– Джироламо, ты спишь?
Кардинал уже давно не получал внятного ответа, но всякий раз Папа хотя бы проявлял признаки жизни. Удар.
– Джироламо, ты спишь?
Несчастный, измученный болезнью старец молчал, даже не морщился. Удар.
– Джироламо, ты спишь?
Понтифик так и не открыл глаз, не пошевелил бровью, не вздохнул, пока его звали по прирождённому имени. Тогда кардинал Сфорана убрал молоточек, приложил пальцы к тонкой шее Пия Четвёртого, приник ухом к его рту, замер на несколько ударов сердца… поцеловал белый лоб и выпрямился. Пройдя к тяжёлым шторам, он развёл их, распахнул первые оконные створки, вторые, пустил в спальню утренний свет, холодный свежий воздух, запах жизни.
– Папа действительно мёртв, – провозгласил он наконец.
Монахи спрятали морщинистые лица в ладонях, Огненные Крылья опустили головы, а кардинал вернулся к ложу. Он осторожно стянул с пальца покойника массивное золотое кольцо, сжал его в кулаке и двинулся прочь по сопредельным помещениям. Быстрой плавной походкой он преодолел множество залов, пока не вышел к дверям собственного рабочего кабинета Папы. Там дежурило несколько гвардейцев и один старый слуга, глубоко поклонившийся монсеньору. Лодовико взял у слуги прочный трёхцветный шнур, обвязал им ручки дверей кабинета и, через несколько минут, скрепил их сургучной печатью.
– Отныне сие место недоступно ни для кого в целом мире, – сказал он гвардейцам, показывая Кольцо Кузнеца, – если у него не будет сего предмета.
Солдаты ударили алебардами в пол.
Разобравшись с кабинетом покойного, архидиакон продолжил путь через залы пока не оказался в самом преддверии папских покоев. Здесь собралась немалая часть Синрезарской курии, исполнители судебных, светских и военных обязанностей, князья Церкви, монахи, инвестигаторы. Множество взглядов сошлись на фигуре Лодовико; он убедился, что присутствовали все необходимые чиновники, включая кардинал-декана и великого пенитенциария, после чего повторил сакраментальную формулу:
– Папа действительно мёртв! Святой Престол вакантен!
По залу пронёсся вздох облегчения. Наконец-то неопределённость закончилась, понтифик отправился в Чертоги Небесного Горна и это значило, что отлаженный веками механизм сможет продолжить работу.
Слуги принесли и поставили перед архидиаконом тяжёлую тумбу с белой тканью на вершине. Он положил сверху Кольцо Кузнеца, аккуратно укутал его тканью, принял тяжёлый молот и ударил трижды. Явившиеся паладины приняли сломанную реликвию и удалились. Теперь Огненные Крылья будут охранять эти священные кусочки золота пока ювелиры Папского двора не переплавят их в новое Кольцо Кузнеца для следующего Папы.
Что же касаемо самого архидиакона, для него тоже произошли некоторые изменения. С тех пор как Пий Четвёртый потерял возможность исполнять свои обязанности, вся власть сосредоточилась в руках Лодовико Сфорана. Ему пришлось очень быстро и жестоко подавить несколько группок оппортунистов, которые увидели в сложившемся положении некий шанс… однако, всё это время, власть не принадлежала кардиналу законно. Теперь же он стал полновластным правителем Папской Области. По сложившемуся укладу архидиакон Святого Престола должен был начать подготовку к конклаву, который выберет следующего Папу, но, учитывая всё, творящееся в мире, произойдёт это нескоро. Де факто кардинал Сфорана обрёл великую власть на неопределённо долгий срок, и он понимал, что многим другим князьям Церкви это придётся не по душе.
Что ж, на всё воля Божья.
– Алонсо, – обратился Лодовико к кардинал-декану, – сообщите о смерти Папы во все посольские службы, пусть эта весть скорее облетит Вестеррайх.
– Всенепременно.
– Также мне понадобится ваша помощь в созыве конклава. Сегодня я проведу Божественную Литургию в соборе Ангельского Нисхождения, а после желаю видеть Коллегию кардиналов и Синрезарскую курию в полном составе. Нам придётся многое обсудить.
Архидиакон направился в свой кабинет, ему предстояло составить и подписать десятки важнейших документов. Следом зашагал Симеон Лихтенвальтер, бравый созеанский капитан, возглавлявший Стражу Престола, и десяток его отборных людей. Теперь жизнь Сфорана следовало хранить пуще любого сокровища, ведь если и он отправится к Господу-Кузнецу, во всём амлотианском мире воцарится хаос.
Секретарь ждал возле дверей, вместе они вошли в безукоризненно чистое и почти пустое помещение. Овальный зал содержал только рабочий стол и кресло, на стене висел Святой Костёр. Кардинал не приветствовал излишеств; выйдя из богатейшей семьи, он жил аскетом и допускал роскошь исключительно в облачениях для Литургии. Даже его собственный нательный Костёр был откован из оружейной стали, а не из золота.
– Берись за перо, Лусио, у нас мало времени. – За окнами колокола уже прощались с душой Пия Четвёртого, но от этого следовало отстраниться.
