Арнольд засучил рукава, занялся дровами, и вскоре костёр запылал. Эрна, призвав на помощь Нору, взялась напечь на всех лепёшек, фермер поглядел на жену, поскрёб в затылке и полез в мешки. К общему столу добавились копчёные свиные рёбрышки и слегка надрезанный внушительный круг сыра. Напоследок Иоганн выкатил бочонок, в котором ещё что-то плескалось.
– О, знатная штука! – Арнольд подбросил на ладони сырный круг и отломил кусочек. Понюхал с видом знатока, положил на язык и расплылся в улыбке. – Почём брал?
– Вообще-то, ни почём, – зарделся дядька. – У меня сыроварня, я сам торгую. Так, правда, по малости. Больше для души.
Арнольд поперхнулся.
– Да ты в своём уме? Это ж золотое дно!
– Думаешь?
– Конечно!
И они углубились в тонкости сырных дел. Откупорили бочонок. Как выяснилось, оба оказались знатоками и любителями сыров, и Телли забеспокоился: Арнольд был парень будь здоров, но доходяга тоже оказался не дурак пожрать. Под разговор и пиво сыр исчезал с пугающей скоростью. Тил поспешил утащить себе кусок, пока не съели всё, и расположился у костра.
– Тьфу, окаянный, опять за своё! – с досадой вымолвила Эрна. – Весь дом своим сыром провонял.
– А что, вы сыр не любите? – спросил Вильям.
– Да надоел уже. Добро бы покупать по малости, но у себя варить… И дочка, вон, от этой сырности всё время кашляет.
Вильям угрюмо сидел у костра, прижимая ко лбу медную кастрюлю, любезно одолженную Эрной. Берет рифмача превратился в грязный блин, носить его было решительно невозможно, и Вилли по совету Норы спрятал его в мешок.
– Вы уж простите, господин певун, что я вас етово-тово… оглоблей по кумполу, – продолжала Эрна. – Сами понимаете – места глухие, люди разные встречаются. Вы, между прочим, тоже хороши – припёрлись и давай орать. Дочурку мою напужали.
Жуга поднял голову:
– А что с дочкой?
– Да кашляет она и бледная с лица, а к осени совсем слегла, не знаю, что и думать. Наторговали денег, едем в Лиссбург. Там, говорят, лекарь есть, говорят, большой умелец и берёт недорого. Мне свекровь говорила. Прозывается он, помнится ещё, как-то не по-людски – что-то насчёт соломы.
Жуга помрачнел.
– Знаю его, – сказал он. – Только нет его там.
– Как нет? – насторожилась та. – А куды он делся?
– Уехал, говорят.
– Как так уехал? Врёшь, поди… Что делать-то теперь?
Жуга вздохнул, уселся и потянул к себе мешок.
– Вот что. Позволь я на неё взгляну. Может, что и присоветую.
– Ещё чего задумал – девку щупать! Да ты умеешь ли?
Вильям прыснул, но прикрылся кастрюлей и очень удачно притворился, что закашлялся. Травник тоже не сдержал улыбки.
– Умею, – сказал он.
– Умеет, умеет! – гулко прокудахтал Вильям из глубины посудины. – Ещё как умеет!
– Ну, ладно, коли так… – с сомнением проговорила Эрна. – А дорого возьмёшь?
– Там видно будет.
Через час все четверо опять сидели у костра. Арнольд и Иоганн уже давно прикончили и сыр, и пиво и заснули рядом. Нора с позволенья Эрны ушла спать в фургон. Дракон свернулся под повозкой. Вильям, придвинувшись к огню, царапал пергамент, записывая под диктовку травника состав снадобья.
– …Трава зверобоя, – перечислял Жуга, – аир болотный, корень, девясил, тоже корень, ива белая – запиши, Вилли: у ивы кору собирать весной, с молодых веток, пока листьев нет. Записал?
– «С моло-дых ве-ток»… Записал. – Бард размял пальцы. – Много там ещё?
– Пиши, пиши. Так. Птичья гречиха, шалфея листья, гледича-трёхколючка, чистотел, пастушья сумка, пижма, подорожник, орех греческий тоже… Сколько там?
– Сейчас подсчитаю: раз, два, три, пять… Четырнадцать!
– Вроде, всё, – задумчиво сказал Жуга. – Теперь пиши: взять поровну всего, сушить и измельчить. Три с половиной унции на кружку, настаивать пять дней и после кипятить полчаса. Чуть-чуть водки добавить тоже хорошо. Пусть пьёт весной и осенью по тридцать капель на стакан, с чаем.
– Мне это ни в жисть всё не вспомнить! – замахала руками Эрна. – Да и где мы столько трав найдём?
– Травы я дам на первое время. А что забудешь, так на то и пишем. Покажешь аптекарю в городе, если не дурак, поймёт. Да, вот ещё что! Воду лучше брать проточную. Я горную брал, а здесь не знаю, что и присоветовать… В ключах у Лиссбурга, разве что.
– Да так и этак больно мудрено. Надо ли всё это? Бог даст, и так поправится.
– Как знаете, – пожал плечами тот. – Слабая она в груди.
– А сыр? – засуетилась Эрна. – Как с сыром быть?
– Да сыр тут ни при чём, – отмахнулся травник. – Наоборот, пусть ест. И молоко пусть пьёт, оно полезное.
Эрна с некоторой опаской взяла протянутый пергамент и повертела его в руках, не зная, куда деть. Подняла взгляд.
– А как с платой быть?
Жуга и Вильям переглянулись.
