опомниться, сунул в рот и проглотил… Я начал его бранить, но он преспокойно возразил, что это очень вкусно и питает его энергией.
Такое поведение заставляет меня еще пристальнее наблюдать за Рэнфилдом. Он всегда держит при себе маленькую записную книжку, куда вносит разные заметки. Целые страницы испещрены формулами, состоящими по большей части из однозначных чисел, которые суммируются, а затем снова записываются, как будто больной подводит итог, известный ему одному.
8 июля
Мое предположение о системном характере его заболевания подтверждается. Скоро, по-видимому, окончательно сложится стройная концепция. Я на несколько дней покинул своего пациента, так что теперь могу отметить перемены, которые за это время произошли. Все осталось, как прежде, кроме разве того, что старые причуды сменились новыми. Рэнфилд как-то умудрился поймать воробья и уже отчасти приручил его.
19 июля
У моего подопечного теперь целая стая воробьев. Насекомые в комнате полностью отсутствуют. Когда я делал обход, он сказал, что у него ко мне большая просьба. Я поинтересовался, в чем дело. Тогда Рэнфилд с каким-то упоением воскликнул:
– Котенка, хорошенького, гладкошерстного, живого, с которым можно играть и учить его…
Я обещал поискать и спросил, не хочет ли он взрослую кошку вместо котенка. Тут он выдал себя:
– Конечно же, мне хотелось именно кошку, но я просил поменьше… боясь, что вы мне откажете…
Я кивнул, однако предупредил, что так скоро, пожалуй, мне животное не добыть, однако я буду искать… Тут лицо пациента омрачилось, в глазах появилось опасное выражение – отблеск внезапно вспыхнувшего гнева. Тот самый косой взгляд, полный жажды убийства.
20 июля
Посетил Рэнфилда очень рано. Застал его проснувшимся и напевающим какую-то мелодию. Я огляделся в поисках воробьев и, не заметив ни одного, спросил, где они. Он ответил, не оборачиваясь, что все улетели. В комнате я заметил несколько птичьих перьев, а на подушке – капли крови. Я промолчал и, уходя, поручил санитару сообщить мне, если состояние пациента изменится.
11 часов дня
Служитель только что прибежал ко мне с известием, что Рэнфилд захворал, его рвет перьями.
– По-моему, доктор, этот тип сожрал своих птиц – просто брал их и глотал живьем…
10 часов вечера
Я дал Рэнфилду сильную дозу снотворного и забрал у него записную книжку, чтобы изучить ее. Мысль, которая меня последнее время занимала, теперь получила подтверждение. Мой душевнобольной – маньяк особого типа. Я назвал эту манию зоофагией: пациент стремится истребить как можно больше живого и делать это в «восходящем» порядке. Он отдал несколько мух на съедение одному пауку, нескольких пауков одной птице и потом затребовал кошку, чтобы та съела воробьев. Что было бы потом? Стоило бы продолжить опыт, однако, хоть искушение и велико, я его прерву… Но как здраво этот несчастный иногда рассуждает! Сумасшедший всегда исходит из своей собственной цели, но хотел бы я знать, насколько он ценит человеческую жизнь?
26 июля
Очень тревожусь, и единственное, что на меня действует благотворно, так это возможность высказаться в дневнике.
Я получила наконец весточку от Джонатана. Послание состояло из одной строчки, и в ней говорится, что он недавно выехал домой. Это так не похоже на него; я не понимаю такой краткости, и она меня тревожит. А тут еще и Люси! Несмотря на цветущий вид, она снова вернулась к старой привычке ходить во сне. Мы с ее матерью обсудили этот вопрос и решили, что отныне я на ночь буду закрывать дверь нашей общей спальни на ключ. Миссис Вестенра вообразила, что лунатики ходят только по крышам домов и по краям утесов, а после внезапно просыпаются и с душераздирающим криком бросаются вниз. Она боится за дочь и убеждена, что у Люси заболевание, унаследованное от отца. Осенью назначена свадьба, и Люси уже думает о том, как все устроит в своем доме. Я ее понимаю, так как у меня те же мечты, но только нам с Джонатаном предстоит поначалу с трудом сводить концы с концами. Артур – единственный сын лорда Холмвуда – приедет сюда, как только сможет. Задерживает его лишь болезнь отца. Милая Люси, наверное, считает дни до его приезда. Ей хочется усадить его на нашу скамейку на кладбищенской скале, чтобы показать, как живописен Уайтби.
Я убеждена, что именно из-за этого ожидания она так волнуется.
27 июля
Никаких известий о Джонатане. Мне было бы спокойнее, если б он написал хоть одну строчку. Люси подвержена лунатизму больше, чем когда-либо, и я каждую ночь не сплю из-за ее блужданий по комнате. К счастью, так жарко, что она не может простудиться, но все-таки моя тревога и вынужденная бессонница дают себя знать. Я стала очень нервной. В остальном Люси совершенно здорова.
3 августа
Еще неделя прошла, по-прежнему молчание. Даже мистер Хокинс ничего не знает. Но я надеюсь, что Джонатан не болен, иначе, наверное, написал бы. Я перечитала последнее письмо, но оно меня не удовлетворило. Как-то все это не похоже на Джонатана, хотя почерк его. Люси сократила свои прогулки по ночам, однако она как будто следит за мной, даже во сне пробует двери и, когда находит их запертыми, ищет по всей комнате ключи.
