И почему так пугают людей, да и не только их, эти на вид безобидные конструкции? Ювелир вот не ощущал ничего дурного. Возможно, это просто следы исчезнувших когда-то в прошлом неведомых цивилизаций, которые не несут в себе никакой опасности. Последние уцелевшие следы, которые еще не стерло время.
Характер поверхности Маяка немедленно привлек внимание сильфа. Прикоснувшись рукой к неведомому темному минералу, он ощутил его спокойную прохладу, уверенно перетекавшую через ладонь внутрь тела. Какая своеобразная фактура! А цвет — черный, будто проросший изнутри волокнами гипсово-белой плесени. Поразительно, но знаменитый ювелир не узнавал этот строительный камень, обладавший не только магнетической красотой, но и столь невероятной прочностью, что само дыхание столетий не коснулось его. Если делать предположения, то могла быть какая-то редкая горная порода, залегающая так глубоко, что добраться до неё не представляется возможным. Или уже исчерпанная.
В любом случае, неудивительно, что Маяки манили к себе целые орды исследователей: камень обладал скрытой магической активностью. Она казалась незначительной, почти необнаружимой, но чуткое восприятие ювелира позволяло различать мягкие вибрации диковинного минерала, ощущать кожей излучение — вроде бы слабое, однако пронизывающее насквозь.
Меж тем кругом установилась необычайная тишина. Ветер, перебиравший где-то в вышине переплетенные ветви деревьев, словно струны, вдруг замолк. Негромкие звуки лесной жизни тоже отдалились на самую границу слуха, отошли на второй план и пропали. Себастьян подспудно почувствовал перемены и хотел было насторожиться, но не успел: уже в следующий миг лес залился странным мерцанием.
Маяк зажег свет.
Глава 13, в которой приоткрываются тайны Маяков, а прошлое вновь без спросу врывается в события дня сегодняшнего
Итак, древний Маяк ожил.
Неожиданное событие переполнило душу сильфа противоестественным, жгучим восторгом, заставляя позабыть о том, о чем только что размышлял, да и обо всем на свете. То было состояние, похожее на транс, на неописуемый религиозный экстаз. Запрокинув голову, ювелир смотрел и смотрел на мистическое свечение, в мгновение ока заполнившее и переполнившее притихший лес. Прозрачное море деревьев текло и колыхалось, как дым.
Первое время свет от Маяка был каким-то прерывистым, будто надломленным. От частого мерцания у Себастьяна даже разболелась голова, но странная боль эта, накатывающая волнами, пульсирующая в такт вспышкам, оказалась почти приятна. В глазах начало рябить: сияние всё усиливалось, нарастало, выходя на новый уровень, и — наконец слилось в непрерывный ореол, окутавший изголовье башни.
Ореол этот был зелен, как водная мята, а распространившийся повсюду свет имел прозрачно-серый с желтизной оттенок хризолита. Себастьян с изумлением заозирался вокруг. Не только цвет, но и тонкий аромат мяты просочился в заросли, делая ночь пронзительно свежей. Ощущение опьянения проходило, однако глаза продолжали бесстыже обманывать сильфа: пейзажи Виросы постепенно таяли, растворялись в мятном тумане. И вот реальность исчезла, как дым, — только зелёное серебро луны по-прежнему блестело над головой.
Вода. Никогда прежде Серафим не видел столько воды. Словно святые Изначальные Воды, из которых Создатель сотворил жизнь и всё сущее, хлынули ниоткуда и вольготно разливались вокруг! Святые Изначальные Воды, которые Создатель сам впоследствии увел из своего мира, разгневавшись на его бесчисленные пороки. Туман обретал фактуру, обрастал формами. Туман облекался в призрачную плоть иного… смутно знакомую плоть.
Что за чертовщина тут происходит? Ювелир никак не мог собраться. Бешеным галопом мысли пустились вскачь, пока вдруг не остановились — резко, будто наткнувшись на непреодолимый барьер.
Полночь открылась, как старая рана.
Из туманного прибоя появилась женщина. Из рук её, напоминавших тонкие гибкие ветви, росли неземные цветы — полупрозрачные, сотканные словно из белого марева. Волосы развевались. Глаза, похожие на ручьи, зеленые в сумраке древнего леса, отдавали обманчиво мягкой прохладой — способной успокоить разгоряченную плоть и незаметно, исподволь принуждающей застывать сердце. Ничто в плывущей к нему хрупкой фигуре не напоминало человека, всё было невозможным, невообразимым, но, тем не менее, Себастьян немедленно узнал её.
— …Моник? — почти обреченно выдохнул он.
И, заглянув в ее глаза, не обнаружил там ничего, кроме пустоты.
— Я принимаю тот образ, который ты в состоянии вместить и воспринять, не повредившись в рассудке, — фантом заговорил размеренно и монотонно, почти механически, однако голос этот был слишком дорог ювелиру, чтобы оставить равнодушным — до судорог дорог.
Вновь всколыхнул он воспоминания, которые так и не были похоронены. Воспоминания, которые задевали за живое… по-прежнему задевали, несмотря на прошедшие десять лет.
— Когда-то принимала я образ женщины по имени Моник, — хладнокровно добавило видение.
