– Он уже едет, – ответил инспектор. – Извините, что мы нагрянули так внезапно. Может, подождем и все сделаем по закону?
Адвокат пожал своими широкими плечами.
– Зачем устраивать показуху? Мне скрывать нечего.
Вид у инспектора становился все более озабоченным. Он взглянул на сына. Но тот, если в чем и сомневался, неуверенности своей не показывал. Он проверял содержимое чемоданов, стоящих друг на друге в туалетной комнате. Они были пусты.
Наконец, Эллери потянул отца в сторону.
– Разумеется, он не вывесит его на публичное обозрение. Должно быть, костюм хранится там, где спрятана другая одежда.
– Другая – что?
– Ведь у Марша двойная жизнь. Все об этом говорит. Днем он – обыкновенный человек. А вот ночью, разумеется, не каждой, но довольно часто, особенно в конце недели, все меняется. Так что обязательно должен быть… тайник.
Не дослушав сына, инспектор быстро юркнул обратно в шкаф. Менее трех минут понадобилось ему, чтобы обнаружить потайной ход и скрытую пружину. Задняя стенка раздвинулась.
В мгновение ока Марш спрыгнул с кровати и был уже вместе с ними в шкафу. Его пижамные брюки имели столь странный розовый оттенок, что от них волосы становились дыбом. Глаза его горели диким огнем.
– Простите меня, Эл…
В тайнике хранилось все – одежда для прогулок, элегантные модные платья, вечерние наряды, туфли на высоких каблуках, нейлоновые чулки, бюстгальтеры, целая куча колготок, париков разного цвета, туалетный столик со всякими кремами и, наконец, богатейшая подборка журналов, на обложках которых красовались молодые, мускулистые мужчины.
И среди всего этого маскарада, словно путник, забредший сюда по ошибке, висел коричневый костюм. Тот самый, который Джонни Бенедикт надевал в последний вечер своей жизни.
– Именем закона, напоминаю вам… – начал инспектор Квин.
– Не беспокойтесь, инспектор, – перебил его Марш, – свои права я знаю, но мне бы хотелось сделать заявление. Это очень важно.
Повинуясь какому-то необъяснимому чувству, Эллери бросил ему из шкафа халат, и теперь Марш расхаживал в нем по комнате. Неприятное чувство от этого только усилилось. А Марш рассказывал, как отец его погиб в катастрофе, а мать, так и не сумевшая выйти замуж второй раз, превратилась для него в настоящую фурию.
– Именно она меня и испортила. Я был не единственным ребенком, а ей всегда хотелось только дочку. Она начисто отрицала мою принадлежность к мужскому полу – возможно, и подсознательно. Настоящая старая дева викторианской эпохи. Можете верить, а можете нет, но я всегда носил длинные платьица и волосы, а в куклы играл до тех пор, пока не пошел в школу. Да еще это имя Обри. Как я его ненавидел! Можете представить, чего я натерпелся от мальчишек. Постоянно приходилось драться за свою честь. Но я мог за нее постоять. В конце концов я приучил-таки каждого называть меня Элом.
Но зло уже сотворилось. Без отца, который мог бы нейтрализовать влияние матери, я не сумел противостоять женскому укладу нашего дома. И понял это только на втором курсе Гарварда. Я давно удивлялся, что совсем не интересуюсь девушками, как остальные парни, а только делаю вид, будто увлекаюсь ими. В конце концов я сообразил, что и к Джонни меня тянула не одна мужская дружба… Правда, я никогда ничего не демонстрировал. Вынужденная необходимость скрывать свои настоящие чувства стоила мне немалых сил. Надо было что-то предпринимать. И однажды в баре, расположенном довольно далеко от университета, произошло мое первое любовное приключение. За ним последовали еще и еще. Я становился каким-то наркоманом. Но противился своим чувствам изо всех сил, ощущая после каждого нового эпизода лишь стыд и вину. Даже начал заниматься боксом, но, когда стало ясно, что корень зла все в той же проклятой тяге к мужчинам, бросил и его.
Марш подошел к стене рядом с кроватью и нажал на кнопку. Открылась потайная дверца, и за ней показался бар. Дрожащей рукой Эл схватил бутылку «Бурбона» и, наполнив себе объемистый стакан, осушил его до дна, не запрокидывая головы.
– Никто ничего не подозревал – ни ты, Эллери, ни Джонни. Я всегда старался сдерживаться, не связываясь ни с кем, кто имел хоть малейшее отношение к университету, даже если этот человек не прочь был сблизиться. Все свои знакомства я завязывал, большей частью, в нижних районах Бостона. Я безумно боялся разоблачения и так сильно страдал, что не могу вам даже описать.
Ну а второе мое несчастье заключалось в одиночестве. Короче говоря, я начал пить столь неумеренно, что до сих пор удивляюсь, как еще не превратился в алкоголика. Думал даже обратиться к психиатру. Но не смог. Просто не смог.
Сделавшись после смерти матери наследником ее состояния, я понял, что окончательно погиб. Ибо теперь был независим и богат…
Марш замолчал и, снова хлебнув «Бурбона», заговорил опять:
– Простите, что я коснулся таких деталей. Сейчас перейду к основному. Понимаете, с той поры, как мы с Джонни летали в Лондон, мне все время казалось, будто он все разгадал. Правда, никаких видимых причин для такого предположения не было. Только теперь до меня дошло, что подобная идея родилась под влиянием непреодолимой тяги к нему. Постепенно во мне зрела уверенность, что Джонни все эти годы вел такую же жизнь, как и я.
