «Безобразная девица, что, скажи, со мной случится?» – не имели отношения к парламентским биллям.
Камень попал в хромую ведьму; она обернула к мальчишкам бородавчатое лицо с крючковатым носом и начертала в воздухе знак. Оборванцы бросились врассыпную, шепча защитные слова; дразнить медведя не забава, если медведь может укусить.
Старуха заковыляла дальше. При своей хромоте двигалась она быстро, а ее решимость не знала границ. На ней был бурый шерстяной плащ поверх многочисленных холщовых юбок и кожаные туфли с круглыми носами; из-под капюшона на безобразное лицо свисали седые космы.
Не глядя по сторонам, она подошла к большому дому у реки и заколотила в дверь.
Появился привратник в цилиндрической шляпе и расшитом розами плаще; на шее у него висел ключ. Он мгновенно спрятал удивление.
– Мадам?
– Дома ли герцогиня Сесилия Йоркская? – спросила карга голосом усталым, но вовсе не старческим.
– Боюсь…
– Ой… как же вас зовут? Хью. – Она запустила ногти себе в лицо.
Хью Уэзерби побелел.
Тут все бородавки и морщины сошли пригоршней угля и сала.
– Скажите герцогине… я, к сожалению, потеряла то, что она мне одолжила, и многое другое в придачу. Можно мне войти?
Уэзерби взял ее под руку и провел в дом. На глазах у нее выступили слезы, и дворецкий гадал, отчего мадам Цинтия вернулась в таком виде и без мастера Хивела.
Цинтия вылезла из кареты в тауэрском дворе, как раз когда тучи начали сгущаться; внезапная тень не приглушила яркость ее одежд. Герцогиня дала ей платье нежно-зеленого атласа, затканного белыми розами, и вплела в волосы ленты, усыпанные жемчугами и надушенные катайским маслом. Еще Сесилия вручила ей трость из белого ясеня с нефритовой рукоятью: «дар для моих преклонных лет, с которым тщеславие не позволяет мне выходить. Нет, не спорьте. По-вашему, я отпустила бы младшую дочь на турнир без доспеха? Вот и берите».
Мимо Львиной башни и мимо Колокольной ее пропустили, не остановив. Дверь в Кровавую башню открыл дряхлый старик в расползающемся по швам табарде, с протазаном, который едва мог удержать и уж точно не сумел бы пустить в ход. Он терпеливо выслушал Цинтию раз, потом еще раз и, наконец, ушел, захлопнув перед ней дверь.
Через некоторое время дверь открылась снова. Вышел более вменяемый молодой человек, но проку от него оказалось не больше.
– Боюсь, протектор сейчас занят. Вы родственница?..
– Нет. – У нее не было сил сочинять правдоподобную ложь. – У него служат капитан Димитрий Дука и профессор Грегор фон Байерн. Могу я увидеть кого-нибудь из них?
Стражник на миг задумался.
– Да, я их знаю. Но они не здесь. Уехали в Уэльс.
– В Уэльс?.. – переспросила Цинтия, гадая, разминулись ли они в ночи.
– С отрядом герцога Бекингемского. Герцог последует за ними…
Обморок начался не с притворства – ноги у нее и впрямь ослабели, а уже потом она решила на этом сыграть.
– Мадам? – Привратник был перепуган.
Цинтия гадала, отчего обморок так пугает всех, кроме самой жертвы. Возможно, причина в страхе внезапной смерти – вот сейчас у твоих ног окажется тело, все на тебя смотрят, а ты не знаешь, как быть.
– Сюда, мадам… Вот, пожалуйста, сюда.
Хорошо, что обморок не настоящий, думала Цинтия, когда привратник наполовину вел, наполовину тащил ее в соседнюю комнатку. Он сперва усадил, а затем и уложил ее на длинный дощатый стол.
– Минуточку, я позову врача… а вы просто лежите… – сказал он и ушел.
Что ж, она по крайней мере попала в башню.
Цинтия устала сильнее, чем думала (в Бейнардском замке она, конечно, спать не легла, так спешила увидеться с Димитрием и Грегором), и даже жесткие доски стола тянули уснуть. Она неловко перекатилась на бок, и ногу пронзила боль. Теперь-то я точно не усну, подумала она, но в следующий миг вновь начала задремывать.
Нельзя засыпать. Смежи глаза, и уже никогда не проснешься.
