Приемная Президиума Верховного Совета находилась совсем рядом с Кремлем, на Моховой улице. Попасть туда в принципе было несложно: были вывешены часы приема и любой советский гражданин мог войти, кратко изложить сотрудникам приемной свое дело и ждать очереди в большой комнате, напоминающей вокзальный зал ожидания. Время от времени в ней появлялся один из членов Президиума, усаживался за большой стол в центре комнаты, и к нему по очереди подводили просителей. Разговор — происходивший в присутствии десятков людей — продолжался одну-две минуты, после чего проситель либо с понурой головой плелся к выходу, либо бодро усаживался ожидать окончания приема, после которого ему было обещано «разобраться». Просьбы у людей были самые разные, но преимущественно бытового характера: председатель сельсовета незаконно отрезал полсотки от огорода, пенсию бы увеличить за вредное производство, а документы во время войны пропали, и т. п. Эти просьбы часто удовлетворялись, и никакой высокой протекции для этого не требовалось.
Но в нашем случае вся штука состояла в том, чтобы прошение попало не к одному из шестнадцати заместителей Ворошилова по Президиуму Верховного Совета или к кому-нибудь из двадцати двух членов Президиума, а лично к легендарному полководцу. Только в этом случае имелся шанс на успех, и именно в этом состояла протекция, обещанная дедушке Игнатовым. В указанное в телеграмме время на углу Моховой и проспекта Калинина не стояло привычной очереди, и милиционер пускал в приемную только предъявителей таких же телеграмм, какая была у мамы. Поэтому народу внутри было совсем немного, и их по одному очень вежливо приглашали пройти в кабинет товарища Ворошилова. У мамы попросили предъявить содержимое ее сумки, посмотрели паспорт, тщательно переписанное крупным почерком прошение и свернутую рулончиком вышивку. Прочитав надпись на ней, сотрудник приемной одобрительно покивал головой, шепотом посоветовал маме говорить с Климентом Ефремычем повеселее и погромче и повел ее в кабинет.
Глава Советского государства сидел за скромным столом под небольшими портретами Ленина и Калинина. Мама привыкла видеть его на портретах в маршальском мундире, но тут он был в штатском явно не новом костюме, украшенном депутатским значком и звездой Героя Советского Союза. Сотрудник громко представил маму, и она первым делом развернула вышивку. Ворошилов расцвел в улыбке, нацепил очки и довольно долго разглядывал мамино рукоделие, шевеля губами при чтении надписи.
— Помню, помню Воздвиженку, — дружелюбно проговорил он. — А что, выходит, Дом офицеров не переименовали?
Вопрос был деликатный: волна послесталинских переименований ударила и по уцелевшим соратникам, Ворошиловград снова стал Луганском, а наш Ворошилов-Уссурийский — просто Уссурийском.
— Что вы, Климент Ефремыч, у нас вас очень уважают, вы же наш Дом офицеров сами до войны открывали, его никак нельзя переименовывать! А аэродром воздвиженский как раз мой папа строил, он вас очень тепло вспоминает.
Дедушка и в самом деле говорил, что довоенные приезды Ворошилова на Дальний Восток всегда сопровождались завозом в гарнизоны продовольствия и прочими бытовыми улучшениями.
— А как фамилия папаши? Симин, говорите… Был такой комбриг Сёмин, а Симина не припоминаю. Ну все равно, передавайте вашему папаше Сёмину от меня привет. Так чем мы можем помочь воздвиженцам?
Тут сотрудник скороговоркой прочитал мамино прошение и что-то еще шепнул на ухо. Ворошилов покивал, помычал про себя — и без долгих дальнейших разговоров написал на прошении: «Тов. Малиновскому. Надо бы посодействовать». Подписался, снял очки и говорит сотруднику:
— Пришлепни-ка.
Сотрудник украсил бумагу жирным штемпелем «На личный контроль» и деликатно потянул маму за рукав со стула. Она только успела оглянуться и увидеть, как Ворошилов снова надел очки и разглядывает круговую надпись на вышивке.
Только вышли в приемную, сотрудник говорит маме с улыбочкой: «Штатский костюмчик мужу уже пошили? Можете ему телеграмму отбить, чтоб начинал вещички складывать». Мама засомневалась: а вдруг Малиновский заартачится? На что ей снисходительно пояснили, что министр обороны лично такими мелочами не занимается, а его канцелярии довольно ворошиловской рекомендации, особенно они уважают штамп про личный контроль.
И не прошло и пары месяцев, как папа, демобилизованный по правильному сотому приказу с полной пенсией и «правом ношения», приехал к нам в Ленинград, наскоро собрав нажитый на Дальнем Востоке скарб и запихнув его в железнодорожный контейнер.
За это время выяснилось, что Игнатов не зря советовал поторопиться: в мае 1960 года Ворошилова освободили от должности «по состоянию здоровья», а на его преемника Брежнева вышивка болгарским крестиком могла и не произвести должного впечатления.
Булыжник — оружие «Ленфильма»
До отъезда на Дальний Восток мы жили в Ленинграде на Аптекарском переулке, периодически туда приезжали из Воздвиженки и туда же вернулись после папиной демобилизации. Переулок этот знаком даже не всем питерцам, которые часто путают его с Аптекарским проспектом, находящимся совсем в другом конце города, на Петроградской стороне. А уж приезжие совсем нечасто сюда забредают, хотя находится он уж в таком центральном месте, что центральнее и не придумаешь.