Сейчас эти мысли даже я считаю абсурдными, но тогда желание буквально затмевало мой разум. Я постоянно ловил на себе его многообещающие, как мне чудилось, взгляды… И в конце концов решился: тем вечером в Брайтсвилле взоры его были особенно загадочными.
Заранее я выкрал платье, парик и перчатки. У меня уже не было сил сопротивляться. Я мог думать только о Джонни и нашей любви. Когда он поднялся к себе, мне стало еще хуже. Казалось, эти проклятые женщины никогда не разойдутся. Но вот, наконец, ушла и последняя.
И хотя тогда я довольно много выпил, но все-таки догадался выждать, пока остальные не уснут. Надел платье, парик, перчатки, достал из чемодана косметику и преобразился в женщину. Даже фальшивые ресницы наклеил.
Марш так надолго замолчал, что Квины посмотрели на него с удивлением. Наконец, он встряхнулся, словно собака.
– Выглядел я совсем неплохо. Вы же знаете страсть Джонни к высоким женщинам. Правда, мне пришлось идти босиком. Женские туфли не налезали, а мужские ботинки я, естественно, надеть не мог. Согласитесь, что это было бы смешно.
Марш снова умолк, а Эллери вспомнил Эйнштейна с его теорией относительности. Эл боялся показаться смешным в мужских ботинках! Интересно, а что он думал, натягивая женское платье?
– Я отворил дверь и прислушался, – продолжал Марш монотонным голосом. – Было так тихо, что даже звенело в ушах. Представляете: на верхнем этаже горит ночник, в коридоре – никого. Меня охватило чудесное ощущение наполненной жизни.
Я пробрался к комнате Джонни. Почему-то мне думалось, что, как только я подойду к двери, она сама откроется и на пороге будет стоять Джонни. Но дверь оставалась закрытой, а Джонни не появлялся. Я нажал на ручку, заскрипели несмазанные петли, и послышался голос Бенедикта: «Кто там?» А я пытался нащупать выключатель. Наконец, спальня осветилась, и я увидел моего любимого, но не обнаженного, как грезилось, а в пижаме. Он моргал глазами со сна.
Марш говорил все тише и тише, и, чтобы разобрать слова, Квинам приходилось напрягать слух.
– Очевидно, решив сперва, что это Одри или Марсия, он быстро перекатился по кровати и натянул на себя халат. Но, присмотревшись внимательно, узнал меня: видно было по выражению его лица.
Теперь Квины почти ничего не слышали, а Марш беспомощно сжал кулаки и посмотрел на своих мучителей чуть ли не с мольбой.
– Вы не могли бы говорить немного громче? – мягко произнес инспектор.
Марш взглянул на него и нахмурился.
– С тех пор его взгляд повсюду меня преследовал, – сказал он, повышая голос, – во сне и даже средь бела дня. Я сразу понял, как глубоко заблуждался, но тогда мне было не до тонкостей – я жаждал только одного. Сбросив с себя одежду, я стоял обнаженный, протянув к нему руки. И тут удивление в его глазах сменилось брезгливостью. Безмерным, бездонным презрением. Он только и произнес: «Грязная свинья! Убирайся из моего дома!»
Марш повернулся к ним спиной, кашлянул, а когда снова заговорил, было такое впечатление, что обращается он к пустому пространству:
– Я поймал себя на том, что объясняюсь ему в любви… Твержу о непреодолимом желании, хотя и знал, что все напрасно. Его глаза отвечали мне достаточно красноречиво, но я не мог замолчать. Меня словно прорвало. Я бормотал о своих мучениях, надеждах…
Он прервал мои излияния с преднамеренной жестокостью. Он обзывал меня такими словами, которых и не услышишь от интеллигентного человека. Даже если бы я сознательно заразил его проказой, мне бы не удалось вызвать в нем такой ненависти. К тому же он угрожал опозорить меня перед всем миром.
И почему Джонни так бурно прореагировал? Я-же не причинил ему никакого зла. Раскрыл только, кто я есть на самом деле. А он такого переварить не смог. Может, самого себя боялся? Некоторые мужчины попросту не дают выхода своим чувствам. Но тогда у меня не было времени анализировать состояние Джонни. Я запаниковал.
Он обещал все обнародовать. А это было бы для меня концом. Ни о чем другом я не думал. Мне хотелось лишь одного: заткнуть ему рот. На его письменном столе стояли чугунные обезьянки. Я схватил их и ударил его по голове. Движение было чисто автоматическим. Я даже не осознал, что делаю. Он просто должен был замолчать. Вот, собственно, и все.
Марш повернулся к Квинам и, похоже, удивился, что они еще здесь.
– Я уверен был в его смерти. Он лежал там, на ковре, скрючившись, и лицо у него было каким-то зеленым. Да и кровь… Я выглянул в коридор, и сердце мое ушло в пятки. На лестнице стояла высокая девушка в халате. Я узнал Одри Уэстон. Точно завороженный, я следил, как она спускается, держась за перила. Через пару минут она вернулась с какой-то книгой. Посмотрев на себя, я содрогнулся: на мне ничего не было. Какой ужас! А что, если она меня видела?