кем можно было бы поговорить. Но хуже всего для Крока было то, что безъязыкий гораздо лучше мог кашлять, нежели говорить, и более страшного кашля Орм никогда в своей жизни не слышал. Когда он закашливался, его лицо серело, а он сам заглатывал воздух, как пойманная рыба, всё это вместе выглядело так устрашающе и жалко, что казалось, ему недолго оставалось жить. Это заставило Орма позаботиться о своём здоровье. Не то чтобы он очень высоко ставил жизнь раба на галерах, но он бы не хотел умереть от кашля, безъязыкий лишь убедил его в этом. Чем больше он размышлял о подобной смерти, тем больше впадал в уныние, и ему хотелось, чтобы Токи сидел рядом с ним.
Токи находился в нескольких вёслах за Ормом, так что им изредка выдавалась возможность поговорить, особенно когда их привозили на берег и обратно. В домах для рабов их рассадили по четверо в клетки, согласно тому, как они сидели на корабле. Токи сохранил свою прежнюю весёлость и всегда находил над чем посмеяться, несмотря на то, что он часто ссорился с человеком, который делил с ним весло. Имя этого человека было Туми, и, по мнению Токи, он прилагал гораздо больше усилий во время еды, чем во время гребли. Токи складывал хулительные стишки о Туми и о надсмотрщике и распевал их, когда грёб, чтобы Орм и другие могли их слышать.
Но большую часть времени его занимали мысли о побеге. Сперва, когда Орм и Токи могли разговаривать, он шепнул, что у него есть хороший замысел и единственное, что ему требуется, — это маленький кусок железа. Тёмной ночью, когда корабль будет стоять в гавани и все, кроме охраны, будут спать, он при помощи этого куска разогнёт цепь у себя на лодыжке. Сделав это, он передаст железо другим викингам, и каждый из них бесшумно разорвёт свою цепь. Когда все будут свободны, они в темноте передушат охрану и возьмут их оружие. Затем, оказавшись на берегу, они смогут постоять за себя.
Орм сказал, что замысел был бы хорош, если бы он был осуществим, и он сам не прочь приложить руку к уничтожению охраны, но сомневается, что им удастся зайти так далеко. Где они найдут подходящий кусок железа и как они, обнажённые люди, постоянно находящиеся под пристальным наблюдением, пронесут его тайком на борт? Токи вздохнул и добавил, что есть трудности, которые следует обдумать, но у него нет замысла получше этого. Кроме того, он сказал, что им сейчас нужно выждать время, ибо удобный случай может подвернуться сам собой.
Ему удалось украдкой сообщить то же самое Кроку, но тот безучастно выслушал его и не выказал особого рвения.
Вскоре после этого корабль поставили в сухой док на одной из верфей калифа, дабы почистить его и заново просмолить. Эту работу должны были выполнить несколько рабов, среди которых были и норманны, которые хорошо знали корабельное дело. Для этого их сковали попарно и приставили вооружённую охрану. Вокруг всё это время прогуливался надсмотрщик с бичом, дабы подгонять их, а два воина, вооружённые мечами и луками, ходили за ними по пятам. Неподалёку от корабля рядом с бочкой питьевой воды для рабов стоял огромный котёл с кипящей смолой.
Крок и Гунни стояли рядом с бочкой, когда к ней приблизился один из рабов, поддерживая своего напарника, который едва мог передвигаться, поскольку во время работы очень сильно повредил ногу. Он опустился на землю и принялся пить воду, когда подошёл надсмотрщик, дабы посмотреть, что здесь затевается. Раненый лежал на боку и стонал, но надсмотрщик решил, что он притворяется, и хлестнул его бичом, чтобы тот поднимался на ноги. Но человек остался лежать на прежнем месте.
Крок находился недалеко от него, у дальнего края бочки. Он шагнул по направлению к ним, потянув за собой Гунни, и его прежняя вялость неожиданно исчезла. Когда он приблизился к ним и увидел, что цепь ещё достаточно длинна, он рванулся вперёд, схватил надсмотрщика одной рукой за ремень, а другой за шею и, оторвав от земли, поднял над головой. Надсмотрщик завопил от ужаса, и ближайший из охранников повернулся и ударил Крока мечом. Но тот, казалось, не почувствовал боли. Отступив на два шага в сторону, он бросил надсмотрщика в котёл с кипящей смолой в тот момент, когда меч другого охранника опустился ему на голову. Крок зашатался, но устоял на ногах. Затем он усмехнулся и промолвил: «Теперь ко мне вернулась моя удача», — после чего упал на землю и умер.
Все рабы завопили от восторга, но радость викингов была омрачена печалью, и ещё много месяцев спустя они вспоминали подвиг Крока и его последние слова. Все согласились, что он умер так, как подобает предводителю, и высказали предположение, что надсмотрщик достаточно хорошо просмолился в котле. Токи сложил вису[7] в честь Крока, в которой говорилось так:
Погорячей, чем удар бича,
кадка кобылы морской
головомойку для палача
сдобрил кипящей смолой.
Когда они опять вышли на вёслах в море, у них был новый надсмотрщик, который, казалось, учёл участь своего предшественника, ибо был скуп на удары бича.
