Драконий хвост взметнулся, голова запрокинулась. Хивел ждал. Он мог снова толкнуть там, где все еще требовалось потянуть, но знал, какие будут последствия, и не хотел их вызывать.
Впрочем, это все равно случилось, когда византиец обмотал сломанный палец клочком шелка от одеяния и сильно потянул.
Драконья пасть наделась на хвост и принялась его заглатывать. Чешуя мягчела и таяла, когти отваливались, поршни ломались. Обломки падали на землю и вспыхивали огнем, от которого не занималось ничто настоящее.
Византийцы и бретонцы принялись убивать друг друга чем попало, даже голыми руками. Молодые валлийцы оторопело уставились на ржавые железяки, которые были у них вместо оружия, затем побрели прочь от Редмурской равнины, на запад.
Красный дракон стянулся в кольцо, крутящийся смерч, пожирающий сам себя. Хивелу стало жалко чудовища, не столько его красоту, сколько ушедшую впустую силу; понимают ли люди на равнине, что отдали месяцы и годы жизни меркнущему вихрю багрового света с тьмой посередине?
У Хивела сдавило грудь, острая боль пронзила левую руку и спину. Он прислонился к дереву. Лошадь удивленно ткнулась в него мордой.
Останки дракона тянулись к нему в поисках сосуда, в который влиться. Хивел знал, что дракон может открыть его закупоренное сердце, или дать ему сердце бронзовое, или вообще устранить его потребность в сердце. Надо было лишь дать свое согласие.
Земля была так завалена трупами, что Дими пришлось спешиться. Он искал Ричарда, который, тоже спешившись, ушел искать Тидира. Дими понимал, что все они были во власти дракона, и не знал, вполне ли они от нее избавились.
Над полем висел густой дым; как только дракон начал падать, обе стороны открыли пальбу. И на каждом шагу лежали баррикады из трупов – одного, двух, трех.
– Ричард! – крикнул Дими.
– Кто здесь? – В дыму возникла спотыкающаяся фигура.
– Ричард? Это вы?
– А кто спрашивает? Если Тидир, то ответ один – бой.
– Ричард, это Димитрий. Дука, брат милес.
– О? Рад встрече, брат. Вместе мы отвезем его в Лондон на телеге.
– Будет ли это честно, Глостер?
Вперед выступил человек в помятых, порубленных доспехах, однако золотая кираса с Красным Драконом по-прежнему блестела. Забрало у Тидира было поднято, но Дими не мог разглядеть его лицо.
– Двое на одного? – спросил Тидир. – По-рыцарски ли это?
– Что ты за рыцарь? – вопросил Ричард. – Что ж, сэр Ничто, сегодня ты отнял у меня все, кроме короны и чести, но их я намерен сохранить. Отойди, брат.
– Что, если он вас убьет, милорд?
– Тогда, разумеется, ты присягнешь мне, – ответил Тидир.
Дими сказал:
– Нет. Если мой господин прикажет, я дам тебе перерезать мне горло, но больше ты ничего от меня не получишь.
Тидир вгляделся в него.
– Кто ты? Какой-то ищущий славы изгнанник? – Он указал на Ричарда. – Вот тебе слава: убей его, и ты – герцог Глостерский.
Димитрий плюнул на землю и встал ближе к Ричарду.
Король сказал:
– Не трать слов, сэр Ничто. Мы Балин и Балан, лучшие из братьев.
Потом добавил, обращаясь к Дими:
– Я как-то все забывал посвятить тебя в рыцари. Так вот, это сделано.
– Это не могут быть Балин и Балан, – произнес голос неподалеку от них, – ибо в легенде один брат убил другого. Правильнее Гавейн и Гарет. Или Агравейн? Я забыл.
Граф Риверс небрежной хваткой держал копье.
– Антони, – неуверенно произнес Ричард, – один раз я тебя простил, но больше такого не будет.
Риверс почти лениво отвел руку. Дими сделал широкий шаг, закрывая короля от копья. Краем глаза он увидел другое движение, блеск металла, и услышал слова Тидира:
– Прочь с дороги, безмозглый…
Меч Тидира вошел ему под мышку; Дими ощутил клинок всем телом, словно порыв холодного ветра. Что-то мелькнуло, и пронзившую его сталь сотрясла дрожь. Копье Риверса вошло в открытое забрало Тидира, и Дими понял, что граф неповинен в убийстве на турнире. Преступник не смог бы бестрепетно повторить удар.
Дими обернулся, чувствуя расходящийся внутри холод. Он хотел увидеть Ричарда, но не мог. Кто-то его обнимал, но он ничего не видел.
А потом он увидел огненные колеса и стал ждать вихря и отцовского лица.
В тот вечер на небе было небольшое гало, багрово-алая роза с темной сердцевиной.
Хивел подумал, что это Империя, город света, построенный из растраченных человеческих жизней, а вместо сердца у него пустота.
Убить ее будет труднее, чем дракона, но у нее могут быть уязвимые места, возможно такие же, и она должна умереть.
Должна.
Он обернулся. Ричард сидел подле спящей Анны, держа ее за руку. Цинтия сказала, что завтра королева проснется и начнет спрашивать про сына. Тогда они должны ответить, что ей приснилось.