Переулок соединяет набережную речки Мойки и Миллионную улицу, которая в советские времена называлась улицей Халтурина в честь террориста-народовольца, пытавшегося взорвать царское семейство в Зимнем дворце, но вместо этого погубившего одиннадцать солдат — героев Русско-турецкой войны, несших караульную службу во дворце. На набережную Мойки переулок выходит в том месте, где от нее ответвляется канал Грибоедова, рядом с собором Воскресения Христова, или Спасом на Крови, как он всегда именовался местными жителями. На всем своем небольшом протяжении — метров триста — Аптекарский идет практически параллельно Марсову полю, и на него выходит своим задним фасадом великолепное классическое здание Павловских казарм работы Стасова, где с двадцатых годов помещается управление Ленэнерго. В бывшей полковой церкви устроен зрительный зал клуба Ленэнерго, куда мы с ребятами регулярно ходили в кино, а народ постарше — на танцы.
На углу Аптекарского и Мойки с левой стороны — если смотреть от набережной — находится небольшой Круглый рынок, построенный в конце XVIII века по проекту Кваренги. После смерти Пушкина, жившего совсем неподалеку на Мойке, среди оставленных им долгов были и неоплаченные счета торговцев зеленью и другими припасами с Круглого рынка. Во времена моего детства в этом запущенном здании находилось какое-то сомнительное общежитие, куда мне строго-настрого запрещено было заходить.
Дом на углу Аптекарского и Миллионной тоже построен Джакомо Кваренги в качестве главной петербургской аптеки, и именно от нее переулок получил свое название. И в эту аптеку задолжало в свое время пушкинское семейство после того, как из нее по рецептам лейб-медика Арендта доставляли лекарства и перевязочные материалы для смертельно раненного поэта. Потом аптеку переоборудовали под офицерские квартиры Павловского полка, а в мое время это был обычный жилой дом.
Чисто жилым был и наш дом № 3, хотя в конце XIX века в нем помещалось Управление по постройке Средне-Сибирской железной дороги. Жила у нас самая разнообразная публика: и рабочие (включая наших соседей по квартире, о которых еще пойдет речь), и потомственные питерские интеллигенты явно дворянского происхождения, профессор-химик и продавщица булочной. На нескольких домах переулка были мемориальные доски в честь их бывших выдающихся жильцов, а из живых знаменитостей все мы знали гроссмейстера Тайманова из дома напротив. С его сыном Игорем я даже был знаком, но он целыми днями упражнялся на рояле. У них дома их два стояло — ведь и Тайманов-старший, и его жена концертировали с фортепьянными дуэтами. А меня, увы, никакая музыка не интересовала, так что общности интересов мы не обнаружили.
Одной из необычностей нашего Аптекарского переулка было то, что он был вымощен булыжником. Когда-то таких булыжных мостовых в Ленинграде было немало, но к концу пятидесятых годов все они были заменены асфальтовыми, и только у нас булыжник был по какой-то причине оставлен еще лет на пятнадцать. Поэтому Аптекарский облюбовали киношники для уличных сцен из старинной жизни. Чуть ли не каждый месяц у нас появлялась очередная съемочная группа «Ленфильма» со своими операторскими кранами, тележками, софитами и прочей киношной техникой. Снимали почти неизменно картины на революционную тематику: то казаки разгоняют демонстрацию рабочих, то шпики гонятся за подпольщиком… Но иногда разворачивались и сцены без явной политической подоплеки: важный господин в цилиндре и дама со шлейфом вылезают из кареты или взвод солдат в старинных мундирах марширует под барабанный бой.
Как только ребята узнавали, что готовится очередная съемка, начинали крутиться поближе к киношникам в надежде, что возьмут в массовку. И часто таки брали — обряжали в картузики, кацавейки и тулупчики и заставляли бежать за каретой или бросаться снежками в казаков. Ну мы это с большим удовольствием! Тем более что не бесплатно: выдавали каждому мальчишке какую-то сущую ерунду, но на несколько мороженых (а кому и на несколько пачек папирос) хватало. Да вдобавок был шанс углядеть свою физиономию в новом фильме. Иногда соседским ребятам доставались и роли позначительнее, особенно мальчишек-газетчиков. Они должны были бежать с сумкой, размахивать газетой и орать «Покупайте газеты!» или что-нибудь в этом роде. Я тоже очень хотел сыграть юного газетчика, но меня ни разу не брали. Видно, внешностью не вышел…
Как-то во время съемки такой сцены я услышал, как помощник режиссера наставляет уже одетых газетчиками ребят, что нужно кричать не «Последние новости!», а «Последния новости!», потому что так говорили до революции.
Тут я и встрял и принялся объяснять замотанному в красный шарф помрежу, что до революции так только писали, а говорили так же, как и сейчас: «последние». Нам как раз незадолго до того это рассказывал на уроке наш прекрасный преподаватель русского языка и литературы Илья Григорьевич. Помреж удивился и пошел советоваться с самим режиссером. Тот подозвал меня, осмотрел с головы до ног и заявил, что ему это и самому отлично известно, а все равно газетчики будут кричать «Последния новости!» для создания исторической атмосферы. Потому что есть правда фонетики и грамматики, а есть правда большого искусства. До сих пор уверен, что ничегошеньки он про это не знал, пока от меня не услышал, а просто ему было неловко перед помощником, что какой-то мальчишка его поправляет.