– Ты влюблена, Дейдре? – послышалось шипение.
– Что? Почему ты так решил? – девушка вздрогнула от неожиданности.
– В твоем венке васильки и поздние фиалки… Мне почему-то кажется, что это символы любви и чистоты там… где родился.
– Ах, совсем нет… – выдохнула Дейдре и спрятала венок в коленях, залившись краской. – У нас их вплетают для почтения памяти кого-либо. Я вспоминала о матушке. А васильки… Это же цветы, которые поцеловало небо… Да и вообще… Знаешь, я тут подумала…
– Звучит как угроза. Что же ты надумала?
Но она не отреагировала на шутливый тон.
– Уильям… – позвала она.
– Да? – он повернулся к девушке.
Между тем море внизу все так же неизменно билось о скалы, пытаясь захлестнуть их целиком. Кто знает? Может, когда-нибудь это и случится? Но пока дракон, отвернув от ледяной воды морду, глядел на девушку, на которую лились остатки солнца. Пальцы ее перебирали венок, заботливо поглаживая васильки, где каждый лепесток горел в закатных лучах.
– Уже лето… – шепнула Дейдре. – Мне давно пора покинуть остров, отправиться дальше…
– Если надумала, лети, птичка. Рубахи ты сшила новые, пош-шуду наделала, и даже фигурки на поясе у тебя появились новые, пусть и не золотые. К пути ты подготовилась.
Дейдре опустила глаза к венку, и ветер тут же застлал ей лицо ее же волосами. Она наконец-то нашла силы сказать то, что давно тревожило ее:
– Я не понимаю, Уильям… Поначалу я приходила к тебе, рассказывая обо всем том, что ты прозвал сказками, после чего уже ты прилетал ко мне, чтобы послушать их окончание. Я пела тебе, и тебе нравилось. Но только наступила весна, ты прекратил это делать… Точно отдалился. Почему так? Какую правду ты мне не открыл? Или этот подлец Гаар наговорил тебе что-то, о чем ты вспомнил по весне?
– Он не ш-шказал ничего, чего бы я не знал сам. Или о чем, по крайней мере, шмутно бы не догадывался. Это игра джиннов, или юстуусов, но ш-шуть этой игры в том, Дейдре, что, как бы я ни поступил, я неизбежно дарую победу одной ш-штороне, – прошипел дракон. – Посмотри на солнце, Дейдре… Мы с тобой живем на краю мира, и в один из дней этот закат может стать последним не только для нас, но и для всего остального. Какая роль отведена нам? Неужели ты не задумывалась об этом? Не уготовано ли нам сжечь его или стать сосудами для тех, кто сделает это? И пош-шле всего ты спрашиваешь меня, почему я так поступаю по отношению к тебе?
Дейдре молчала и разглядывала венок, прикусив губу.
– Не тешь себя иллюзиями, Дейдре, – продолжил дракон, и его глаза мерцали огнем заката. – Конец у нас с тобой будет всяко трагичным, поэтому лучше улететь тебе, птичка, подальше, чтобы потом было не так больно нам обоим.
– И лишиться счастья из-за далекого несчастья? Не любить только лишь из-за того, что любовь когда-нибудь закончится? – ужаснулась Дейдре.
– Ты не можешь любить меня… Во мне уже перегорело то, что зовется страстной и полной чувств любовью, какую ищут такие молодые, как ты, – прошипел с грустью дракон. – А в тебе это все пока есть. Для тебя любовь – ш-шолнце и жар, для меня – ничто. Для тебя жизнь – распускающийся после бури цветок, для меня – пепел, под которым ничего не вырастет. У тебя впереди будущее, которое воображается тебе бесконечно долгим, а потому обнадеживающим. У себя же я вижу за спиной прошлое, как короткий миг.
– Ты любил ту Вериатель, про которую упоминал, да? – спросила Дейдре, посмотрев на него. – И она погибла?
– То не любовь, а проклятие. Мы были сплетены душами оттого, что…
– Но разве любовь – это как раз не сплетение двух неполных душ, желающих стать одной? – перебила Дейдре в порыве чувств. – Жить лишь воспоминаниями о любви, о прошлом, о том, какие ошибки сделаны, – вот настоящее проклятие! Остается только броситься в море со скалы, чтобы все прекратить!
– Ты рассуждаешь не разумом, а ш-шердцем, – заметил дракон, хотя по нему пробежала дрожь, и он даже мотнул головой, отгоняя прочь желания. Не оттого ли так долго Вериатель скорее не любила его, а пользовались им, что боялась желать счастья для них обоих?
– Но разве это плохо – хотеть счастья и любви? – Дейдре будто прочла его мысли. – Тогда почему ты не отказал мне в моей просьбе остаться ненадолго? Почему ни слова не сказал, когда вышел срок? Разве мы оба не хотим одного и того же?
– Ты не понимаешь, чего я хочу… А когда поймешь, будет пож-ждно… Я не человек, Дейдре, и любви, какую воспевают в сказках, ты от меня не дождешься. Ты получишь лишь проклятие, которое сделает тебе больнее, чем любая рана.
– Да и пусть! – вскрикнула она. – Тогда и я перестану быть человеком!
Неожиданно Дейдре сорвала с себя платье, сорвала пояс, на котором звенели звоном золотые фигурки, сорвала колечки, распустила косу и, нагая, в решимости швырнула ворох одежды и украшений со скалы.