– Стоило ли это того, Передир? – спросил Ричард. – Теперь я неоспоримый король. Есть ли у меня сын и братья? Обновилась ли земля? Должен ли я под страхом смерти повелеть всем быть счастливыми?
Хивел молчал.
– Что, колдун… даже загадки для меня нет? Что ж. Мы скажем, что сегодня был великий день, и довольно скоро в это поверим. Может, я войду в историю как Драконобойца… Ricardus Tertius Rex, Draco… Dracocide?[79]
– Nemesis Draco[80], – рассеянно ответил Хивел.
– Звучит подобающе мрачно.
– Доброй ночи, Ричард, сир.
– Нет, Передир, только не этот титул, прошу вас… Доброй ночи, колдун.
В комнате дальше по коридору Цинтия поправляла подушки под торсом Димитрия. Она налила чаю себе и Хивелу.
Они глядели на Дими; бледный, обмотанный белыми льняными бинтами, он выглядел очень хрупким. В этом чудилась какая-то пугающая неправильность; его легче было вообразить лежащим во славе павшим воином, чем живым и таким слабым.
– Он оправится? – спросил Хивел.
– Антони быстро и правильно зажал рану, и я не думаю, что задето другое легкое или сердце. Но если я ошибаюсь, внутреннее кровотечение его убьет… ужасающе быстро. – Цинтия глянула на Хивела: – Ужасающе даже для вас. – Она отпила чаю, слабо улыбнулась. – Но он не умрет от одиночества.
– А куда вы дальше?
– В Оксфордский университет, наверное. – Она тихонько рассмеялась. – Хотя Антони говорит, Ричард предложит мне кафедру в Кембридже с еще большим фондом.
Хивел сказал:
– Я думал, возможно, в Уэльс…
– С Антони? Или в домик среди леса? Нет. Я ни на то, ни на другое не гожусь… разве что иногда, на короткое время, когда возникнет нужда. – Она положила трость поперек стола, между ними. – Или вы имели в виду, с вами?
– Я не еду в Уэльс.
– Я и не думала, что вы туда.
Он встал.
Не глядя на него, Цинтия сказала:
– Хивел… отчего мы так жестоки друг с другом?
– Такими нас сделал мир. А половина мира – Византия, и другая половина смотрит на нее с восхищением.
Она подняла к нему лицо.
– Поцелуйте меня, Передир. Один раз, в память о Мэри.
Хивел подумал, что в ней куда больше от богини, чем она догадывается. Он поцеловал ее. Больше они не добавили ни слова.
Грегор во дворе смотрел, как навьючивают лошадей. Луна только-только встала над горизонтом, почти полная, озаряя тонкие слои облаков. Стремительно зажигались звезды.
Садясь в седло, Хивел спросил по-немецки:
– Вы им что-нибудь хотели сказать?
Грегор перевязанной рукой откинул капюшон.
– Нет. – Он посмотрел на Передира: – Как по-вашему, это помогает?
– Нет. На самом деле, нет. Едем?
– Человеку нужно чем-то себя занять.
Они тихо тронулись прочь и вскоре пропали из виду.
Прошли пред вами, второпях отчасти,
Угрозы трону и порывы страсти,
Борьба за власть, судьбы змеистый путь —
Все, чтоб театр величья пошатнуть,
Коль слаб он в основании[81].
Исторические заметки
В этом лучше всего задокументированном из возможных миров Византийская империя перестала существовать в 1453 году н. э., когда турки взяли Константинополь. Остальные земли империи были захвачены турками еще раньше, а сам Город давно утратил былую мощь: в 1404 году[82] позорный Четвертый крестовый поход добился своего единственного успеха, когда крестоносцы захватили и разграбили главный оплот христианства на Востоке. Как обнаружили задолго до нас многие вымышленные путешественники во времени, менять историю довольно трудно. Некоторые альтернативы затухают, другие осциллируют расходящимися дугами. Отчего с одними происходит так, с другими иначе? Есть несколько теорий: Тойнби, Уэллса, Маркса, моя.
Может быть, дело и правда в людях на белых конях, а может, они никак не влияют на события, только маркируют их своим присутствием. Однако надо с чего-то начать, а люди по сути своей интересней безличных сил.
Император Юлиан, называемый Отступником, и прежде служил историческим маркером во многих научных и художественных книгах, из которых по меньше мере одна – шедевр. Мы знаем о Юлиане больше, чем о любом из наследников Константина (их было пятеро, и быстрее, чем вы успели бы сказать «братоубийство», не осталось ни одного) или о ком-нибудь из императоров между ним и Юстинианом. Это помогает объяснить, за что ему такое внимание, однако исторический факт: дела Юлиана не оставили долгого следа.
Разумеется, это неважно. Существенно то, что Юлиан едва не совершил: он буквально бросил вызов Небесам и почти… как сказать. На оценку неизбежно влияет отношение к христианству, даже если (особенно если) оценивающий путает современную религию с той, что была во времена Юлиана. (Много ли у вас знакомых ариан?)
Документальные свидетельства не дают основания считать его ни современным гуманистом-агностиком, ни орудием Сатаны. Действуй он радикальнее, он мог бы преуспеть; безусловно, другие веры были сведены до статуса культа (культом, как и военным преступлением, зовутся антиобщественные практики проигравшей стороны). Как заметил Эдвард Люттварк, человек посильнее Юлиана мог бы восстановить язычество. И я дал ему эту возможность.