– А то, на месте сидя, разве много увидишь!
– Ну и много ты повидал? – поинтересовался Телли.
– Всякое бывало, – многозначительно сказал тот.
– Ты что, записываешь всё, что услышишь?
– Да ну, ещё чего, – отмахнулся рифмач. – Таскай потом с собой… Записи мне ни к чему, у меня память хорошая – раз услышу, навек запомню.
– А песню ты сам сложил, которую на рынке пел?
– Какую именно? Я там много чего пел.
– Ну эту… про химер, которые на башне.
– А… Эту – нет.
– А про змею?
– И про змею – не я, – погрустнел тот.
– А ты что сочиняешь?
– Да я песни не люблю. Только обрабатываю те, которые услышал. А вообще я пьесы сочинять мечтаю. Сонеты… Это стихи такие, – пояснил он, видя недоумение собеседника. – Про любовь.
– А, – кивнул Телли. – Понятно. Похабные стишки.
– Ничего тебе не понятно! – рассердился бард, топорща свои узкие, подбритые по местной моде усики. – Это высокий штиль! Это настоящее искусство. Вот, послушай!
Вилли огляделся, увидел у стены полуразломанную бочку, проворно на неё вскарабкался, отбросил за спину край плаща и, воздев руку к небесам, завыл дурным голосом:
Косматый Пирр, тот, чьё оружье чёрно,
Как мысль его, и ночи той подобно,
Когда в зловещем он лежал коне, —
Свой мрачный облик ныне изукрасил
Ещё страшней финифтью, ныне он —
Сплошная червлень; весь расцвечен кровью
Мужей и жён, сынов и дочерей,
Запёкшейся от раскалённых улиц,
Что льют… [9]
– Хватит, хватит! – закричал Телли, с испугом замечая, что редкие прохожие уже косятся на поэта и замедляют шаг. – Слазь оттуда, люди ж смотрят!
– Я так и знал, что ты не поймёшь, – с горечью сказал Вильям. С бочки, однако, слезать не спешил. – А люди… Что мне люди! Черни не дано понять искусство высшее такое! Им подавай чего-нибудь другое…
Не договорив, он потянул из-за спины свою лютню, которую, после того, как Олле чуть её не разбил, решил повсюду носить с собой. Народ помаленьку начал собирался возле бочки.
– Почтеннейшая публика! – провозгласил Вильям. – Послушайте балладу о приключеньях доблестного рыцаря сэра Джона де Борна, который был весёлый малый, но большой любитель выпить и подраться, не говоря уже о прочем, ездил в Палестину и вернулся невредимый…
– Хорош трепаться! – донеслось из толпы. – Музыку давай!
Вилли ударил по струнам:
Сэр Джон де Борн был рыцарь славный,
И в доблести не многим равный.
Он резво лез в любой скандал,
Как всякий честный феодал.
Притом, он обожал скандалы,
Как все честные феодалы.
И при дворе он был в чести
И даже не урод почти.
Владел он замком величавым,
Овеянным столетней славой,
А та, что рухнула, стена,
Была не очень и нужна.
Соседних рыцарей встречая
И аккуратно побеждая,
Он шлем подолгу не снимал —
Под ним он синяки скрывал.
Вокруг красотки увивались
И на турнирах умилялись,
Как он не покладая рук
Рубил в капусту всех вокруг!
Однажды он и сам влюбился
И в гости к даме заявился,
И, сдерживая страсти пыл,
В себя немало пива влил.
Игриво щёлкая зубами,
Он песню пел прекрасной даме,
Аккомпанируя себе
На барабане и трубе,
Но сей шедевр пропал напрасно.
Сэр Джон расстроен был ужасно,
А дама честь свою блюла
И на ухо туга была.
Когда же страсти отгорели
(И, кстати, бочки опустели),
Сэр Джон де Борн побрёл домой,
Поникнув гордой головой.
А раз, до чёртиков напившись,
В кольчугу с лязгом облачившись,
Сэр Джон, пыхтя, в седло полез —
На подвиги попутал бес.
Но зря в окрестностях знакомых
Искал он львов или драконов,
Он географии не знал,
А стало быть, не там искал.
– Вот в результате он и рванул в Палестину! – не переставая играть, объявил Вильям под хохот слушателей. – Тут должен быть ещё куплет, но я его пока не придумал. В общем, его там поймали.
– Кто поймал? Драконы? – выкрикнул кто-то.
– Да нет, сарацины!
Он, правда, долго отбивался
И матом яростно ругался,
Но сарацинские ребята
Не знали аглицкаго мата!
В глуши, во мраке заточенья,
Он ел вишнёвое варенье
И косточками в тех плевал,
Кто дверь темницы открывал! [10]
Лютня тренькнула в последний раз, Вилли с достоинством поклонился, забросил её за спину и, спрыгнув с бочки, деловито направился прочь.
– Эй, рифмач! – окликнули его. – А дальше что?
Вилли обернулся на ходу и картинно развёл руками:
– Не обессудьте, господа хорошие, а только больше нету. Как-нибудь в другой раз. Пошли, Тил, и так задержались.
– А кто задержал-то! – проворчал тот. – Ишь, распелся… певчий дрозд.
