Как раз над яремной веной находились две маленькие дырочки, вид которых вызывал тревогу. Болезненного процесса, очевидно, в них не шло, но края их были бледными и тонкими, словно их перетерли. Сначала мне пришло в голову, что ранки и являются причиной большой потери крови; но я тотчас же отбросил эту мысль как абсолютно невозможную. Судя по бледности Люси до операции, она, наверное, потеряла столько крови, что вся постель должна быть ею пропитана.
– Ну? – спросил Ван Хелсинг.
– Нет, – ответил я. – Я ничего не могу сделать.
Профессор встал.
– Мне необходимо сегодня же вернуться в Амстердам, – сказал он. – Там мои книги и вещи, которые мне необходимы. Вам придется провести здесь всю ночь, не спуская с нее глаз.
– Сиделка не нужна? – спросил я.
– Мы с вами самые лучшие сиделки. Наблюдайте всю ночь. Следите за тем, чтобы она хорошо питалась и чтобы ничто ее не тревожило. Вам придется просидеть целую ночь. Выспимся мы с вами после. Я вернусь, как только успею, и тогда можно будет начать.
– Начать? – сказал я. – Что вы этим хотите сказать?
– Увидите, – ответил он, поспешно уходя.
Несколько секунд спустя он вернулся, просунул голову в дверь и, грозя мне пальцем, сказал:
– Помните, она на вашем попечении. Если вы хоть на минуту ее оставите и с ней что-нибудь случится, вы никогда больше не сможете спать спокойно!
Дневник д-ра Сьюарда (продолжение)
8 сентября.
Я всю ночь просидел у Люси. К сумеркам действие снотворного прекратилось, и она проснулась; после операции она казалась совершенно другим существом. Даже настроение ее стало прекрасным. Она была полна жизни, но я легко различал следы полного изнеможения, в котором она находилась. Я сказал миссис Вестенра, что д-р Ван Хелсинг велел мне просидеть всю ночь около ее дочери, но она возражала против этого и доказывала, что ее дочь уже достаточно окрепла и даже весела. Но я не сдался и приготовил все, что было необходимо для долгого ночного бдения. Пока прислуга приготовляла все для сна, я отправился ужинать, а затем вернулся и сел возле кровати. Люси нисколько не протестовала, наоборот, всякий раз, когда я перехватывал ее взгляд, он был исполнен благодарности. Затем сон начал одолевать ее, но она как-то вздрагивала, точно боролась с ним. Это повторилось несколько раз, причем вздрагивала она все сильней и все чаще. Ясно было, что она почему-то не хотела засыпать, и я заговорил с ней:
– Вам не хочется спать?
– Я боюсь уснуть!
– Боитесь уснуть? Отчего? Ведь это благо, которого все мы жаждем.
– Да, но если бы вы оказались на моем месте, если бы он был для вас предвестником ужаса…
– Предвестником ужаса? Не понимаю, что вы этим хотите сказать.
– Не знаю, сама не знаю! Это и есть самое страшное. Ведь слабость у меня исключительно от этих снов; до сих пор я боюсь даже подумать о них.
– Но, дорогая моя, сегодня вы можете уснуть спокойно! Я буду вас охранять и обещаю вам, что ничего не случится.
– О, я знаю, что на вас я могу положиться!
Я воспользовался случаем и сказал:
– Я обещаю вам, что, как только замечу какие-либо признаки кошмара, немедленно разбужу вас.
– Вы это сделаете? Обязательно сделаете? Как вы добры ко мне! Ну тогда я буду спать!
При этих словах она с облегчением вздохнула, откинулась назад и заснула.
Я продежурил возле нее всю ночь. Она не шевелилась и крепко спала глубоким, спокойным, дарующим силы и здоровье сном. Губы Люси были чуть приоткрыты, а грудь поднималась и опускалась с ритмичностью маятника. Лицо освещала улыбка, и было очевидно, что никакие дурные сны не тревожат покой ее сознания. Рано утром явилась служанка, я уступил ей свое место, а сам пошел домой, так как у меня было много других дел. Я послал короткую весточку и сообщил о хорошем результате операции. Мои многообразные занятия отняли у меня целый день, и было уже темно, когда мне удалось справиться насчет моего пациента-зоофага. Сведения были хорошие: он совершенно спокоен на протяжении последнего дня и ночи. Во время обеда я получил телеграмму от Ван Хелсинга из Амстердама с просьбой приехать ночью в Гилингам, так как он хотел иметь меня под рукой; он же выедет ночью на почтовых и будет рано утром.
9 сентября.
Я приехал в Гилингам усталый и утомленный. Две ночи я почти совершенно не спал, мозг мой начинал уже цепенеть, что всегда сопутствует умственному истощению. Люси проснулась, настроение у нее было веселое: здороваясь со мною, она посмотрела на меня серьезно и сказала:
– Сегодня вам нельзя дежурить. Вы утомлены. Мне опять совсем хорошо. Серьезно, я совсем здорова, и если кому-нибудь из нас непременно нужно бодрствовать, то уж я постерегу ваш сон.
Я не хотел с нею спорить и пошел ужинать. Люси составила мне компанию, и, очарованный ее воодушевляющим присутствием, я прекрасно отужинал и выпил две рюмки более чем превосходного портвейна. Затем Люси повела меня в комнату, которая была рядом с ее комнатой; там топился камин.