Лодовико Сфорана диктовал, а секретарь выводил ровные строки: составлялись списки ныне здравствующих кардиналов, которые должны были явиться на конклав, распоряжения для подготовки Астергаце к похоронам понтифика, дополнялся уклад проведения Литургии в условиях мора, и ещё многое, многое другое. Архидиакон начал открыто править огромной религиозной империей, переживающей тяжелейшее время, однако, разум его был спокоен как море в штиль. Негромкий голос чеканил слова, сердце билось ровно.
Секретарь покинул кабинет. Оставшись наедине с самим собой и Господом-Кузнецом, кардинал Сфорана прочёл молитву за упокой души, а после захотел ещё раз выйти на свет божий. Балконные двери распахнулись, впуская морозный воздух и жалобную песнь колоколов. Крупные хлопья снега выглядели словно лебяжий пух, опускаясь в ярких лучах солнца.
Под туфлями архидиакона хрустело, изо рта вырывался белый пар. Он подставил ладонь и несколько снежинок, упав на кожу, растаяли. Как странно, зима пришла в первый же свой день, однако, снег шёл с голубых небес. Они были столь чисты, столь великолепны, что душу захлёстывало чувство свободы. Может ли статься, что это чудесное видение было прощальным подарком Пия Четвёртого?
До Лодовико донеслись торопливые шаги из коридора. Секретарь не вошёл, а почти что ворвался в кабинет патрона, вздрогнул от мороза, но взял себя в руки.
– Срочное донесение, монсеньор, ваше Высокопреосвященство!
Архидиакон вернулся за стол, сложил пальцы «домиком», как делал в минуты раздумий.
– Говори.
– Я только что получил послание от одного из городских осведомителей: человек, называющий себя мессией, проник в Астергаце!
Лодовико казался безмятежным, совершенно неподвижный, тихий, будто и не дышащий вовсе. Время шло, он размышлял, а потом сказал наконец:
– Славный своей преданностью Родриг дю Тоир самовольно оставляет порученную ему миссию и возглавляет орды паломников. При этом соглядатаи шепчут, что растущее «святое воинство» сопровождают чудеса, что земля кормит их, тела очищаются от болезни, а нежить и чудовища обходят стороной. И вся эта благодать исходит от некоего ребёнка, что зовёт себя избранником Господа-Кузнеца. Хм. Когда он проник в город?
– В донесении сказано: «вошёл с первыми лучами солнца», стало быть, на рассвете, монсеньор.
– Через ворота.
– Да, монсеньор! Врата святого Лацера!
– Следовательно, их кто-то открыл для него. Кто-то из стражников, несомненно. А что мятежные войска?
– Они снаружи, монсеньор, ставят стены из частокола, укрепляют походный лагерь, будто готовятся к зимовке. При этом простолюдины всё прибывают.
Архидиакон неспешно покинул кресло, вернулся на балкон, к солнцу. Колокола продолжали петь прощальную песнь и это наводило пытливый разум на некоторые размышления. Лодовико Сфорана вновь задумался о первом дне зимы, о снеге, идущем с чистых небес, о мессии, который явился, когда Бог призвал к себе понтифика.
– Интересно, – сказал кардинал, – что значит этот снег?
– Монсеньор?
– Белый саван скорби? Или же Господь-Кузнец устилает грязь белизной под стопами своего нового избранника? Как толковать?
Секретарь молчал, ошарашенный столь крамольными речами. Впрочем, кто он был такой, чтобы перечить измышления князя Церкви?
– Если донесения правдивы, то скоро этому юноше не понадобится поддержка извне. Если он способен изгонять Пегую и растить хлеб на камнях, то горожане сами внесут его в Синрезар[36] и наденут Папское Оплечье.
– М-монсеньор?..
– Нельзя винить их, люди измучены голодом, болезнью, друг другом. Даже здесь, в сердце Амлотианства, они начали думать, что Господь-Кузнец забыл их. Непозволительно, страшно.
Кардинал Сфорана перевёл взгляд на город и восхитился картиной. Великий Астергаце уже много месяцев казался плоть от плоти куском Пекла: чёрный от грязи и копоти, с огромными ночными кострами, в которых горели трупы; горожане сражались на его улицах словно обезумевшие демоны. А теперь всё это скрывала искристая белизна. Город перешёл обратно на сторону Господа-Кузнеца, очистился. Разумеется, беды никуда не исчезли, только преумножились, и всё же…
– Нет.
– Монсеньор?
– Мы пошлём к нему наблюдателя. Открыто. Пусть то будет человек, искушённый, чьи глаза видят всякую фальшь в душе. Есть один подобный, наделённый ясным взором, инвестигатор, петрианец, несгибаемый аскет. Пиши, Лусио.
Величие соборов соседствовало с убожеством трущоб, ангелы возвышались на улицах и следили за людьми своими каменными глазами; на храмовых стенах горельефы изображали святых, творивших чудеса, а на шпилях сверкало золото. Холодный воздух дрожал от колокольного звона, а под ногами хлюпала зловонная жижа. В этом городе перемешивались грязь и возвышенный идеал, бессмертие и тлен, надежда и отчаяние. Снаружи Астергаце казался пристанищем небожителей, но внутри он был громадным запутанным кошмаров, который давил на Улву со всех сторон. Даже небо стало казаться ей низким и тяжёлым.