– Подвезите нас до Цурбаагена – и будем в расчёте.
– Прямо и не знаю… – усомнилась Эрна. – Поди, вам неудобно будет?
– Лучше плохо ехать, чем хорошо идти, – усмехнулся Вильям.
– Дракон пешком пойдёт, – поспешно добавил Жуга, заметив замешательство крестьянки.
– Ну, ладно, коли так. Всё равно обратно ехать…
– А мне? – внезапно вынырнул из темноты патлатый фермерский мальчишка. – Мне тоже нужно будет эту гадость пить?
– Господи, Биттнер! – Эрна подскочила и схватилась за сердце. – Тебя только не хватало! Марш спать! Быстро!
– …Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять…
Вильям проснулся сразу, без перехода, будто вынырнул из воды, но, повинуясь неясному тревожному предчувствию, остался неподвижен, только приоткрыл глаза. Ночь была тиха и холодна. Все спали. Бард повернул голову и вздрогнул: тонкий серпик умирающего месяца высветил сидящий у погасшего костра силуэт человека с зонтиком. Послышался тихий звенящий смех, и Вильям с замирающим сердцем узнал Олле. Не обратив внимания на Вилли, канатоходец покачнулся, с лёгким хлопком закрыл зонтик, снова захихикал и вдруг рассыпался считалкой:
– Ну так уж и хвать, – вслух усомнился кто-то, и Вильям разглядел у костра ещё один неясный силуэт. Травник выступил из темноты и подошёл к костру. – Так, значит, ты и есть тот самый Олле?
– Конечно, это я. Или есть ещё один Олле?
– Вильям рассказывал о тебе, но мне этого мало. Кто ты такой? – спросил, помедлив, Лис. – Кем ты был раньше?
– Кем я был? – переспросил тот. – Гордецом и ветреником. Что ни слово, давал клятвы. Нарушал их средь бела дня. Засыпал с мыслями об удовольствиях и просыпался, чтобы их себе доставить. Пил и играл в кости. Сердцем был лжив, лёгок на слово, жесток на руку, хитёр, как лисица, ненасытен, как волк, бешен, как пёс, жаден, как медведь. А ты? Кто ты такой? Вертлявый глупый хлопотун! Встал на голову, чтоб увидеть ноги, ха! Дурак!
– Что ты хочешь этим сказать?
– А то, – осклабился циркач, – что всем вам придётся поиграть.
– Поиграть? – насторожился травник. – Во что?
– В весёлую игру. Угадайка называется. Один из вас – не тот, что говорит. Другой – не тот, что думает. Ещё один – не тот, что должен быть.
– Не понимаю.
– И не поймёшь, пока не вспомнишь всё.
Канатоходец смолк, но вскоре опять захихикал:
– Брось псам свои никчёмные лекарства. Я позабочусь, чтобы этой бедной девочке в фургоне приснилось что-нибудь хорошее. А сейчас, извини, но мне пора идти.
Вильям не успел моргнуть, как Олле подхватил свой зонтик и исчез.
Жуга некоторое время сидел перед костром, бездумно вороша прутиком холодный пепел.
– Он и вправду безумен, но в его безумии есть метода, – пробормотал он, с хрустом разломил сухую ветку и бросил половинки в костёр. – Угадайка, значит… Ну что же, поиграем.
Кровь Земли
«Мститель не станет ломать мечей Мо и Гань. Подозрительный не станет гневаться на обронённую ветром черепицу».
Морозным утром следующего дня повозка двинулась в дальнейший путь. Сидеть в фургоне было холодно, Нора, фермерский мальчишка и Вильям то и дело соскакивали размять ноги и согреться. Иоганн после выпитого пива страдал расстройством головы и лежал в углу повозки, отзываясь похмельным стоном на каждый её подскок. Арнольд был тоже хмур и молчалив, но, в отличие от крестьянина, всю дорогу шёл своим ходом, надеясь, что морозный воздух выветрит хмельные пары. Одна лишь Эрна не теряла бодрости и правила, сидя на козлах. Смирная гнедая лошадь по кличке Лола шла неторопливым шагом, колёса с лёгким хрустом крошили застывшую грязь. Вдоль дороги, за фургоном, вертя хвостом и стрекоча, непрошеным попутчиком неотрывно следовала сорока.
Вильям завернулся в плащ и сидел, прижавшись к бортику повозки. Был он задумчив и неразговорчив, временами разворачивал на коленях лист пергамента и водил пером, кривясь, когда чернила расплёскивались от тряски. После ночи на холодной земле бард чувствовал себя неважно, вдобавок от переживаний у него жутко разболелась голова. Он мог бы посчитать события прошедшей ночи сном, но два обстоятельства заставляли верить в реальность случившегося – во-первых, поутру он опять обнаружил следы у бревна, а во-вторых, всё это и впрямь походило на проделки Олле. Вот только вёл себя канатоходец странно и говорил загадками.
Похоже, те же мысли донимали травника – завернувшись в одеяло, он сидел на передке фургона и тоже молчал, изредка перебрасываясь с Эрной парой фраз, скорее из вежливости, чем от желания поговорить. Вильяму иногда хотелось подойти к нему и намекнуть невзначай, мол, он тоже в курсе дела и всё видел, но что-то его останавливало. Вильям прекрасно понимал, что травник не считает его союзником и вряд ли станет делиться своими соображениями. Размышляя таким образом, бард снова развернул пергамент, где среди стихов, обрывков фраз и черновых набросков записал слова ночного гостя: «Один – не тот, что говорит. Другой – не тот, что думает. Третий – не тот, что должен быть».