л Катю по отчеству и «коллегой», – намекни там Идочке при случае, что вот, мол, свободный есть тут один товарищ, здоровый, с добрым сердцем, со щедрой душой и, как говорится, с первого взгляда ею… одним словом намекни поделикатнее.
– Хорошо, намекну. Но как же вы все-таки надеетесь отыскать эту девочку?
– Сиди, не рыпайся. Я сказал найду – значит, найду.
На городской площади их нагнал милицейский «газик» с участковым Гусевым. И в район Юбилейный они отправились уже под его эскортом. Мимо снова проплыл Зяблинский холм. Он как бы нависал над городом. «Надо как-нибудь потом, когда время будет, сходить туда, хоть взглянуть, что собой представляет этот их провал, – машинально подумала Катя. – И на улицу Ворошилова тоже не мешает сходить. Все же это их местная достопримечательность».
«Хата», куда вез ее Шапкин, оказалась двухэтажной деревянной развалюхой барачного типа на улице Свободы. Дом представлял собой одну большую коммуналку – донельзя запущенную, загаженную, смахивающую на притон. По длинному коридору сновали какие-то личности – стар, мал, среднего возраста, вообще без возраста. Выскочил всклокоченный алкаш и, увидев Шапкина и милиционеров, тут же нырнул к себе в конуру. Проковыляла старуха, бормоча ругательства. Милиционеры вломились в одну из дверей: визг, плач детей, мат-перемат по восходящей, изрыгаемый чьей-то пропитой глоткой.
– Че ты ко мне вяжешься, че ты ко мне все вяжешься?! Нет Светки здесь со мной, сеструха ее к себе забрала, сеструха – это ж лучше, чем в приют, – это при живой-то матери, при мне, эх вы, волки, менты проклятые!
Орала какая-то гражданка в грязной футболке и засаленных спортивных штанах, опухшая от водки. В комнате, куда заглянула Катя, стоял смрад – перегар мешался с дымом папирос, запахом пыли и грязных тел. В комнате суетились трое мальчишек от трех до десяти. Гражданка в футболке – мать немытого семейства – кричала, что «Светки тута нет, она у сеструхи».
– Гусев, разберись здесь с остальными, – приказал Шапкин участковому. – Вызывай по делам несовершеннолетних, надо оформлять на лишение родительских прав, она пацанов уморить может с перепоя.
– Видала, как живут? Хорошо еще, сестра есть у нее. Пытается хоть как-то повлиять, помочь, а то бы вообще пропали еще во младенчестве, – сказал Шапкин Кате, когда они выбрались в коридор. – Любого из своих отпрысков Кабаниха за бутылку напрокат даст – будь то бомжи или цыгане для попрошайничества по электричкам или же еще кто похуже. Светка, дочка ее, хорошенькая и кудрявая. Продала бы Кабаниха ее в два счета, да вот сестра, слава богу, к себе забрала.
– Так вы проверяете неблагополучные семьи? Здесь, по-вашему, нам надо искать?
– Даша сказала, замурзанная девчушка-то была сильно, свинюшка, мол, – на личике полоски грязи, ручонки, как в «Мойдодыре».
– Нам она ничего такого не говорила. Про свинюшку, правда, упоминала, но…
– Эх, голуба моя, все дело в деталях. Они все замечают в этом возрасте, только излагают потом не так, как мы, взрослые. Не словами порой, а образами, – вздохнул Шапкин. – Сколько я раньше с ними, малолетками, мучился, пока не дошло до меня, что у них свой особый язык.
Они поднялись на второй этаж барака, тут был еще один вертеп – похлеще. Так же шибало в нос перегаром, в углах в куче тряпок спали какие-то бомжи, а на железной кровати среди рваных одеял копошились дети. Шапкин выволок из угла совершенно пьяного парня, тот только мычал что-то нечленораздельное.
Посреди комнаты на горшке сидела девочка лет пяти – черненькая, как обезьянка. Пока приводили в чувство ее папашу (где была мамаша, под каким забором валялась – неизвестно), прибыл десант из ПДН. В комнату набилось много сотрудников. Кто-то вместе с Шапкиным тряс «папашу»-алкаша, кто-то тащил в уборную детский горшок, кто-то кормил голодных, как зверята, детей купленными по дороге пончиками и поил горячим какао из термоса.
– И тут надо с лишением прав решать срочно, – сказал Шапкин Кате. – Девчонка нам по приметам не подходит, да и этот хмырюга клянется, что… ну, в общем, не было ему никаких выгодных предложений насчет дочки. А было бы, продал, глазом не моргнул. А что потом будут с ней делать – к чужим детям подсылать с письмами подметными или же развратом заниматься втихаря под одеялом, ему по фигу. Он даже ответить толком не может, сколько им лет и как их зовут – детей-то его. И когда ели они у него, у скотины, последний раз. Сталин бы за такие дела – за такой вот беспредел родительский сразу бы расстрелял. К стенке, и точка. А мы все миндальничаем, уговариваем, к совести его родительской взываем. А потом заберем отпрысков на государственное попечение, чтобы ему совсем стало вольготно водку жрать. Сталин бы ему показал кузькину мать.
– Это Хрущев говорил, – поправила Катя.
– Хрен редьки не слаще, – хмыкнул Шапкин.
У него был какой-то свой план, свой метод поиска. Но Катя лишний раз не хотела надоедать ему с вопросами – в этом коммунальном аду было вообще не до вопросов.
