В таких вопросах следовало соблюдать осторожность.
Неожиданно веки лорда дрогнули и раскрылись, являя взору происходящие внутри процессы: словно из треснувшего сосуда, черная краска медленно вытекала из радужек и заполняла всё пространство глазных яблок. Хотя смотреть на такие метаморфозы агонии было жутко, оторваться не получалось — в этом крепком, слишком выносливом теле еще таился последний глоток жизни. Пропустив вероломный удар, тело как будто пробовало бороться, но увы — сила яда была слишком велика.
Яд не оставлял шансов.
Наконец глаза заклинателя полностью заполнила чернота: они сделались похожи на две бездны, два безграничных туннеля, ведущих в бескрайний, запредельный космос. Судороги прекратились. Лицо стало совершенно спокойным, осветившись посмертным умиротворением, и только из носа по скуластой щеке скатилось еще несколько алых, чуть золотистых капель.
С момента проникновения яда до полной остановки сердца прошло не более полутора минут.
— Вы думали, подобное невозможно, милорд? — глухо спросил Кристофер у мертвеца, не отводя взора от неподвижного, превратившегося в восковую маску лика правителя.
Даже сейчас человек не утратил своей притягательности: кажется, черты стали еще более строгими, еще более безупречными. Если бы только кто-то мог унаследовать эту редкую, характерную красоту! Уничтожать её было подлинным преступлением: мир тускнеет без ярких красок. Но, увы, Эдмунд, единственный оставшийся в живых инфант, в этом смысле был чуть более чем ничем не примечательным человеком. И ничего тут поделать нельзя.
— Не сами ли вы говорили, что нет ничего невозможного?
Лорд Ледума, разумеется, не ответил. Он казался совершенно безжизненным, а в цвете лица проявился новый синевато-белый оттенок цинка, будто кожа покрылась инеем. Однако отравитель всё же извлек из нагрудного кармана крохотный флакончик из непрозрачного бутылочно-зеленого стекла. Дрожащими руками вытянув граненую пробку, он быстро влил содержимое в оставшийся приоткрытым рот.
Так оно будет надежнее.
Конечно, Кристофер не был экзальтирован настолько, чтобы замышлять убить своего лорда поцелуем, как в дешёвой драматической постановке. Учитывая активность вещества, достаточно было лишь коснуться губами кончиков пальцев, чтобы яд просочился внутрь. Лорд Эдвард стал дозволять касаться своей руки и, соответственно, стал уязвим.
Мысль об этом болезненно кольнула сердце аристократа. Он оказался недостоин доверия, которого с таким трудом добился, он предал своего лорда, принес его в жертву ради какого-то абстрактного всеобщего блага… Но долг должен быть выше любви, а справедливость — выше верности. Не так ли?
По какой причине убивают тех, кого любят? И могут ли быть для этого достаточно веские причины?
Он был бы счастлив играть вторую скрипку в их дуэте, вечно вторую роль в пьесе для двоих… только вот лорд-защитник Ледума категорически предпочитал соло.
Протекло еще несколько томительных, почти невыносимых минут. Наконец осмелившись, Кристофер приложил пальцы к шее, пытаясь прощупать биение пульса в артериях, но голос крови молчал. Приложив ухо к груди, заклинатель долго, терпеливо ждал активности сердца, но ни одного, даже самого слабого удара не последовало. Ажурным платком заботливо утерев с губ обильно выступившую пену, премьер отметил, что кожа правителя сделалась холодна, как лед.
Вне всяких сомнений, лорд Эдвард был мертв.
Однако по какой-то неведомой, иррациональной причине Кристофер всё отказывался верить в развязку. Авторитет правителя был слишком велик, чтобы даже смерть могла подорвать, да хотя бы поколебать его. Страх заставлял молодого аристократа перепроверять вновь и вновь, мучительно боясь ошибиться, страшась услышать дыхание, которого не было и быть не могло.
Лежащий на кровати мертвый человек слишком походил на спящего: отсутствие внешних повреждений заставляло усомниться в окончательности и бесповоротности произошедшего. Инстинктивно Кристоферу вдруг захотелось выстрелить правителю в сердце, если, конечно, таковое вообще имелось, или острым лезвием отделить голову от тела, — чтобы уж наверняка…
Даже мёртвый, лорд Ледума продолжал внушать страх.
Сам поражаясь не свойственной ему кровожадности, премьер взял себя в руки и велел отказаться от подобной неэстетичной затеи. Было кощунством даже в мыслях осквернить тело этого человека.
Недостойная мысль, да и просто глупая… откуда только пришла она. Да и как сделать это? Никогда не держал он в руках ножа, за исключением столового или того, которым режут бумагу.
В конце концов, в предосторожностях нет необходимости: лорд Эдвард и до отравления был едва жив. А если верить ученым мужам Магистериума, принятого правителем яда с лихвой хватило бы, чтобы отправить на тот свет десяток совершенно здоровых взрослых мужчин.