Она на четвереньках ползла по канаве, увязая в чавкающей грязи, оскальзываясь и падая в бурую холодную воду; однако вылезти на дорогу было бы еще опаснее.
Сперва она опиралась на руки и колени, потом – на руки и одно колено. Правая нога волочилась сзади и то ли не работала совсем, то ли боль не давала на нее опереться. Цинтия пыталась по боли определить характер ранения; если пуля по-прежнему там, значит, она еще больше калечит себя каждым движением.
Она закрыла глаза, увидела, как Хивела пинают башмаком, и это погнало ее вперед.
Дождь перешел в ливень.
На краю следующей залитой водой канавы Цинтия упала и на четвереньки больше подняться не смогла. Она видела свои руки прямо перед лицом, но они не шевелились. Она не помнила, как ими двигать.
Впереди на воде блестел свет, вроде лунного. Неужели тучи наконец разошлись и проглянула луна? Колдуны при луне что-то пересылают, вспомнила Цинтия, и порой это стоит им жизни.
Она поняла, что потеряла сову Цецилии. Глаза щипало, но если она и плакала, слезы смывал дождь. Потерять серебряную сову и получить в бедро уродливый кусок свинца – алхимическое чудо.
Тут она подняла голову и увидела, что́ за ручей бежит по ее пальцам, и откуда идет свет, и кто спешит от крытого соломой домика, пением прогоняя дождь, – и в краткий миг абсолютной ясности поняла разницу между магией и чудом.
– Это щипцы, сестра. Ты их чувствуешь?
Холодный металл. Привязка к боли.
– Они ее держат, Цинтия. Теперь тяни, медленно и плавно.
Металл в руке. Усилие. На другом конце привязки боль вспыхнула с новой силой. Что, во имя Белой Госпожи, она делает?
Тут Цинтия поняла и расслабилась; она крепче сжала щипцы и вытащила из себя пулю.
Мэри Сетрайт назвала это провиденциальным: окажись отдача сильнее, а стрелок неопытнее, будь пороха в заряде чуть больше, пуля попала бы чуть выше и раздробила бедренный сустав. Цинтия, возможно, и доползла бы до избушки Мэри, но ходить бы уже никогда не смогла.
Так и рождаются легенды, сказала она Мэри, благодарение всем богам, что нашу госпожу Цинтию подстрелили в круп… и Мэри очень быстро вышла из комнаты.
Позже Цинтия спросила:
– Отчего вы… убежали?
– Сестра, я не хотела, чтобы ты видела мои слезы.
– Но я же пошутила. – Цинтия приподнялась на постели и притянула Мэри к себе, испугавшись внезапно, что оскорбила странного тихого бога целительницы.
Наконец они заговорили о Хивеле.
– Я не могу его отыскать, – просто сказала Мэри. – Я верю, что он жив…
Цинтия, видимо, нахмурилась, потому что Мэри взяла ее за руку и улыбнулась.
– Да, просто верю. Передир так разрывается между своим желанием легко ступать по земле и потребностью действовать… Думаю, когда он нас покинет, что-нибудь произойдет, но, полагаю, это будет тихо.
– Ты его любила?
– Я люблю его, сестра. – Мэри принялась раскачиваться в кресле. – И да, я была с ним, и была бы снова, если бы он попросил. Когда-нибудь мы станем чистым духом, но на земле мы все – прах земной, и плоти иногда нужно прикасаться к плоти.
Она встала и налила кипятка в горшок с сушеными одуванчиками.
– Когда я познакомилась с Хивелом, у него были два глаза, разного цвета. Один он сделал себе сам. Не знаю, как он потерял глаз, который получил от рождения, и не родился ли одноглазым. Но этот новый глаз его мучил. Он видел им иначе, чем природным.
– Иначе? – Цинтия взяла чашку с чаем.
– Как иногда глядишь на лес и видишь то дерево и это, а назавтра – другие деревья, на третий день – просто чащу. Порой Хивелу больно было глядеть обоими глазами сразу, «словно мне режут мозг раскаленным ножом», сказал он. И, будучи Хивелом, он гадал, не лучше ли искусственный глаз природного. – Мэри заглянула в свою чашку.
– Вы… извлекли его магический глаз.
Цинтия представила, как это было; она извлекла магический глаз кривым ножичко