Губы замерли в миллиметрах друг от друга. Желая нежности, Себастьян поначалу осторожно коснулся их, но вот уже, войдя во вкус, жадно впился в эти полные сладости губы — в отчаянных попытках утолить жажду тепла человеческой половины своей души.
Но та половина, что принадлежала сильфу, по-прежнему оставалась равнодушна и холодна, не отреагировав на сердечный порыв. Непреодолимая пропасть была между двумя расами, и разлом проходил по самому его существу.
Он — словно сломанный клинок. Нет, ещё не сломанный, но уже не пригодный для боя. Глубокая трещина пролегала в самом сердце — роковой дефект происхождения. Раздерганная душа распадалась на две части.
Эта бездна слишком глубока, ее не заполнить. Сколько не лей в пустоту, а она останется пустотой. Маршал хорошо знала эту истину, и принимала ее. Почему же он не в силах принять эту другую половину себя? Потому, что она слишком неприятна и страшна? Потому, что происхождение полукровки напоминает о матери, которая никогда не любила их, которая обрекла их с сестрой на ужасную судьбу? Потому, что, перестав закрывать глаза на двойственность своей природы, он становится слишком несовершенен, становится тем, кого сам осуждал, и кого осуждает Церковь и Инквизиция?
София с радостью ответила на поцелуй и теперь обнимала его, но отчего-то ювелир был неспокоен в ее объятиях.
Что чувствует она на самом деле? И что он чувствует? Неужели так сложно это понять? Неужели Серафим и вправду неспособен отличить искренность от фальши? Как долго ещё будет он блуждать, как слепой, в этой кромешной неуверенности? Почему он не может просто любить ее или просто не любить? Почему она не может сделать того же? Говорят, у любви много разновидностей… но всё же подобные чувства болезненны и противоречат здравому смыслу.
— Я убила бы и твоего непутевого приятеля, Стефана, если бы он не исхитрился сбежать прежде, — вдруг доверительно сообщила Искаженная прямо ему на ухо. — Знаешь, мне кажется, этот пройдоха не так прост, как кажется.
Ювелир замер, пораженный циничностью и одновременно детским простодушием этого внезапного признания.
Искаженная прижалась к нему так крепко, словно вознамерилась не дать уйти никогда. Удержать, остановить, запереть в клети не знающий границ и преград порыв осеннего ветра. Очертить магический круг и войти туда вместе, на века. Сжать мир до размеров этого дома, этой комнаты — самой стать для него миром.
Да, он желал ускользающего, недоступного ему человеческого тепла, возможно, желал больше всего на свете, но… он не мог. Не мог войти в эту воду дважды. Это означало бы пойти против себя самого.
— Я боюсь, что не смогу простить тебя, — напряжение достигло апогея: нервы будто обнажены. Довольно долго сильф собирался с духом, прежде чем произнести следующую фразу: — Но еще больше боюсь, что смогу.
А прощать такое нельзя. Мертв духовный наставник — человек, в жизни никому не сделавший зла, человек, ставший самым родным. Тот, который принял полукровку таким, каков он есть, без которого Ледум опустел навек.
Весь чертов мир опустел, и не было нужды больше беречь свою душу от падения. Не перед кем держать ответ.
— Серафим…
Отстранившись, сильф резко разомкнул объятия и рывком выдернул из скрытой кобуры револьвер. Лицо его потемнело. Наемник оказался достаточно быстр, чтобы она ничего не смогла понять, не то что вскрикнуть или почувствовать боль. Два выстрела раздались слитно, как удары сердца, пули пропели, и — наступила умиротворенная тишина.
Серафим оборвал жизнь легко, как мелодию.
Молодая женщина не успела завершить фразу, не успела даже завершить выдох, как была мертва: лучистые глаза опустели, померкли, золотое сияние волос взметнулось и опало ворохом листвы на ветру. На губах ее инеем стыло последнее произнесенное слово — его имя.
С неприятным стуком тело опрокинулось на пол, похожее на тулово сломанной механической куклы — так неестественно изогнуты были конечности. Время будто приостановилось. На бежевых одеждах медленно, невыносимо медленно расцветали ярко-алые маки крови: один, крупный, — в области сердца, другой чуть пониже, в зоне солнечного сплетения.
— Внимание! Внимание всем! Это НЕ учебная тревога!
В гробовой тишине внезапно раздались визгливые звуки сирен и повторяющиеся речевые сигналы, объявляющие о немедленной массовой эвакуации. Что-то началось.
…Кровь, кровь, кровь. Это сделал он, вдруг вспомнил Серафим, глядя на дело собственных рук.
Он знал, что у Софии при себе был маленький карманный револьвер — тот самый, из которого был неловко убит священник.
На долю мгновения показалось даже, что короткоствольное оружие и вправду зажато в узкой ладони — но нет, конечно же, нет… ладонь была пуста, тонкие пальцы застыли, неестественно скрючившись, лихорадочно сжимая только призрачную горсть пустоты.
Он совершил казнь.
Себастьян испугался сам себе: почему-то не почувствовал он сожаления, одна только усталость привычно обреталась в сердце. Сильф полуприкрыл глаза — те налились нездешней бледной зеленью, и уже не теряли свой цвет. Взгляд приобрёл особое сияние.
