— Что ж, «Смоляной», завтра будет новый день, — обратился к кораблю Лефтрин. — Карсон вернется, так или иначе. И что тогда? Пойдем дальше?
«Конечно».
— Ты, похоже, изрядно уверен в себе.
«Я помню».
— Да, ты мне говорил. Но не так же, как оно сейчас.
«Не так. Это верно».
— Но ты считаешь, что нам следует двигаться дальше?
«У остальных нет выбора. По-моему, это самое малое, что мы можем для них сделать».
Лефтрин ничего не ответил. В задумчивости он легонько поглаживал носовой планшир. «Смоляной» был старым судном, старше других живых кораблей. Его одним из первых построили из диводрева, как тогда называли этот материал. Его не собирались делать торговым кораблем — обычный баркас, обшитый толстым слоем единственной древесины, устойчивой к едким водам реки Дождевых чащоб. По обычаю, который куда древнее и Удачного, и даже Джамелии, предок Лефтрина нарисовал на носу корабля глаза — не только для того, чтобы придать судну мудрый вид, но еще и из суеверия: мол, с глазами баркас будет буквально «присматривать» за собой в опасном пути. В те времена о диводреве знали только то, что оно прочное, тяжелое и устойчивое к кислоте. Никто не подозревал, что после смены нескольких поколений людей на борту живое судно может обрести собственное сознание. Это обнаружилось лишь тогда, когда из диводрева начали строить первые парусные корабли с носовыми фигурами.
Однако это не значило, что «Смоляной» сознания не обрел. Не значило, что его капитаны не знали и не ощущали его присутствия.
Речники из семьи Лефтрина понимали, что в их судне есть что-то особенное. В особенности те, кто вырос на его палубе, спал и играл на борту. Они чувствовали и баркас, и реку, с врожденной сноровкой водили судно и каким-то образом избегали постоянно изменяющихся мелей и невидимых топляков на дне. Им снились необычные сны, о которых они редко рассказывали кому-то, кроме других членов семьи. Это были не просто сны о реке и молчаливом скольжении по фарватеру. Им снились полеты, а порой — как они плывут в бездонном, полном голубых теней мире.
«Смоляной» пробудился, как это рано или поздно происходит со всеми живыми кораблями. Но у него не было рта, чтобы говорить, не было резных рук и человеческого лица. Он хранил молчание, но глаза его были умудренными и понимающими.
Наверно, Лефтрину следовало так все и оставить. У них все было хорошо. И с чего ему вдруг захотелось, чтобы стало еще лучше?
То бревно диводрева принесло ему и нежданную выгоду, и затруднения.
Лефтрин так тщательно все обдумал. Сократил команду до горстки, которой доверял безоговорочно. Отыскал тех, кто уже работал с диводревом, людей, известных своей честностью и плотницким ремеслом. Он копил, выторговывал, выменивал необходимые для работы инструменты. И когда все было готово, перевез их туда, где нашел и спрятал бревно диводрева.
Причем сделал это, зная, что никакое это не бревно и не древесина.
Он вытащил «Смоляного» на сушу, а затем с помощью блоков и веревок поднял в укромный заливчик, вдающийся в речной берег. В то лето он пренебрег почти всеми заказами. Диводрево требовалось на месте распилить на грубые доски и чурбаки, а затем прикрепить к «Смоляному». Баркас пришлось поднять на подпорки, чтобы рабочие получили доступ к днищу. Из-за мягкой топкой почвы у берега каждый день нужно было укреплять всю конструкцию и заново выравнивать судно.
Но когда все было закончено, «Смоляной» приобрел то, чего, как он сообщил Лефтрину, больше всего желал. Четыре мощные перепончатые лапы и длинный хвост были приделаны к корпусу судна. Теперь «Смоляной» мог пройти почти в любое место, куда захотелось бы им с капитаном.
Несколько недель ушло на то, чтобы «Смоляной» полностью освоился со всеми конечностями. Лефтрин ужасно переживал за него, когда из-под корабля впервые убрали все подпорки. Однако «Смоляной» хоть и с трудом, но устоял на ногах, а затем медленно потащился к реке. Глаза баркаса удовлетворенно сияли, пока он бродил по мелководью. Кораблю равно понравилось и плавать в реке, и пробираться по отмелям. Его команда превратилась из рабочей силы в декорацию. Они просто создавали впечатление, будто «Смоляной» — самый обычный баркас.
Все опилки и щепки «дерева», оставшиеся от постройки, были сложены в трюм как подстилка под груз. Лефтрин не продал ни стружки — это означало бы подорвать доверие судна. Он с уважением относился к останкам дракона, из которых был сделан «Смоляной». Проходили недели и месяцы, к кораблю приживался новый материал и воспоминания. Тихая натура «Смоляного» переменилась: он сделался более напористым и деятельным, а порой даже склонялся к озорству. Лефтрин радовался переменам в судне, как будто наблюдал превращение ребенка в юношу. Глаза «Смоляного» стали выразительнее, связь с капитаном — красноречивее, а ходовые качества просто приводили в изумление. Если кто-нибудь и подозревал, в чем секрет Лефтрина, то вслух не спрашивал. Почти у каждого торговца припрятан собственный запас неизвестных магических или технологических приспособлений. И все они умели не совать нос в чужие дела — необходимый навык для этого рода занятий. Затруднений у Лефтрина не возникало, а доходы постоянно росли.