Некоторое время дракон вглядывался в то, как одежду подхватил ветер, закружил и унес в воду, а очередная высокая волна подхватила – и поглотила. Будто и не было. Будто природа не терпит ничего человеческого здесь. Из драконьей глотки донеслось приглушенное рычание, но Дейдре, ослепленная любовью, приблизилась к дракону и обняла его шею руками.
– Не нужен мне дом, если в нем никого, кроме меня! Одежд мне не надо и украшений. Откажусь от имени, как отказался ты! Зачем оно мне, если мы откроем друг другу души? Лучше так, любовь к жизни через любовь к кому-то, чем… – Дейдре осеклась оттого, что почувствовала, как ее открытую душу в одно мгновение, точно змея, давно изготовившаяся для броска, оплела невыносимо ледяная голодная душа. На нее будто дыхнуло холодом снежных пещер. Она так и стояла, дрожа, пока душа ее не оттаяла. В воздухе появилась искра, быстро погасла. В ней виднелся знак грядущего Конца Света, потому что Дейдре поняла, о чем толковал ей Уильям, но чего она не хотела слышать в своем исступленном желании любить и быть любимой. Будь у нее шанс, передумала бы она? Полетела бы прочь с острова как можно быстрее? Но за все приходится платить, и уж тем более за любовь, связывающую крепкими проклятыми узами, обрывание которых грозит смертью обоим несчастным, рискнувшим пожелать счастья. Так и будут Дейдре и Уильям измерять время, проведенное друг с другом, восходами и закатами, дождями и зноем, радостями и печалями, пока не настанет день последнего заката в их жизни.
Эпилог
Спустя несколько лет
Перед менестрелем стояли блюда: несколько перепелов, свежие груши и яблоки из осеннего сада, мед позднего лета и кубок с хорошим вином. Взявшись за кубок, менестрель пригубил напиток, не сводя почтительного взгляда с седовласого графа.
В кресле на пьедестале сидел Филипп и подпирал кулаком заросшую щетиной щеку. На лице его застыло задумчивое выражение, и менестрелю оставалось лишь догадываться, какое у хозяина замка настроение и понравилась ли ему только что пропетая баллада.
– Ты ешь с моего стола, а сам кормишь меня выдумками? – наконец спросил граф. – Откуда там взяться дракону?
– Клянусь Ямесом, пою о том, что видел своими глазами! – заверил менестрель. – Наш корабль бросило на скалы. В тот момент, когда нас на волне поднесло так близко, что мы различали даже глубину трещин в камне, мы и поняли – на скале сидит нечто огромное.
– Много людей это видело? Зачем вы вообще плавали за пределы залива?
– Да все… Все видели дракона. Понимаете ли… Наше плавание оплачивал… – Гость надкусил яблоко. – Кхм… один богатый придворный при короле Кристиане. Вы слышали о том, что грядет? Предсказания о Конце Света?
Старый граф склонил голову:
– Раньше эти слухи распространялись лишь среди паломников, но теперь они нашли отклик и у знати. То один, то другой, воспринимающий их всерьез, пошлет корабль исследователей, наймет и матросов, и капитана, и записывающее все сопровождение вроде меня. Вдруг есть еще земля, о которой мы не знаем и где можно спрятаться от Конца Света?
И менестрель неуклюже рассмеялся, показывая, что он в эти слухи не верит.
– Но второй корабль разбился в том шторме, так что мы не рискнули плыть дальше, – закончил он. – Вокруг тех островов, особенно вокруг Песьего, Малого и Большого, такие течения, так крутит, что успех затеи маловероятен. К тому же… Думается мне, пора называть те острова Драконьими… Если, конечно, глаза меня не подвели… – Менестрель помолился, вспомнив ту ночь.
– Ты уже сказал, что другие также видели дракона, – Филипп внимательно посмотрел на побледневшее лицо гостя.
– Я не о драконе, точнее, не о большом. А о других, во тьме… Впрочем, мне, видимо, показалось…
Граф подался вперед и потребовал:
– Ну-ка расскажи!
Менестрель и правда был не уверен, поэтому для надежности выпил еще вина.
– Был шторм. Ветер выл, точно пес по мертвым… Нас в это время сильно швыряло из стороны в сторону, поэтому видели только то, что под носом. Или что молния высветит. И… – Увидев строгий взгляд графа, он торопливо сказал: – Они сидели на скалах неподалеку, на выступе, куда не доставала пенистая высокая волна. Это были дети… Двое… Они глядели на нас. Без одежды! Совсем голые! И они хохотали. Сквозь вой бури я слышал перезвон их смеха, будто им наша трагедия что представление, которым они забавлялись, как зрители, пока мы были лицедеями, – замялся менестрель. – Нас тогда понесло к большому дракону на скале… Извините, я не уверен, что действительно это было так…
Менестрель опять помолился, отер пот. В зале было жарко, осень походила на лето.
– И что было дальше? – спросил граф: – Говори, что видел!
– Ну, когда большой дракон пролетел над нами в сторону острова… Я помню эту страшную огромную морду, эти два огненных глаза размером с жаровни! Буря тогда ревела, будто поддерживая этого демона! Я посмотрел в то место, где дети… Их не было там. Скала опустела… Но мне почудилось, будто вспорхнули в небо две крылатых мелких тени. Граговская ночь!
– Ты никому не рассказывал об этих детях?