Нет времени на скорбь и размышления — в городе творится что-то странное. Сирены истерично воют на улицах и зовут всех, кто хочет спасти свои жизни. Пора уходить.
О Изначальный, да что же это стало с ним? Как далеко отошел он от собственных духовных идеалов.
Что сказал бы святой отец?
Святой отец никогда не одобрил бы того, что он убил, совершая грех мести. Увы, возмездием не исправить ошибок прошлого и казнью преступника не вернуть жертву.
Он знал об этом и всё же снова выбрал совершить грех. По-другому было нельзя. Он снова виновен, но — должен сбросить с плеч груз чувства вины и идти вперёд. Он должен принять, что может поступать неправильно. Он должен позволить себе быть самим собой.
Переносить чувство вины было более невыносимо, и оно не коснулось сердца. Равнодушие заполнило его, достало до самого дна. То самое равнодушие материнской расы, с которым сильф боролся так долго, но — больше не хотел.
— О Изначальный, я искал Тебя много лет и не смог найти… Но Ты научил меня видеть руку Твою за каждым несчастьем. Своею рукой веди меня и впредь — я не желаю знать сомнений.
Серафим перевел взгляд на Искаженную и невольно залюбовался чуждой пониманию эстетикой смерти — страшной и… одновременно исполненной гармонии. Сердце билось ровно, по венам, по мышцам, по нервным волокнам струилась волной освежающая мятная прохлада, в темных ветвях души проникновенно и нежно пели ночные соловьи.
Подобно написанной приглушенной пастелью картине, полотно мира разворачивалось перед ним, а он лишь добавил немного чистого кармина. Яркие краски пугали, но при этом неизменно притягивали взгляд. Противоположности сплетались воедино, переплавляя антагонизм в нечто большее.
Словно ангел смерти, сильф склонился над убитой и поцеловал начинающий холодеть лоб. Поцелуй этот был чист и непорочен, как поцелуй священнослужителя.
— Глупая, глупая девчонка, — не своим голосом едва слышно прошептал Серафим. Рыжие пряди упали на лицо и скрыли проявившееся на нем выражение. — Что же ты наделала.
Вновь припомнив науку Маршала, наемник почти машинально сделал контрольный выстрел — аккуратная точка между бровями совсем не испортила красоты его феи. Кровь смыла печать поцелуя.
— Покойся с миром, София.
Рано или поздно время истекает для всего. Моник забрала у него одну половину сердца, София же взяла другую — и унесла с собой в небытие.
Серафим мягко закрыл ей глаза, сложил на груди изящные руки и прочитал нужную молитву за упокой души.
Что уж скрывать, не всегда вера его была незыблема. Порой священные страницы Белой Книги казались просто бумагой, но молитва всегда давала привычную благодать и успокоение разуму. Ювелир закончил ее прилежно, как и положено, — не зная, что лучшие палачи получаются из жертв.
За окнами продолжали надрываться сирены. Возникло отвратительное, тревожное чувство, будто, отвлекшись на личный визит, он только потерял понапрасну время и опоздал куда-то.
Безнадёжно, чудовищно, непоправимо опоздал.
Глава 26, в которой каждый делает что должно
Маги Защитного круга синхронно упали на колени и коснулись лбом пола, терпеливо ожидая, когда их ресурсы понадобятся лорду-протектору.
Правитель Ледума был мрачен. Мысленно проклинал он и Карла, и Лукреция, и братьев драконов, впутавших его в свои Игры бессмертных. Избрав для удара именно магический смерч, Октавиан Севир всё рассчитал верно: стихия воздуха, явленная столь мощно, первым делом выбьет из строя ирнимиты. Эти нежные сине-сиреневые яшмы, похожие на цветы гортензии, — их слабое место. Из всех яшм они были наиболее ёмкими, наполненными энергией для подпитки других, но, увы, совершенно не годились для защиты самих себя.
Небо над городом приобрело тревожный свинцовый цвет и набрякло, готовясь пролиться дождём. С юго-востока, со стороны древней столицы Бреонии, на них катился высокий вал штормовых туч, подстегиваемых смерчем, как кнутом.
Надеяться на дракона не приходилось. У Альварха больше не получится вмешаться, не покачнув радикально баланс, — время прелюдий прошло. Тот, кто еще сегодняшним ранним утром кормил его золотом с рук, не сможет отвести беду.
Черт побери, многое изменилось с сегодняшнего утра! Все предостережения Высшего сбылись и стали ясны, как день.
— Защитная система пытается отклонить внешний импульс, — оперативно докладывал меж тем смотритель южной сторожевой башни, на которую должен был прийтись первый удар. — Ирнимиты, лазуриты, опалы выходят из строя… аметисты крошатся на глазах. Рассыпаются даже топазы! Уже скоро поддерживать защиту смогут только высшие минералы. Ураган понемногу отклоняется, но недостаточно быстро. Скорость перемещения запредельно высока. Мы можем видеть смерч уже из окон!..
Беловолосый прикрыл глаза, бесстрастно слушая доклад, в котором смутно прорывались уже панические нотки. Смотрители башен не понимают, что происходит, почему не выдерживает прославленная система защиты. А лорд-защитник Ледума даже не может открыть им наличие бреши, образовавшейся по его вине. Бреши, достоверно разузнав о которой, правитель Аманиты и решился напасть.