Но Элис, извинившись, вышла из-за стола и удалилась к себе в каюту.
Что бы это значило?
Может быть, то, что она гораздо умнее его? Это, сказал себе капитан, он знал с самого начала. Какой умный мужчина захочет делить упряжку с женщиной глупее себя? Его Элис не из таких, и он это знает. Не только образованна, но и умна.
Но как бы ему хотелось, чтобы в эту ночь она предпочла не быть умной.
Да что же он за человек такой, если пропажа Седрика стала для него скорее облегчением, чем потерей? А тот ведь дружит с Элис с детских лет. И Лефтрин об этом знает. И хотя ему самому юноша кажется надоедливым избалованным хлыщом, Элис о нем беспокоится. Должно быть, она гадает, погиб ее друг или страдает сейчас от лишений. А он, Лефтрин, как последняя скотина, только и думает о том, что их страж оставил пост.
Капитан завершил очередной обход палубы и на некоторое время остановился на тупоносом баке Смоляного. Он перегнулся через фальшборт и глянул на «берег». Где-то там, в грязи, спали драконы, но их отсюда видно не было. Впереди чернел лес.
– Что ж, Смоляной, завтра будет новый день, – обратился к кораблю Лефтрин. – Карсон вернется, так или иначе. И что тогда? Пойдем дальше?
Конечно.
– Ты, похоже, изрядно уверен в себе.
Я помню.
– Да, ты мне говорил. Но не таким, как оно сейчас.
Не таким. Это верно.
– И все же ты считаешь, что нам следует двигаться дальше?
У остальных нет выбора. По-моему, это самое малое, что мы можем для них сделать.
Лефтрин ничего не ответил. В задумчивости он легонько поглаживал носовой планширь. Смоляной – старый корабль, старше всех живых кораблей. Его одним из первых построили из диводрева, как тогда называли этот материал. Его не собирались делать торговым кораблем – обычный баркас, обшитый толстым слоем единственной древесины, устойчивой к едким водам реки Дождевых чащоб. По обычаю, который куда древнее и Удачного, и даже Джамелии, предок Лефтрина нарисовал на носу корабля глаза – не только для того, чтобы придать судну мудрый вид, но еще и из суеверия: мол, с глазами баркас будет буквально «присматривать» за собой в опасном пути. В те времена о диводреве знали только то, что оно прочное, тяжелое и устойчивое к кислоте. Никто не подозревал, что после смены нескольких поколений людей на борту живой корабль может обрести собственное сознание. Это обнаружилось лишь тогда, когда из диводрева начали строить первые парусники с носовыми фигурами.
Однако это не значило, что Смоляной сознания не обрел. Не значило, что его капитаны не знали и не ощущали его присутствия.
Речники из семьи Лефтрина понимали, что в их корабле есть что-то особенное. В особенности те, кто вырос на его палубе, спал и играл на борту. Они чувствовали и баркас, и реку, с врожденной сноровкой водили судно и каким-то образом избегали изменчивых мелей и невидимых топляков на дне. Им снились необычные сны, о которых они редко рассказывали кому-то, кроме других членов семьи. Это были не просто сны о реке и молчаливом скольжении по фарватеру. Им снились полеты, а порой – как они плывут в бездонном, полном голубых теней мире.
Смоляной пробудился, как это рано или поздно происходит со всеми живыми кораблями. Но у него не было рта, чтобы говорить, не было резных рук и человеческого лица. Он хранил молчание, но глаза его были умудренными и понимающими.
Наверно, Лефтрину следовало так все и оставить. У них все было хорошо. И с чего ему вдруг захотелось, чтобы стало еще лучше?
То бревно диводрева принесло ему и нежданную выгоду, и затруднения.
Лефтрин так тщательно все обдумал. Сократил команду до горстки, которой доверял безоговорочно. Отыскал тех, кто уже работал с диводревом, людей, известных своей честностью и плотницким ремеслом. Он копил, выторговывал, выменивал необходимые для работы инструменты. И когда все было готово, перевез их туда, где нашел и спрятал бревно диводрева.
Причем сделал это, зная, что никакое это не бревно и не древесина.
Он вытащил Смоляного на сушу, а затем с помощью блоков и веревок поднял в укромный заливчик, вдающийся в речной берег. В то лето он пренебрег почти всеми заказами. Диводрево требовалось на месте распилить на грубые доски и чурбаки, а затем прикрепить к Смоляному. Баркас пришлось поднять на подпорки, чтобы рабочие получили доступ к днищу. Из-за мягкой топкой почвы у берега каждый день нужно было укреплять всю конструкцию и заново выравнивать судно.
Но когда все было закончено, Смоляной приобрел то, чего, как он сообщил Лефтрину, больше всего желал. Четыре мощные перепончатые лапы и длинный хвост были приделаны к корпусу судна. Теперь Смоляной мог пройти почти повсюду, куда захотелось бы им с капитаном.
Несколько недель ушло на то, чтобы Смоляной полностью освоился со всеми конечностями. Лефтрин ужасно переживал за него, когда из-под корабля впервые убрали все подпорки. Однако Смоляной хоть и с трудом, но устоял на ногах, а затем медленно потащился к реке. Глаза баркаса удовлетворенно сияли, пока он бродил по мелководью. Кораблю равно понравилось и плавать в реке, и пробираться по отмелям. Его команда превратилась из рабочей силы в декорацию. Они просто создавали впечатление, будто Смоляной – самый обычный баркас.
