Филиппа объяснение вполне устроило, да и не тянуло его к философии и веномансии, так что вскоре он говорил уже с Барденом о защите пограничных поселений от набегов филонеллонцев.
Уильям обозревал шумный зал. Вампиры и люди пировали бок о бок. Действительно, раздумывал он, они ладят, несмотря на то что их целью должна быть вражда. Ведь даже белая роза, опаснейший яд, состоит, как оказалось, из одного-единственного ингредиента – выкидыша от союза демона и человека. Не дано порождениям двух миров, Хорра и Сангомара, иметь потомство, если только речь не идет о некоторых видах демонов, склонных к оборотничеству, вроде мимиков и кельпи. Однако порой это происходит. В таком случае дитя погибает еще в утробе, будто природа пытается поскорее исправить свою оплошность. После соответствующей обработки его плоть, которую продают на черных рынках, становится ядовита оттого, что отторгаема всеми. Потому такой яд одинаково убивает и людей, и демонов.
– Выпьем-ка за нашего Уильяма! – по залу прокатился голос Ольстера. – Вот он, сидит за столом. И только благодаря ему мы тоже до сих пор можем пировать и любоваться закатами и рассветами!
Он опрокинул в себя кровь из кубка, жадно проглотил. К нему присоединились прочие в зале. Вот все кубки – золотые и серебряные – были подняты к потолку, и часть рубиновых напитков расплескалась на столы. Один лишь Горрон вскинул свой слегка – так, чтобы не отставать от празднества, но не более.
Пригубив крови, Уильям одобрил тост кивком головы. Еще долго он участвовал в пиршестве, словно и не угрожал ранее хозяину этого замка. В свою очередь, тот тоже делал вид, что все замечательно. Они оба, и Уильям, и Горрон, были умелыми интриганами, мастерами улыбок, комплиментов и бесед ни о чем, так что за весь пир никто не догадался, что спустя много лет они встретятся, чтобы один в ярости убил другого, проглотив живьем и отомстив за всех тех бессмертных, кто плясал на этом пире, в том числе за Бардена с Ольстером. В остальном пир был роскошный. Не уступал королевскому. Его участники обсуждали, как император Кристиан захватил весь Север, не трогая бессмертных вампиров. Остался лишь прибрежный Альбаос, куда уже идут войска. А еще поджоги городов вдоль гор прекратились. Уильям и Филипп не стали рассказывать, что в этих поджогах виноват, скорее всего, дракон. До сих пор история с Шуджиром была до того неясной и мутной, что никто не знал, что за существо напало на город, почему его убили фениксы и как оно вообще выглядело, ведь остались от него лишь белеющие под солнцем кости и чешуйчатые пластины. Да и те растащили как трофеи. Да и вообще, в легендах Юга драконов не было и в помине. Лишь северяне еще помнили о них и передавали знания детям в виде сказок и небылиц.
А еще этот пир станет для Уильяма последним, и дело даже не в том, что он пообещал Горрону воздать за все, а в том, что он начинал забывать. Что забывать? В том и дело, что он не знал. Когда они переплыли залив, он неожиданно для себя обнаружил, что не сразу припомнил имя собственной матери, а позже и некоторые другие имена поселян. Его тогда взяла оторопь, и он догадался: с ним происходит то же, что некогда, похоже, с Генри.
До самого утра Уильям успел переговорить и с пьяным Ольстером, который жаловался, что его пятого преемника убили, причем жаловался так обыденно, точно уже решил, что поживет все-таки еще – уж до того любопытны перемены в мире. Говорил и с ярлом Барденом, который рычал, как медведь в берлоге, но преемника Гиффарда принял и за спасение был искренне благодарен. Уильям приглядывался, как лицо Филиппа смягчилось после тягот, выпавших на их долю во время путешествия. Филипп фон де Тастемара пил понемногу и рассказывал соседям по столу о диком нраве южан и о верблюдах, о том, какие крошечные ноги у южан. Время от времени он погружался в раздумья: видимо, переживал за то, как теперь им быть. Все в этом вечере было беззаботным, однако умелый глаз различал разницу между говорливыми молодыми старейшинами и древними. Они были точно два мира, единые лишь благодаря длинному дубовому столу. Эти два мира сейчас одновременно и соприкасались, и точно нарочно разделялись. Молодые боялись смотреть на старых, а если и делали это, то встречали лишь отчужденные лица. На них самих взирали безразлично, как на пыль, что скоро рассыплется, – таково было отношение старейших, выживших после предательства. «Эти старики уже до того устали от всего, что им ничего не хочется, – думал Уильям. – Плевать они хотели на новых старейшин и на новый мир. Его уже для них не существует, как не существует подрастающих чужих детей для стариков, вспоминающих свои детство и молодость друг с другом и живущих за счет этих воспоминаний. Что для них спасение? Лишь отсрочка от смерти, которая позволит им умереть достойно. Как говорил Ольстер, благородно. Думаю, я вернул им долг за то, что они проголосовали за мою жизнь на суде. Я вернул свой долг им всем. В конечном счете джинны все равно победили, но пусть старейшины как можно дольше считают, что это не так».