Все было отлично, пока один из плотников не проболтался калсидийскому купцу, и на борт не явился охотник, чтобы им угрожать. Лефтрин стиснул зубы так, что они скрипнули. Под его ногами «Смоляной» от гнева зарылся лапами в грязь.
«Предательство! Предательство нельзя прощать. Предатель должен быть наказан!»
Лефтрин сразу же разжал руки, вцепившиеся в планшир, и заставил себя успокоиться. Капитан живого судна должен сдерживать самые гневные мысли. Его переживания могут опасно заразить корабль. Сила и внятность ответа «Смоляного» ошеломили Лефтрина. Баркас редко передавал мысли настолько отчетливо. Капитан и не догадывался о силе чувств, которые корабль испытывает к охотнику. Сейчас же он спокойно напомнил, что река сделала дело за них. Джесс исчез и, скорее всего, утонул.
При этой мысли Лефтрин ощутил мрачное удовлетворение корабля, смешанное с кровожадным весельем. Капитан с тревогой задумался, не знает ли судно о судьбе Джесса больше, чем говорит. А затем поспешно запретил себе думать на эту тему. У живого корабля есть право на собственные тайны. Если он заметил Джесса, барахтающегося в реке, и намеренно свернул в сторону, это личное дело баркаса, а не Лефтрина.
«Не переживай на этот счет. Мне не пришлось делать ничего настолько грубого».
Лефтрин пропустил мимо ушей веселье в тоне корабля.
— Что ж, я этому рад, «Смоляной». Рад. Если бы мне пришлось иметь с этим дело, что ж… Просто рад, что обошлось и без этого решения, — заключил Лефтрин и ощутил спокойное согласие корабля. — А завтра можно ожидать возвращения Карсона.
«Да. Тебе следует его ожидать».
Иногда баркас просто знал что-то — и все. Он услышал горн Карсона, когда тот нашел выживших и подал сигнал. Капитан привык не спрашивать, как «Смоляной» чувствует подобные вещи, и не интересоваться подробностями. Лишь однажды корабль оказался в настроении что-то рассказывать.
«Порой река делится со мной тайнами, — только и сообщил он в тот раз. — Порой, но не всегда».
Так что сейчас Лефтрин просто принял к сведению, что завтра охотник вернется, и не стал ни о чем спрашивать.
— Тогда, как по-твоему, дальше двинемся уже завтра? — предложил он вместо этого. — Или еще ночь простоим на якоре здесь?
«Пожалуй, переночуем. Драконам стоит еще немного отдохнуть, и здесь хватит дохлой рыбы, чтобы они могли подкормиться. Если уж отдыхать, то лучше там, где есть пища. Пусть даже и тухлая».
— Они от этого не разболеются?
«Драконы не такой хилый народ, как люди. Падаль неприятна на вкус, и если ее переесть, может заболеть живот. Но драконы всегда питаются тем, чем приходится, и если ничего, кроме дохлой рыбы, нет, значит, они будут есть ее. И пойдут дальше».
— Как и мы, — заметил Лефтрин.
«Такой был уговор», — напомнил ему баркас.
— Такой был уговор, — согласился капитан.
Он был не вполне искренен с Элис в этом вопросе. На самом деле он знал, что им со «Смоляным» предстоит сопровождать драконов вверх по реке, еще до того, как пришел в Кассарик. Именно поэтому он смог так быстро загрузиться и отплыть. И поразительное совпадение с планами Элис показалось Лефтрину знаком свыше, как будто ему было предначертано радоваться ее обществу. Он с изумлением и восторгом наблюдал, как она блистала на том собрании.
«Она не спит. Она в каюте того пронырливого нытика».
— Наверное, я мог бы просто заглянуть туда. Узнать, не мучает ли ее бессонница.
«Думаешь, у тебя есть лекарство от этого недуга?» — весело спросил корабль.
— Ну, скажем, спокойная беседа с другом, — ответил Лефтрин со всем достоинством, на какое был способен.
«Не знал, что ты уже представил ее своему „другу“. Да ты иди. Я тут присмотрю».
— Выбирай выражения! — одернул Лефтрин баркас, но в ответ ощутил лишь все то же веселье. — Что-то ты сегодня разговорчив.
Это он отметил не только затем, чтобы отвлечь внимание судна. Редко мысли «Смоляного» доносились до него с такой четкостью. Чаще ему снился необычный сон, или же он ощущал через эту связь чувства корабля. А непосредственная беседа со «Смоляным» была для него в высшей степени необычна, и Лефтрин удивлялся ей.
«Иногда, — согласился корабль. — Иногда, когда река спокойна, а драконы рядом, все кажется проще и яснее. — И, после долгого молчания, „Смоляной“ прибавил: — Иногда ты с большей охотой слушаешь меня. Когда наши мысли совпадают. Когда мы хотим одного и того же. И мы оба знаем, чего ты хочешь сейчас».
Лефтрин оторвал руки от планшира и отправился искать Элис. Хоть он и пытался одернуть баркас, его губы изогнулись в улыбке. «Смоляной» слишком хорошо его знал.
Капитан немного постоял в темноте под дверью каюты Седрика. Корабль не ошибся. Едва заметное свечение пробивалось сквозь щель под дверью. Лефтрин легонько постучал и подождал. Какой-то миг стояла тишина. Затем он услышал шорох шагов, и дверь приоткрылась. Элис выглянула на палубу, озаренная слабым пламенем свечи.