Все опилки и щепки «дерева», оставшиеся от постройки, были сложены в трюм как подстилка под груз. Лефтрин не продал ни стружки – это означало бы подорвать доверие корабля. Он с уважением относился к останкам дракона, из которых был сделан Смоляной. Проходили недели и месяцы, к кораблю приживался новый материал и воспоминания. Тихая натура Смоляного переменилась: он сделался более напористым и деятельным, а порой даже склонялся к озорству. Лефтрин радовался переменам в характере корабля, как будто наблюдал превращение ребенка в юношу. Глаза Смоляного стали выразительнее, связь с капитаном – красноречивее, а ходовые качества стали так хороши, что все только диву давались. Если кто-нибудь и подозревал, в чем секрет Лефтрина, то вслух не спрашивал. Почти у каждого торговца припрятан собственный запас неизвестных магических или механических приспособлений. И все они умеют не совать нос в чужие дела – необходимый навык в их ремесле. Затруднений у Лефтрина не возникало, а доходы постоянно росли.
Все было отлично, пока один из плотников не проболтался калсидийскому купцу и на борт не явился охотник, чтобы им угрожать. Лефтрин стиснул зубы так, что они скрипнули. Под его ногами Смоляной от гнева зарылся лапами в грязь.
Предательство! Предательство нельзя прощать. Предатель должен быть наказан!
Лефтрин сразу же разжал руки, вцепившиеся в планширь, и заставил себя успокоиться. Капитан живого корабля должен сдерживать самые гневные мысли, ведь корабль чувствует его переживания как свои. Сила и внятность ответа Смоляного ошеломили Лефтрина. Баркас редко передавал мысли настолько отчетливо. Капитан и не догадывался о силе чувств, которые корабль испытывает к охотнику. Сейчас же он спокойно напомнил, что река сделала дело за них. Джесс исчез и, скорее всего, утонул.
При этой мысли Лефтрин ощутил мрачное удовлетворение корабля, смешанное с кровожадным весельем. Капитан с тревогой задумался, не знает ли судно о судьбе Джесса больше, чем говорит. А затем поспешно запретил себе думать на эту тему. У живого корабля есть право на собственные тайны. Если он заметил Джесса, барахтающегося в реке, и намеренно свернул в сторону, это личное дело баркаса, а не Лефтрина.
Не переживай на этот счет. Мне не пришлось делать ничего настолько грубого.
Лефтрин пропустил мимо ушей веселье в тоне корабля.
– Что ж, я этому рад, Смоляной. Рад. Если бы мне пришлось иметь с этим дело, что ж… Просто рад, что обошлось и без этого решения, – заключил Лефтрин и ощутил спокойное согласие корабля. – А завтра можно ожидать возвращения Карсона.
Да. Жди.
Иногда баркас просто знал что-то – и все. Он услышал горн Карсона, когда тот нашел выживших и подал сигнал. Капитан привык не спрашивать, как Смоляной чувствует подобные вещи, и не интересоваться подробностями. Лишь однажды корабль оказался в настроении что-то рассказывать.
Порой река делится со мной тайнами,– только и сообщил он в тот раз. – Порой, но не всегда.
Так что сейчас Лефтрин просто принял к сведению, что завтра охотник вернется, и не стал ни о чем спрашивать.
– Тогда дальше двинемся уже завтра, как считаешь? – предложил он вместо этого. – Или еще ночь простоим на якоре здесь?
Пожалуй, переночуем. Драконам стоит еще немного отдохнуть, и здесь хватит дохлой рыбы, чтобы они могли подкормиться. Если уж отдыхать, то лучше там, где есть пища. Пусть даже и тухлая.
– Они от этого не разболеются?
Драконы не такой хилый народ, как люди. Падаль неприятна на вкус, и, если ее переесть, может заболеть живот. Но драконы всегда питаются тем, чем приходится, и если ничего, кроме дохлой рыбы, нет, значит они будут есть ее. И пойдут дальше.
– Как и мы, – заметил Лефтрин.
Таков был уговор, – напомнил ему баркас.
– Таков был уговор, – согласился капитан.
Он был не вполне искренен с Элис в этом вопросе. На самом деле он знал, что им со Смоляным предстоит сопровождать драконов вверх по реке, еще до того, как пришел в Кассарик. Именно поэтому он смог так быстро загрузиться и отплыть. И поразительное совпадение с планами Элис показалось Лефтрину знаком свыше, как будто ему было предначертано радоваться ее обществу. Он с изумлением и восторгом наблюдал, как она блистала на том собрании.
Она не спит. Она в каюте того пронырливого нытика.
– Наверное, я мог бы просто заглянуть туда. Узнать, не мучает ли ее бессонница.
Думаешь, у тебя есть лекарство от этого недуга? – весело спросил корабль.
– Ну, скажем, спокойная беседа с другом, – ответил Лефтрин со всем достоинством, на какое был способен.
Не знал, что ты уже представил ее своему «другу». Да ты иди. Я тут присмотрю.