– Певчий дрозд? – задумался Вильям. – Зингдроссель… Гм. Не так уж плохо.
– О чём это ты?
– Поэту нужно звучное имя, чтобы помнили. Вальтер фон дер Фогельвейде, например, или…
– Да ну, слюнтяйство какое-то, – скривился Телли. – Пташки, лютики-цветочки… Прозвище должно быть острое – и чтобы в точку, как стрела, как удар копья.
– Удар копья… удар копья… – пробормотал Вильям и потёр подбородок. – А что, ничего! Пожалуй, я над этим подумаю.
Они прошли ещё немного, повернули раз, другой, и перед ними в полный рост встала Толстая Берта, широченная груда замшелого камня, некогда – сердце старой крепости.
Если верить Рудольфу.
– Эй, постойте!
Телли вздрогнул от окрика и невольно втянул голову в плечи. Вильям недоумённо заоглядывался.
– Тил, погоди… – кричавший поравнялся с обоими, и Телли с облегчением признал в нём Румпеля.
– А, Рум… э-ээ… здорово, Макс.
– Здорово, Тил, – Щербатый перешёл на шаг. – А я смотрю – ты или не ты, а потом смотрю – вроде, ты, только волосы покрасил. Ты что тут делаешь?
Телли мысленно выругался. Если Румпель увяжется за ними, отделаться от него будет почти невозможно. Врать, однако, не хотелось, оставалось только надеяться, что слухи о его похождениях до Макса ещё не дошли.
– Башню посмотреть хотели, – буркнул он.
– Берту? – Макс посмотрел на возвышавшуюся перед ними громадину и почесал нос. – На кой?
– Ну… – Тил замялся. – Просто посмотреть.
– А чё там смотреть-то?
– Да я ж тут не был никогда, а ты сам зазывал заходить…
Макс покосился на Вильяма и понизил голос:
– Слышь, а этот с тобой?
– Угу.
В разговоре возникла неловкая пауза.
– Пойти, что ли, с вами? – задумчиво проговорил Макс.
– Да мы уж сами как-нибудь…
– Да ну, ещё заблудитесь, – хихикнул Румпель и махнул рукой: – Идёмте!
Телли не нашёлся, что на это возразить, и лишь кивнул в ответ, после чего все трое направились к башне.
Даже сейчас, спустя столько лет, старая башня внушала невольное уважение. Это было огромное круглое строение, почти одинаковое по ширине и высоте, с плоской вершиной и мощным талусом [11]. По краю башенной площадки шли широкие зубцы, спускавшиеся вниз на клин едва ли не до середины башни, часть из них была побита и разрушена. Везде виднелись прорези бойниц, а в направлении на юг зиял полукруглый провал входа. Ведущая к нему вдоль стены узкая лестница заметно отличалась от башни цветом камня и аккуратностью кладки. Похоже было, что Толстую Берту и впрямь воздвигли для круговой обороны и только после приспособили под городские нужды. Дома к ней подступали чуть ли не вплотную, но башня, возведённая на круглом холме, нисколько не терялась среди них, наоборот – стояла гордо и величественно. Поражали размеры каменных блоков – иной был больше взрослого человека, стены возле входа достигали в толщину пяти локтей. Нижний ярус был заполнен камнем, далее вздымалась сложная система лиственничных балок и распорок, потемневших от времени и местами обгоревших. Стражу здесь не выставляли – поскольку в башне не было ворот, нечего было и стеречь, а так как с этой стороны врагов не ждали, то и в дозоре не было нужды.
– Это самая большая башня в Лиссе, – похвастался Макс, – больше даже Вавилонской.
– Не хотел бы я тут оказаться во время осады, – задумчиво проговорил Телли, оглядываясь. – Если эти деревяшки загорятся, испечёшься не хуже поросёнка в печке.
– Камень в старину был дорог, – сказал Вильям и постучал по балке. – Дерево размачивали, пропитывали особым составом. Видишь? Обугливается, но не горит. А сквозь такую стену попробуй пробейся. Разве только греческим огнём.
– А это что?
– Такая штука из земляного масла, серы и смолы.
Телли представил, как пылающая смесь стекает вниз по лестницам и балкам, и содрогнулся. Если судить по их забавам, весёлые ребята были эти греки… Мелькнула мысль, не рассказать ли Максу о подземном ходе. Тил поразмыслил и решил пока молчать.
– А подвал тут есть? – спросил он вместо этого.
– Конечно! – оживился Макс. – Только там темно.
– Ну, это не беда.
Приятели достали припасённые загодя свечи и осторожно двинулись вниз.
Донжон был рассчитан на долгую осаду – обширные подвалы приспособлены для хранения провианта, а в центре вырыт колодец, уходящий глубоко под холм. Ещё не так давно окрестные жители брали из него воду, но водовозы снизили расценки, и колодец захирел. Цепь сняли и приспособили к другому делу, осталась только каменная горловина и установленный над нею барабан с тележным колесом. Телли наклонился над провалом и посветил. Мрак был непрогляден, как разлитые чернила, тока воздуха не ощущалось. Вильям нашарил под ногами камешек и бросил вниз. Тот долго падал, сухо щёлкая о стены, покуда из глубин колодца не донёсся еле слышный плеск.