Глава шестаяОб иудее Соломоне и госпоже Субайде и о том, как у Орма появился меч Голубой Язык
Соседу Орма по веслу становилось всё хуже и хуже, пока наконец он вовсе не перестал грести. Поэтому, когда корабль встал на якорь в одной из военных гаваней на юге, которая называлась Малага, его отправили на берег, и все ожидали, кого же посадят на его место. Последние несколько недель Орму приходилось выполнять всю работу за двоих, и он надеялся, что теперь у него будет подходящий напарник. Новичок появился на следующее утро. Его втащили на корабль четверо воинов, и никому не понадобилось заглядывать ему в рот, чтобы убедиться, что язык у него был на месте. Он изрыгал такие страшные проклятья, которых прежде ещё не слышали на корабле. Это был прекрасно сложённый молодой человек, безбородый и с красивыми чертами лица.
Его доволокли до скамьи и крепко держали до тех пор, пока не замкнули цепь вокруг его лодыжки. По щекам его струились слёзы, но то были слёзы гнева, а не скорби. Капитан корабля и надсмотрщик подошли взглянуть на него, и он немедленно принялся осыпать их проклятиями и бранью, называя такими именами, которых Орм никогда не слышал. Рабы замерли, ожидая, что ему сейчас же зададут страшную трёпку, но капитан и надсмотрщик лишь поглаживали бороды, задумчиво проглядывая письмо, которое им передала охрана. Оба кивнули головами и принялись перешёптываться о чём-то между собой, в то время как новичок продолжал насылать хулу на них, говоря, что они ублюдки, пожирающие свинину и спаривающиеся с ослицами. Наконец надсмотрщик пригрозил ему бичом и приказал придержать язык за зубами. Когда капитан и надсмотрщик отошли, новичок неистово зарыдал, так что тело его сотрясалось от плача
Орм не знал, что всё это означает, но подумал, что вряд ли можно рассчитывать на помощь своего напарника, пока его не огреют бичом. Во всяком случае, ему было теперь с кем перемолвиться словечком. Но сперва новичок пренебрегал беседой и отклонял все дружеские предложения Орма. Как Орм и опасался, он не был гребцом и никак не мог привыкнуть к своему новому образу жизни, всегда находя повод пожаловаться на еду, которая приходилась Орму по вкусу, хотя её и было недостаточно. Но Орм был снисходителен к нему, выполнял работу за двоих и шептал ему слова ободрения, насколько ему позволял его арабский. Несколько раз он спрашивал новичка, кто он такой и за что он был послан на галеры, но не получал никакого ответа, кроме надменного взгляда и пожатия плечами. Наконец он удостоил Орма ответом, объявив, что он человек хорошего рода и не привык к допросам рабов, которые не могут даже выражаться подобающим образом. На всё это Орм сказал:
— Если бы за те слова, что ты сейчас вымолвил, я бы схватил тебя за горло, то тебе пришлось бы худо. Но лучше, чтобы между нами был мир и мы стали друзьями. На этом корабле мы все рабы, и ты мало чем отличаешься от других. К тому же ты не единственный здесь, у кого хорошая родословная. Я и сам таков, а зовут меня Орм — и я сын вождя. Это правда, что я плохо говорю на твоём языке, но ты говоришь на моём ещё хуже. Посему, мне кажется, что нам нечего делить, а если у кого-нибудь из нас и есть преимущества, то я думаю, не у тебя.
— Прискорбно слышать твои слова, — отвечал новичок. — Однако, кажется, ты человек разумный. Вполне возможно, что твой народ считает тебя человеком достойного происхождения, но вряд ли ты можешь равняться со мной, ибо со стороны матери я происхожу от самого Пророка, да будет благословение Его имя! Знай же, что язык, на котором я говорю, есть язык Аллаха. Всё же другие языки были созданы злыми духами, дабы воспрепятствовать распространению верного учения. Так что, ты видишь, между нами не может быть равенства. Моё имя Халид, сын Езида; мой отец был начальником стражи при калифе, потому я владею большим богатством и свободен от всякого труда, не считая того, что ухаживаю за своими садами, развлекаюсь с друзьями и занимаюсь музыкой и поэзией. Я признаю, что здесь мне временно приходится заниматься иным, но это ненадолго, да сожрут черви глаза того, кто засадил меня сюда! Я сочинил песни, которые поются по всей Малаге, и немногие из живущих поэтов так же искусны в этом ремесле, как я.
Орм заметил, что, вероятно, в королевстве калифа живёт множество поэтов, раз ему довелось здесь встретить хотя бы одного. Халид ответил, что множество людей пробуют слагать стихи, но совсем не все могут быть названы истинными поэтами.
После такой беседы они сошлись получше, хотя Халид по-прежнему оставался плохим гребцом, а иногда вовсе не мог взяться за вёсла, так как у него была содрана кожа на руках. Несколько позже он рассказал Орму, что привело его на галеры. Он должен был несколько раз повторять сказанное, прибегать к иносказаниям, дабы пояснить, что он подразумевает, ибо трудно было понять его речь, но в конце концов Орм уловил суть рассказа.
Халид сообщил ему, что своим сегодняшним тяжёлым положением он обязан самой прекрасной девушке во всей Малаге, дочери правителя города, человека знатного, но со злым нравом. Красота его дочери была такова, что даже поэту трудно было представить что-либо более прекрасное. Однажды Халиду выдался счастливый случай увидеть её без покрывала на праздник урожая. С этого мгновения он полюбил её превыше всех других женщин и сочинял песни в её честь, которые таяли у него на губах, когда он пел. Спустя какое-то время он проник через крышу в дом, который находился рядом с дворцом, где она жила, и ему посчастливилось поймать на себе её взгляд, когда она сидела в одиночестве на крыше. Он восторженно выкрикнул приветствие и, обратив к ней протянутые с мольбой руки, уговорил её поднять ещё раз покрывало с лица. Это был знак того, что она отвечает взаимностью на его любовь, и великолепие её красоты заставило его почти потерять сознание.