– Теперь, – сказала она, – вы останетесь здесь. Эту дверь я оставляю открытой. Вы ляжете тут на кушетке, так как я все равно знаю, что во время дежурства ничто не заставит вас, врачей, лечь в постель, раз рядом находится ваш пациент. Если мне что-нибудь понадобится, я вас позову и вы тотчас же сможете прийти ко мне.
Мне оставалось только подчиниться, тем более что я устал как собака и не смог бы сидеть дольше, даже при всем желании. Она еще раз повторила, что позовет меня, если ей что-либо понадобится; я лег на кушетку и забыл обо всем на свете.
Дневник Люси Вестенра
9 сентября.
Сегодня вечером я чувствую себя совершенно счастливой. Все это время я была очень слаба, сегодня же я в состоянии двигаться, разговаривать и думать; у меня на душе точно солнышко выглянуло после пасмурных дней. Мне кажется, что Артур где-то очень, очень близко от меня – я чувствую его присутствие. Болезнь и слабость эгоистичны и обращают все наши помыслы и симпатии на самих себя, а здоровье и силы пришпоривают любовь, и в мыслях, и в чувствах ты тогда можешь бродить где заблагорассудится. Я знаю, где мои мысли. Если бы только Артур знал! Мой милый, милый! О, благодатный покой прошлой ночи! Как хорошо мне спалось, когда этот славный д-р Сьюард дежурил возле меня; сегодня мне тоже не страшно будет спать, раз он так близко; ведь я каждую минуту могу позвать его. Бесконечное спасибо всем за доброту ко мне. Благодарю тебя, Создатель мой! Спокойной ночи, Артур!
Дневник д-ра Сьюарда
10 сентября.
Едва я почувствовал, как профессор прикоснулся к моей голове, я моментально проснулся и вскочил. Мы к этому привыкли в больнице.
– Ну, что с нашей пациенткой?
– Ей было хорошо, когда я ее оставил или, вернее, когда она меня оставила, – ответил я.
– Пойдем, посмотрим, – сказал он, и мы вместе вошли в ее комнату.
Штора была опущена; я пошел поднять ее, между тем как Ван Хелсинг тихо, по-кошачьи приблизился к кровати.
Когда я поднял штору и солнечный свет залил комнату, послышался глубокий вздох профессора. Я знал уже значение этого вздоха, и ужас охватил меня. Когда я подошел, он подался назад, и восклицание «Gott in Himmel»[92] вырвалось из перекошенного страданием рта. Он показал на постель; его суровое лицо исказилось и побледнело. Я чувствовал, как задрожали колени.
Бедная Люси лежала в постели, по-видимому, в глубоком обмороке, еще более бледная и безжизненная, чем раньше. Даже губы ее побелели, десны как бы сошли с зубов, как иногда случается после долгой болезни. Ван Хелсинг хотел уже в гневе топнуть ногой, но интуиция, основанная на жизненном опыте, и долгие годы привычки удержали его.
– Скорее, – сказал Ван Хелсинг, – принесите бренди.
Я помчался в столовую и вернулся с графином. Мы смочили бренди ее губы и натерли ей ладони, запястья и область сердца. Он прослушал ее и после нескольких тревожных минут сказал:
– Еще не поздно. Сердце бьется, хотя и слабо. Весь наш прежний труд пропал; придется начать сызнова. Юноши Артура здесь, к сожалению, нет; на этот раз мне придется обратиться к вам, дружище Джон.
Сказав это, он начал рыться в своем чемодане и вынул оттуда инструменты для трансфузии. Я снял сюртук и засучил рукав рубашки. Не было никакой возможности прибегнуть к снотворному, да, в сущности, и незачем было прибегать к нему; поэтому мы принялись за операцию, не теряя ни минуты. Через некоторое время – кстати, продолжительное, потому что переливать кровь, даже когда ее отдают добровольно, – занятие отвратительное, – Ван Хелсинг поднял палец, чтобы предостеречь меня.
– Тихо, не шевелитесь, – прошептал он, – я боюсь, что благодаря притоку сил и жизни она с минуты на минуту может прийти в себя, и тогда нам грозит опасность, ужасная опасность. Впрочем, я приму меры предосторожности. Я сделаю ей подкожное впрыскивание морфия.
И он принялся ловко и быстро выполнять задуманное. Морфий хорошо подействовал на Люси; благодаря ему обморок медленно перешел в наркотический сон. Чувство гордости охватило меня, когда я увидел, как нежная краска возвращается к ее бледным щекам и губам. Ни один мужчина не знает, пока не испытает на опыте, что это за ощущение, когда его кровь перелита в вены женщины, которую он любит. Профессор внимательно следил за мной.
– Довольно! – сказал он.
– Уже? – удивился я. – У Арта вы взяли гораздо больше!
Он грустно улыбнулся в ответ и сказал:
– Он ее возлюбленный, ее fiancé![93] А вам придется немало жертвовать своей жизнью, как для нее, так и для других, а пока – довольно.
Когда операция закончилась, он занялся Люси, а я прижал к ранке тампон, чтобы кровь не текла. Дожидаясь, пока он освободится, чтобы помочь мне, я прилег на кушетку, так как чувствовал слабость и даже дурноту. Вскоре он сделал мне перевязку и отправил меня вниз выпить бокал вина. Когда я выходил из комнаты, он нагнал меня и прошептал: