Поутру все прощались. Точно мать, то ругая, то лаская, Момо хлопотал подле осла, который не желал никуда идти. «Ведет себя как настоящий ишак!» – ворчал Момо. Впрочем, понимая, что время уходит и пора сказать последние слова, он приблизился к Юлиану и Филиппу и, пугливо взглянув на второго, ибо чувствовал, что тот грозен, потянулся к первому.
Юлиан обнял пожилого мимика.
– Прощайте, достопочтенный, – улыбнулся Момо, поправляя широкополую шляпу, которая на поднявшемся ветру бряцала значками. – Эх, жалко, что встретились с вами, когда нам не по пути… Еще бы несколько дней… Может, мы с вами до порта доберемся? А потом уже пойдем до Гиратиона?
– Нет, у каждого свой путь, друг. Береги и себя, Момо, и своих оболтусов.
– Да уж постараюсь, – рассмеялся мимик. Но глаза его были грустными. – Рад, что повидались. Пусть ваш путь будет светел и… ну… прощайте, – он с трудом сдерживал слезы, став излишне сострадательным с годами.
И вновь бросился обнять того, кому был много раз обязан жизнью. По сравнению с высоким северянином он, по-южному низкорослый и с годами высохший, казался ребенком.
– Прощай, Момо… – Тут Юлиан вдруг шепнул ему на ухо: – Авар-пур-пур-кха-кху-ле?
Поначалу Момо оторопел, после чего не выдержал и громко расхохотался, держась за живот. На него напала веселость, и на миг он помолодел, заискрил глазами.
Потом, простившись, взобрался на своего ослика, а позади него, по бокам от второго, вьючного, зашагали двое сыновей. Момо и Дарий постоянно оборачивались и махали, в то время как Ирштан был погружен в себя. Кажется, его терзали сомнения. Только единожды, после оклика отца, он посмотрел за спину, на удаляющихся вампиров. У него был до того темный и задумчивый взгляд, что он напоминал спрятанный в рукаве кинжал, который мог как показаться на свет для удара, так и остаться в рукаве.
– Прощайте! – крикнул Дарий вслед и помахал. Затем спросил: – Отец, а что значит это «авар-пур-пур», который тебе шепнули?
– А это не твоего ума дело! Развесил уши, оболтус! – одернул его Момо, впрочем, посмеиваясь оттого, как его некогда провели этим трюком. Наконец трое мимиков остались далеко позади, сначала слившись с толпой других паломников, а потом и вовсе пропав в облаке взбитой пыли. Позже их скрыли уже холмы, когда тропа изогнулась, – и Филипп с Юлианом остались одни.
За долгие годы эта дорога плотно утрамбовалась сандалиями тысяч и тысяч паломников. До самого обеда Юлиану и Филиппу почти никто не повстречался. Только пара-тройка человек на осликах спешила на юг со словами, что за их спинами грозы. В подтверждение небо, что с каждым часом все темнело и темнело, заволокло черными, тяжелыми как свинец тучами. Омытые и обветренные, багряные скалы по правую руку возвышались до небес сплошной стеной и напоминали поставленные друг на друга пузатые бочки.
Казалось, Юлиан после прощания с мимиком вернулся к своему привычному состоянию угрюмости, но, поразмыслив, он вдруг поинтересовался:
– И как вам Момо?
– Такому ничего не доверишь – развалит, – был короткий ответ Филиппа.
– Да. В те годы, когда я с ним познакомился, все было еще хуже, – улыбнулся Юлиан и поправил куфию. – Момо был ребенком, но уже приносил обществу одни проблемы: воровал, обманывал и подставлял всех, кого мог. Он готовился стать полноценным паразитом, как и остальные мимики, поэтому я не надеялся на его перевоспитание. Но меня разобрал интерес – злы ли мимики по своей природе? Или их злоба есть следствие отношения к ним? К моему удивлению, спустя много лет попыток перевоспитания мысли, что я вдалбливал в эту кудрявую голову, укоренились… И вот я вижу Момо, он пытается жить порядочно и учит этому своих детей. – Он обернулся, будто желая вновь увидеть своего воспитанника.
– Не знаю, каким он был, – ответил Филипп, покачиваясь в седле, – но неужели ты веришь, что он живет лишь на жалкие монеты от своих выступлений?
– Вы так много поняли из нашей беседы? – удивился Юлиан.
Едущий с ним вровень спутник лишь вскинул многозначительно брови.
– Нет, конечно, я не поверил, – согласился с ним Юлиан. – Мне даже не требуется его кровь, дабы в этом убедиться. Никто из них не удержится от порыва украсть несколько монет. Ну, или кошель целиком. Натуру не исправить до конца. Но в чем я уверен точно, так это в том, что Момо и Дарий берут немного. Но Ирштан… Не знаю, какую судьбу он предпочтет. Он ведь не от Момо. Он действительно другой… – Вампир поднял голову. – А вот и обещанные паломниками ливни… Готовьтесь накидывать капюшон. Скоро польет и лить будет на протяжении нескольких недель.
Повеяло сыростью. Все впереди, по бокам и сверху слилось в единый черный цвет, и казалось, небо разверзается страшной черной пастью.