Уже ближе к рассвету, когда тьма неотвратимо таяла, Уильям почувствовал: его глаза смыкаются. На него навалилась неприятная слабость, к которой он так и не привык до конца. Попрощавшись, он покинул зал, и стоило этому случиться, как Ольстер и Барден накинулись с расспросами на захмелевшего Филиппа.
В покоях, которые отвели гостю и откуда открывался вид на засаженный заново парк, было студено. Отослав слуг, Уильям в сумраке рассвета зевал и неторопливо, засыпая на ходу, переодевался. Когда он стаскивал с себя верхнюю рубашку через голову и поднял руки, рукав нижней опустился – и стало заметно черное пятно на локте, резко контрастирующее с белой кожей. Уилл замер, потом быстро разделся до конца и вгляделся. На руке пробивались сквозь кожу чешуйчатые пластины: гладкие и черные.
«Значит, одной памятью дело не ограничится. Не было ли так и с Генри?» – мелькнула у Уильяма мысль. Уронив голову, он опустился на постель и поддался думам. Что, если у Генри пустое демоническое сознание взяло верх не сразу? Где он пропадал все эти годы? Не искал ли исцеления? Затем Уилл поднес руки к лицу, прищурившись, но они пока казались нормальными. После схода с трапа в порту, когда ему стало дурно и они с Филиппом нашли уединенное место, все и началось. Тогда он в первый раз пережил обращение, долго не мог сбросить личину, как змея старую шкуру, и они потеряли почти неделю, пока он пытался вернуться к человеческому облику. После этого Уилл и начал все постепенно забывать. В полутьме он разглядывал всего себя, наплевав на сон. Пока ничего. Только на локтях прорвалась чешуя. Может, на этом все и закончится? Но что-то ему подсказывало, что нет. Слишком хорошо он теперь ощущал дрожание магии, отчего сразу понял: кольцо-то у Горрона де Донталя зачарованное. Так Уильям и простоял некоторое время, поглядывая то на резко зачесавшиеся руки, то за окно, пока мысли о том, как все повернулось, не обожгли его злобой, потом затухли, точно уголь, едва вспыхивая. После того как мысли уступили место холодящей пустоте, он прилег в ледяную постель, укрылся и уснул.
Глава 8. Прощание
Спустя два года, осень,
Брасо-Дэнто
Переодевшись, Уильям сразу спустился в кабинет. Сидящий за столом Филипп был всецело занят корреспонденцией, так что, отодвинув гардину, Уильям ждал и наблюдал, как прислуга хозяйничает во дворе: выносит ведра с грязной водой после мытья замка, выбивает пыльные ковры и чистит конюшни в преддверии зимы.
– Что со слугами? – спросил Уилл. – Копошатся, как муравьи в муравейнике.
– Я приказал вчера высечь двоих, – ответил граф, не поднимая головы. – Напомнил им, что они слуги, а не амбарные крысы, которые только на то и годны, что растаскивать хозяйские припасы. – Затем добавил с ворчанием: – Совсем обленился род людской…
Видимо, письмо, которое писал Филипп, предназначалось кому-то важному, потому что он сразу вернулся к бумаге. Уильям отодвинулся от окна, вгляделся и различил имя императора.
Так получилось, что, пока хозяин этих земель пропадал на Юге, присланный столицей наместник натворил дел. Мало того что он сделал проезд через Солраг беспошлинным для столичных купцов, а банкирам уменьшил налог, так еще и заменил всех слуг и чиновников. Прибыв в свой замок, Филипп вышвырнул наместника вон. Своих людей и вампиров он вернул, беспошлинный проезд и льготы для столицы отменил. Этим он показал: старый хозяин не уступит королевской длани. Позже ему пришлось справляться уже с последствиями собственной слабости, когда перед Сирриаром он отпустил бразды правления и все медленно разваливалось, как дом без хозяйской руки. Надо понимать, что ни наместнику, ни столичным торговцам такая бурная деятельность не понравилась. Они уже вкусили сладость ситуации, поэтому на протяжении двух лет граф вел ожесточенную переписку то с императором, требующим вернуть все в отношении налогов, то с Горроном, который просил не препираться.
Письма, однако, Уильям прочитать не успел – бумагу скрутили. Старый Филипп уже плавил сургуч, чтобы проставить свою гербовую печать и отправить послание прямиком к императору, причем как можно быстрее, чтобы тот прочел жесткий ответ.
– Это же письмо императору Кристиану? – спросил Уилл.
– Ему самому, подлецу, – подтвердил граф.
Уильям глубоко вдохнул.
– Послушай меня, Филипп. Графство Солраг больше не аванпост Дальнего Севера, а лишь одна из центральных провинций Глеофской империи. К тому же император с тебя много не спрашивает и почти не трогает, придерживаясь договоренностей. И все равно ты содержишь постоянные войска, из замка делаешь казармы, а сам препираешься с императором по всяким пустякам.
– Противнику нельзя доверять, – покачал головой Филипп. – Сегодня он не трогает, а завтра, усыпив бдительность, нападает.
– Но ты же понимаешь, что джинны получили свое. На кой черт им нападать? – Уильям глядел, как граф плавит сургуч. В кабинете разлился резкий запах. – Прекращай жить в ожидании войны. Пора привыкнуть, что на дворе мир.