Смерть лорда Эдварда ни в коем случае не должна выглядеть насильственной. Официальная версия будет такова: самоотверженно спасая город от катастрофы, правитель скоропостижно скончался от острого ментального истощения. Героический уход, достойный воспевания в летописях, балладах и официальных хрониках. Уж об этом премьер позаботится. Он подарит своему лорду бессмертие — не физическое, но в памяти потомков.
Смерти нет для лорда Ледума. Смерти нет.
Учитывая массу авторитетных свидетелей, которые подтвердят размах произведенного чародейства и обморок правителя сразу после него, вопросов возникнуть не должно.
К тому же, все вопросы будут теперь решаться до безобразия просто: он обладает достаточно высоким статусом, чтобы самостоятельно продолжить руководить городом.
Кристофер горько улыбнулся, словно извиняясь, и снял с чела правителя диадему с «Властелином». Вдоволь налюбовавшись великолепным алмазом, маг водрузил венец себе на голову. Собрав с мертвого тела все прочие драгоценности, с особенным пиететом надел он на указательный палец левой руки перстень-ключ, отпиравший двери заветной Алмазной комнаты, главной тайной сокровищницы дворца.
После того, как все, имевшее объективную ценность, было взято, Кристофер, поколебавшись минуту, снял с шеи мертвеца винного цвета шелк: внутри высокого жесткого воротника памятный фуляровый платок был туго завязан вокруг горла.
Прикосновение к мягкой ткани словно вернуло его в жаркий дурман минувшей ночи. Внезапная дрожь сотрясла аристократа. Что, о боги, что же он наделал?! Будто молния, грудь пронзила боль, и горе камнем придавило к земле.
Правителя Ледума больше не было здесь. Одно только холодное тело осталось вместо того, кого он любил без памяти, любил больше всего на свете. Лорда Эдварда больше нет. Так почему же он до сих пор не может раздавить в себе это мучительное чувство?
Человек, значивший для него больше самой жизни, ушел навсегда, слившись с вечностью, которая слишком жадна, чтобы отдавать что-то. Возможно ли пережить такую разлуку? Удовлетворение от того, что он поступил правильно, мешалось со страданием, придавая чувству особую пикантность, особую эстетическую ценность.
Но как же так? Правитель Ледума был мертв, а он, Кристофер, жив, как будто ничего и не случилось. Он смог пережить эту смерть: сердце его не остановилось вместе с сердцем лорда. Это больно, да, очень больно, — но не смертельно. Жизнь продолжалась, и хуже того — она не потеряла смысл. На нем по-прежнему лежит груз ответственности за город, за конфликт с Аманитой, который необходимо срочно уладить.
Увы, нужно было жить дальше, несмотря ни на что.
В эту минуту аристократ отчетливо понял, что значит предавать. Кубок души его был наполнен до краев, и в кубке этом была — боль. Никогда прежде не испытывал он такую боль. Не причинял ее себе сам.
— Премьер должен всегда стоять за своим лордом. Как же не различили вы шаг предательства за самой своей спиной?
Кристофер вновь опустился на колени, низко склонив голову на край кровати, словно священнослужитель, молящийся о душе умирающего.
И он всё держал и держал правителя за руку, не в силах отпустить, не в силах унять тоски, не в силах поверить, что больше не сумеет согреть эту царственную узкую кисть. Как сожалел он о том, что ему пришлось совершить, о, как горько он сожалел!
Решившись на убийство, аристократ заранее смирился с тем, что не сможет остаться прежним, знал, на какие жертвы придется пойти. Но если бы выпал шанс всё пережить опять, он сделал бы это снова, ни усомнившись ни на секунду, ни колебавшись ни мгновение.
И да, он вновь сделал бы всё именно так. Не исподтишка, не украдкой, когда долгие минуты беловолосый без сознания находился в его руках, а позволив осознать и в полной мере прочувствовать конец. Всё же смерть — слишком важное событие, чтобы его пропускать.
И, в случае с великим лордом Ледума, это и не смерть даже, но бессмертие.
Премьер вздохнул. Есть такое жестокое, не оставляющее вариантов слово — необходимость. Этот человек не мог жить, просто не имел права. И дело тут даже не в личном, не в том, как лорд поступал с ним. Не потому, что аристократ отчаянно хотел взаимности, но чувства его вот уже много лет являлись односторонними. Нет, не поэтому: Кристофер никогда не позволял эмоциям играть солирующую партию в оркестре своей жизни. Хоть это чувство и было, кажется, больше него самого, разрушая медленно, но верно. Но таков уж лорд Эдвард: в твердое сердце его, похоже, проникнуть смог бы только меч.
Глупо упрекать хищника за то, что он не ведает жалости к жертвам. Однако же это не означает, что жертвы не должны пытаться спасти свои жалкие шкуры.
Этот человек был чрезмерно властолюбив, несдержан и опасен — не только для Ледума, но и для всей Бреонии. Теперь всё будет иначе. Он, Кристофер, устроит всё наилучшим образом. Никакого конфликта с Аманитой не будет. Ледум признает все притязания столицы, как того и требует древний закон, и лорд Октавиан Севир оставит их в покое. Именно он, Кристофер, построит в Ледуме новый лучший мир, мир, в котором всё будет правильно и каждый получит по способностям.