Во время разглядывания неба Юлиан дернулся. Его схватил приступ. Потерявшийся в боли, он с трудом спустился с лошади наземь и рухнул на колени как подкошенный. С ним рядом спрыгнул Филипп. Он только и мог, что беспомощно смотреть на корчащегося вампира и вокруг: на голые кусты, безжизненную местность и жирное небо со зреющим дождем. Ничем он не мог помочь. Некого ему было убить, чтобы все прекратить… Припадок был столь сильным и продолжительным, что с неба успели сорваться первые капли и, зачастив, превратиться в злой ливень, а Юлиан так и бился от боли на земле. У него сдвинулась куфия, отрез которой служил шарфом, и Филипп склонился над больным, размотал все до конца. Как настоящие змеи, по шее ползли полные гнилой крови вены. Продолжая осмотр, Филипп закатал рукав, увидел то же самое – из него вырвался обреченный вздох.
– А вы… чудак… еще надеялись, что лекарства помогут мне? – сцепив губы, выплюнул слова Юлиан.
– Уже не помогут, – подтвердил Филипп, вернув рукав на место. – Ведь этого не было на Рабском просторе.
– Теперь есть… Оно стало так расползаться еще до Бахро, с момента нашего бегства с помощью Халлика.
Дождавшись завершения припадка, Филипп подал руку Юлиану, и тот оперся на нее, с трудом поднялся, пошатываясь. С таким же трудом Юлиан намотал куфию и взобрался в седло. Путников обхлестало ливневыми струями, отчего они сразу промокли. Стало понятно, почему так спешили те одинокие паломники: чтобы обогнать непогоду.
В один момент Юлиан признался:
– А ведь так странно, что именно сейчас, перед моей смертью, прошлое начало настигать меня. Сначала Халлик, а теперь и Момо. Будто неспроста это все. Хотя я не верю в судьбу. Никогда не верил. Но, по крайней мере, я был рад увидеть мальчишек. Они напомнили мне о том, что не все мои поступки были разрушающими, а также о том, что рано или поздно все заканчивается, потому что они уже доживают свой срок, будучи стариками.
Отчего-то его слова остались без ответа.
Да и нужен ли он – ответ?
Филипп уронил голову, пока с капюшона на седло струились потоки воды, и пребывал в необъяснимом самому себе состоянии. Все, что поднялось в нем для борьбы, вспыхнуло, теперь размылось под дождем без остатка. Будто и не было шанса все поменять к лучшему. И не кидался он из зала Молчаливого замка, чтобы спасти сына. До сих пор он там: спустился в подвалы в сопровождении Летэ и того бесполезного щеголя, идет вниз, во тьму, по стертым веками и блестящим в середине ступеням, видит неровные стены пещеры и заходит в круг каменного стола, чтобы покончить со всем. А Юлиана так и не обнаружили. Тонкий просвет надежды… Почему он позволил себе поверить в него?
Закончилось все спустя два дня, ровно на полпути между развилкой на Байву, где отдыхали паломники, и пущей Праотцов. Как бы ни надеялся Юлиан, что успеет до порта, у него не вышло. Под нестихающим ливнем, прибивающим к земле, Филипп неожиданно услышал, как лошадь позади заржала. Обернулся. Увидев под ней замотанное в плащ тело, выпавшее из седла, он бросился к нему и выхватил из-под копыт. Он тряс Юлиана за плечи, звал, однако тот не отвечал. Только лицо его исказилось от боли, а глаза закатились под веки. Понимая, что до ближайшего поселения может быть много миль, Филипп привязал тело к седлу и свернул с дороги. Ведя за собой двух лошадей, Филипп попал в ущелье Красных гор.
Пришлось поплутать между безжизненных, как поле после страшной сечи, скал, пока он не обнаружил пещеру: со следами костров, неглубокую, с неровным полом, но зато сухую. Снаружи все поросло густым кустарником, названия которого старик не ведал. Видимо, как местом ночлега ей уже давно не пользовались.
Наконец, немного углубившись в пещеру, Филипп достал самую сухую циновку и уложил на нее Юлиана. Развести огонь пока нельзя, все промокло. Так что он присел к Юлиану почти в полной темноте, изредка разгоняемой вспышками молний, снял с него одежду и увидел: болезни отдалось все тело, и она тянула свои уродливые, скрюченные пальцы уже к голове.
Дождь все лил и лил, а Юлиан так и не пришел в себя. Старый Филипп, сцепив пальцы под подбородком, просидел над ним всю ночь напролет. С рассветом чернота подобралась к глазам, оплела их. Вспомнились слова о пропавшем Генри. Получается, что так умирал и он – первый забранный бессмертный, – и так же умрет и второй? Наступил полдень, и только тогда в свете слабого костра, отчего полутени ползли по стенам, Юлиан открыл глаза.
– Филипп… вы где… – звал он, поначалу не различая ничего вокруг.
– Я рядом, – Филипп склонился над ним.
– Где мы? Не пойму…
– Неподалеку от того места, где проезжали. К востоку от дороги Паломников. – Филипп положил руку ему на грудь, чтобы он успокоился. – Как себя чувствуешь?
Юлиан прислушался к себе.
– Я выпал из седла, да? В глазах помутнело от боли, и все… Больше ничего не видел, не слышал. Такое ощущение, что я слабее младенца. – Он попытался подняться, но у него не получилось. – Ах, вот оно как… – шепнул он. – Так и есть… Значит, скоро все закончится…
Юлиан кашлянул. По его подбородку побежала черная кровь и стекла на пол.