«Как они только живут здесь? – ужасалась она. – И сколько их таких». Контраст с «Валдайскими далями» с их европейской обстановкой, ухоженным парком, чистыми дорожками, оборудованным пляжем был так велик, что на сердце от всей этой разницы становилось тяжело и неспокойно. Это было самое настоящее «дно».
Но, как оказалось, до «дна» они с Шапкиным в своих поисках еще не добрались.
Минуло два часа, с «хатами» и их обитателями остались разбираться сотрудники ПДН. Шапкин скомандовал: теперь на «поплавки». Издали, как помнила Катя, эти самые «поплавки» – речные дебаркадеры выглядели весьма даже колоритно. Этакая городская достопримечательность, что-то вроде поселения «свободных художников» или «вороньей слободки» – хоть и в черте города, но все же на лоне природы, среди воды и облаков.
Вместо воды оказалась зловонная тина, вместо облаков – кухонный чад. «Поплавки» больше всего походили на сараи, грубо, кое-как сколоченные из досок, изнутри утепленные от ветра и стужи чем попало – фанерой, гнилой вагонкой, картоном. Вблизи все напоминало огромную помойку на сваях.
Шапкин без колебаний остановил свой «мобиль» у самого запущенного с виду «поплавка». С берега на борт вела ржавая лестница. Снаружи по всей длине строения было сооружено что-то вроде крытого помоста или балкона, куда выходили обшарпанные двери. Прямо посреди балкона валялось опрокинутое мусорное ведро. Из него вывалились смятые пивные банки, скомканные газеты, кожура от бананов, сочилась какая-то грязная жижа. И вот среди всего этого гноища Катя, которая, по правде сказать, уже потеряла веру, что их поиски увенчаются успехом, увидела…
Ребенок рылся в мусоре. Девочка лет пяти – беленькая, в нечесаных всклокоченных кудряшках, сидела на корточках, погрузив обе ручонки в отбросы. Она была босая, в длинной не по росту рваной футболке и в болоньевой курточке. Куртка была грязная, засаленная, но РОЗОВАЯ. Девочка на глазах у Кати извлекла из кучи сгнившую банановую кожуру, растянула ее, ища, нет ли там внутри огрызка. Огрызок – черный гнилой был. И она немедленно потянула свой трофей в рот.
– Выплюнь! – не выдержала Катя. – Пожалуйста, ну, пожалуйста, выплюнь это!
Она ринулась к девочке. Катя ни в чем еще не была уверена, просто эта девочка очень похожа на ту, что описывала Даша. Вчера болтали о призраках улицы Ворошилова, о маленьком создании по имени Май – кудрявом и розовом, в детских гамашах далекого сорок восьмого. А здесь посреди всего этого взрослого дерьма, посреди отбросов и гнили сидел вовсе не призрак, сидел живой ребенок из плоти и крови, голодный, брошенный, и до него не было никому дела. По набережной мимо «поплавков» ехали машины, на площади шумел рынок, пассажиры штурмовали автобусы, вверх по реке пыхтела баржа. «Она хотела бы жить на Манхэттене», – доносилось с ее кормы. Никто не выглянул из капитанской рубки, и все двери «поплавка» были закрыты. За одной бубнило радио, за другой визгливо пели «Ой, мороз-мороз», а за третьей гремели залпы матерной ругани – мужские голоса и перекрывающий их, похожий на сучий лай – женский.
Катя подхватила девочку на руки. Вытащила гнилую кожуру у нее из ладошки.
– Отдай, мое! – захныкала девочка. – Сволочь такая, дай! Мое!
Катя прижала ее к себе. Маленькое тельце извивалось у нее в руках, девочка хотела назад – на пол, к мусорному ведру и его содержимому.
– Подожди, ну подожди, успокойся ты, ну, пожалуйста, не плачь…
Шапкин тем временем ударом ноги распахнул ту дверь, за которой скандалили. В сизом дыму Катя увидела стол, покрытый газетами, батарею бутылок, двух мужиков – одного бородатого в телогрейке, а второго совсем еще юнца – в тельняшке, которые как петухи наскакивали на женщину в разорванном, лишенном пуговиц ситцевом халате. Халат расходился спереди, и всему свету были видны ее груди – смуглые и полные, с алевшими свежими царапинами. Зрелище это, видимо, ударяло в башку бородачу и его приятелю – вид у них был совершенно невменяемый, осатаневший. Но женщина была не промах и даже в таких ситуациях умела постоять за себя. На глазах Кати и Шапкина она шарахнула по лицу бородача веником. Тот отпрянул, завыл:
– Все, теперь кровь пущу, курва, Серый, держи ее!
Шапкин сграбастал юнца сзади за тельняшку и пинком под зад выбросил его наружу. Катя с девочкой на руках едва успела отпрянуть в сторону. Следом полетел и бородач.
– Все воюешь? – тоном таможенника Верещагина осведомился Шапкин у спасенной. – Допились?
Она пялилась на него тупо, потом икнула, плюхнулась на табурет. Груди ее вывалились на газеты.
– Иди ты!..
Шапкин оглянулся – в углу на табуретке стоял таз с мыльной водой, в нем было замочено какое-то тряпье. Он взял его и с размаха окатил ее водой с головы до ног. Она захлебнулась, закашлялась, а он, не давая ей опомниться, начал трясти женщину так, что голова ее моталась и груди тряслись, как желе.
– П-п-пусссти! Т-т-ты что…?!
– Дочь в «Дали» вчера утром возила?
– В какие, на хрен, дали?