Моник. Моник, которую можно бесконечно вспоминать, но возвратить… возвратить которую нельзя.
— Зачем ты здесь? — от этого разговора Себастьяну сделалось тревожно. Вид некогда близкого, любимого человека причинял сильную боль.
Все эти годы чувство вины без жалости изводило его. И заслуженно — он действительно был виновен. И он отдал бы всё, чтобы было иначе, чтобы выменять ее на любые блага, на саму свою жизнь, но… со смертью и временем сложно спорить. Это сросшиеся спинами уродливые близнецы, смотрящие в разные стороны и — являющиеся одним.
— Никто не приходит сюда случайно, — не отвечая напрямую, продолжил мучить его фантом. — Свет Маяков влечет тех, чьи души заплутали в пути. Здесь существует несуществующее. Здесь может происходить то, что не произошло, или то, что не произойдет никогда. Не стоит относиться к этому слишком серьезно. Но и совсем упускать из виду тоже не стоит.
— И всё-таки — зачем? — чуть слышно прошептал сильф, не в силах оторвать от нее глаз. — Для чего ты пришла?
Для чего, если их скорбную чашу судьбы он уже выпил сам, выпил в одиночестве, веря, что ей ничего не досталось… что любимая не узнала боли. Ведь не узнала же?
— Неужели Серафим не знает ответов? — в свою очередь вопросил фантом. Бесстрастный голос его ранил, как если бы Моник, прежняя, живая Моник была сердита. — Не ты ли сам звал меня, ожидал этой встречи столько лет? И вот наконец я здесь. Тебе и в самом деле нечего сказать?
Пришло странное осознание: несмотря на абсолютную эмоциональную невыразительность, отстраненность этого голоса, звук его имел не только отчетливый цвет, но и форму. Удлиненные фигуры, чуть угловатые, но по-своему грациозные, вереницей потянулись перед глазами; светло-синий цвет слов оказался невыносимо холоден.
Некоторое время Себастьян молчал, заполненный образами по самую макушку, ошеломленный внезапно открывшимися новыми органами чувств. Возможно ли, что это какие-то другие, незнакомые грани чувственного восприятия сильфов? Сколько еще непознанного предстоит открывать в самом себе?
— Моник… — за прошедшие годы ювелир размышлял и сожалел столь о многом, что сейчас, получив наконец возможность излить душу, с огромным трудом подбирал слова. — Я потерял тебя так внезапно, так рано… Не знаю, был ли шанс спасти тебя тогда… увы, я предпочел бежать. Прости.
На противоестественно спокойном, безмятежном лице женщины бескровным цветком расцвела улыбка. Чуждая пониманию улыбка, от которой ювелир внезапно почувствовал себя не в своей тарелке, а выстраданные, сокровенные признания прозвучали как будто даже… неуместно.
— Не казни и не мучай себя, Серафим, — чинно ответствовал призрак, не обращая внимание на смущение собеседника. — Рождаясь, души остаются вне Изначального, и это единственная причина всех скорбей мира. Возвращаясь же в лоно Творца, мы пребываем в состоянии чистой энергии, подобно миражам. Страсти, которые терзали дух во плоти, больше не властны над нами.
От образа веяло потрясающим душевным безмолвием: глаза, невозмутимые, безучастные, ужасающие, смотрели прямо в душу, словно весь он был из прозрачного стекла.
— Во плоти можно только искать, но находить — лишь в духе, — пояснило видение, помолчав немного, но так и не дождавшись ответа собеседника — тот был слишком подавлен. — Разлука с тобой не разбила мне сердце — я соединилась с чем-то большим, чем ты. Это не должно печалить тебя. Всякие эмоции, всякие эгоистические привязанности конечны: их сменит бесконечность. Бесконечность омоет усталые сердца живою водой блаженства, и всякие страсти станут просто словами, ведь страсти — лишь суррогат любви, которую от рождения желаем обрести мы все. Спасибо, что освободил мою душу из долгого драконьего плена. Я растворилась в покое пустоты, которая не имеет начала и не имеет конца. Я равно полюбила жизнь и смерть. И теперь я одинаково ценю каждого человека или животное, цветок или даже камень, как проявление Творения. Ты должен радоваться за меня, живущий.
Фантом говорил и говорил, и тени сотен чужих голосов мельтешили в воздухе вокруг него, будто рой гудящих пчел над истекающим нектаром цветком.
— Всё это чертовски правильно, — с неожиданным ожесточением бросил Себастьян, до глубины души потрясенный услышанным. Это были слова из Песни Преданности. Это были слова из Белой Книги, которой он верил, которой служил столько лет! которую знал наизусть. Но, видит Изначальный, почему же священные строки не приносят утешения, почему же ранят они, разят как клинок, обращенные против него самого? Почему рвут без жалости тончайшие кружева души? — Правильно, но от того не менее больно. Должно быть, я всё еще слишком жив… или слишком человек. Истина непомерно горька для меня.
— Однажды она станет слаще мёда, — почти пропело видение, бесплотным маревом колыхаясь пред глазами. — Это вершина, куда рано или поздно должен добраться каждый. Приди к осознанию, когда будешь готов, Серафим, ощути Истину сердцем. В своё время. В своё время, которое нельзя ни отдалить, ни приблизить.