6 августа
Никаких известий. Это становится невыносимым. Если бы я только знала, куда написать или поехать, я бы чувствовала себя гораздо бодрее, но никто ничего не слышал о Джонатане после его последнего письма. Мне остается только молиться и ждать. Люси еще более возбуждена, чем прежде. Вчера ночью погода испортилась, и рыбаки говорят, что надвигается шторм. Сегодня пасмурно, небо заволокло тучами. Все серое, кроме изумрудной травы. Море, окутанное надвигающимся туманом, с ревом швыряет волны через отмели и прибрежные камни. На берегу сквозь мглу движутся редкие черные фигуры. Рыбачьи лодки спешат в гавань… Как тяжело на душе!
Я была рада подошедшему ко мне береговому сторожу, который остановился поболтать со мной и при этом не сводил глаз с бушующего моря.
– Не могу разобрать, что это за корабль, – проговорил он, – наверное, из чужих краев… Взгляните, как его бросает из стороны в сторону! На судне не знают, что делать: видят приближение шторма, но не могут решить – отойти подальше от берега или попытаться причалить. Вот опять, посмотрите! Корабль просто неуправляем и при каждом порыве ветра меняет курс…
Глава 7
Уайтби, 8 августа. По сообщению собственного корреспондента
На днях внезапно разразился шторм со странными и уникальными в своем роде последствиями. В субботу вечером погода стояла знойная, однако окрестности переполняла гуляющая публика. Ближе к вечеру поднялся ветерок, обозначаемый метеорологами как «легкий бриз». Береговой сторож, находившийся на своем посту, и старый моряк, более полувека наблюдавший за переменами ветра, уверенно заявили: приближается шторм.
Закат солнца был настолько необычен, что толпа заполнила дорогу от утеса к старому кладбищу, любуясь невиданным явлением. Мириады облаков, окрашенных лучами заходящего солнца в самые разнообразные цвета, повисли над морем… И все же капитаны решили не покидать гавани, опасаясь надвигающегося шторма. Вечером ветер окончательно стих, а к полуночи воцарилась гробовая тишина, духота и та напряженность, которая при приближении грозы так странно действует на всякого чувствительного человека.
На воде виднелось очень мало судов: каботажный пароход, который почему-то вышел в открытое море, несколько рыбачьих лодок да еще иностранная шхуна, шедшая под всеми парусами на запад. Безумная отвага или полное невежество моряков этого судна послужили темой для пересудов. Были предприняты попытки подать на борт сигнал спустить паруса ввиду приближающейся опасности.
Судно оставалось в виду Уайтби до самого наступления ночи.
Ближе к десяти вечера атмосфера стала положительно гнетущей, установился полный штиль. В глубокой тишине ясно слышалось блеяние овец на дальних лугах и лай собак в городе, а оживленно гомонящая толпа на молу производила странное впечатление…
Сразу после полуночи разразилась ужасная буря, и все вокруг вмиг изменилось. Волны вздымались с возрастающей яростью, и в считаные минуты море, бывшее только что гладким как зеркало, уподобилось ревущему чудовищу. Ветер дул с такой яростью, что даже сильный мужчина с трудом мог удержаться на ногах, и то, если ему удавалось уцепиться за какую-нибудь надежную опору. Пришлось очистить пристань от толпы зрителей, иначе ужасы этой ночи были бы еще масштабнее. Вдобавок с моря на берег поползла пелена тумана; когда он ненадолго рассеивался, было видно сверкание молний и слышен гром…
На вершине Восточного утеса уже приготовили прожектор; люди, которым это было поручено, привели его в действие и в просветах тумана освещали поверхность бушующей воды. Труды их оказались не напрасными. Какое-то суденышко несло к гавани, и только благодаря спасительному свету ему удалось не разбиться о мол. Каждый раз, когда чья-то лодка оказывалась в безопасности, среди тех, кто остался на берегу, звучали ликующие возгласы.
Вскоре луч прожектора наткнулся на судно с поднятыми парусами – очевидно, ту самую иностранную шхуну. В это время ветер повернул на восток, и между шхуной и портом над водой выступил риф, из-за которого пострадало так много судов. Корабль несло прямо на него. Неожиданно туман сгустился; лучи прожектора были направлены на вход в гавань – туда, где ожидалось неминуемое крушение. Толпа затаила дыхание. Далее случилось невероятное. Ветер внезапно повернул и одним порывом рассеял клочья тумана. Между молами показалась эта странная шхуна. Подбрасываемая волнами, она с головокружительной быстротой влетела в гавань.
Прожектор ярко осветил судно, и раздался общий возглас ужаса: к рулю был привязан неподвижный мужчина, а палуба совершенно пуста… Создалось впечатление, что корабль, ведомый рукой мертвеца, каким-то чудом уцелел. Однако от удара о береговую отмель снасти были вконец изорваны, мачта едва держалась. Внезапно из трюма выскочила громадная собака, заметалась по палубе, соскочила на песок. Бросившись прямо к утесу, на котором расположено кладбище, она исчезла в густом мраке.