тку. Граф вдруг остановился точно так же, как остановилась бедняжка Люси у могилы, и попятился назад. Все дальше и дальше пятился он, когда мы, подняв наши распятия, начали наступать. Луна внезапно скрылась, так как черная туча повисла в небе; и, когда вспыхнул газ, зажженный Квинси, мы увидели лишь легкий туман. И мы видели, как этот туман тянулся под дверью, которая от силы размаха, когда мы ее открыли, захлопнулась сама по себе. Ван Хелсинг, Арт и я бросились к миссис Харкер, которая в этот момент глубоко вздохнула и крикнула столь дико, пронзительно и отчаянно, что, кажется, этот крик будет звенеть в ушах до самого дня моей смерти. Несколько секунд она продолжала лежать беспомощно, не обращая внимания на беспорядок в своей одежде. Ее лицо было страшно, и бледность подчеркивали кровавые пятна на ее губах, щеках и подбородке; с шеи у нее стекала тонкая струйка крови. В глазах ее был безумный ужас. Она приложила к лицу свои бледные полураздавленные руки, на которых пунцовыми пятнами проступали следы страшного графского пожатия; затем мы услышали тихий, жалобный плач, который потряс нас не меньше, чем ее страшный крик, который был лишь первым проявлением проснувшегося сознания. Ван Хелсинг подошел к кровати и прикрыл ее одеялом, между тем как Арт, поглядев с минуту в отчаянии на ее лицо, выбежал из комнаты. Ван Хелсинг шепнул мне:
– Джонатан находится в состоянии оцепенения, которое, как нам известно, может вызывать вампир. Мы ничем не можем помочь бедной мадам Мине, пока она не придет в себя; я должен разбудить его.
Он намочил кончик полотенца холодной водой и стал тереть его лицо; жена же его продолжала закрывать лицо руками, рыдая так, что сердца у нас разрывались. Я поднял штору и поглядел в окно. Полянка была залита лунным светом, и я увидел, как Квинси Моррис пробежал по ней и исчез за стволом большого тиса. Меня удивило, зачем он это делает, но в эту минуту мое внимание было привлечено коротким восклицанием Харкера, который почти пришел в себя и повернулся в постели. На его лице, как и следовало ожидать, была написана растерянность. Несколько секунд он пробыл в полубессознательном состоянии, затем к нему разом вдруг вернулось сознание, и он задрожал. Его жена услышала это быстрое движение и простерла к нему руки как бы для того, чтобы обнять его; однако она тотчас же отдернула их и, закрыв руками лицо, забилась, точно в приступе сильнейшей лихорадки.
– Ради бога, что это значит? – воскликнул Харкер. – Доктор Сьюард, доктор Ван Хелсинг, что это такое? Что произошло? Какое несчастье? Мина, дорогая, что случилось? Откуда эта кровь? Боже мой! Боже мой! Неужели дошло до этого! – И, приподнявшись, он вытянул руки в мольбе. – Боже милосердный, помоги нам, помоги ей! О, помоги ей!
Одним рывком он спрыгнул с постели и стал одеваться; в нем пробудился мужчина с его потребностью немедленного действия.
– Что случилось? Расскажите мне все! – воскликнул он после паузы. – Доктор Ван Хелсинг, вы, я знаю, любите Мину. О, спасите ее как-нибудь! Это не могло зайти слишком далеко! Охраняйте ее, пока я побегу искать его.
Его жена в своем страхе, ужасе и горе почувствовала грозившую ему опасность; тотчас же позабыв свое собственное горе, она обняла его и закричала:
– Нет! Нет! Джонатан, ты не должен оставлять меня! Я так настрадалась сегодня ночью, что не в силах буду пережить новые страхи. Ты должен остаться со мной. Оставайся с нашими друзьями, которые поберегут тебя!
Когда она говорила, ее лицо выражало безумие; он уступил ей, и она страстно к нему прижалась.
Ван Хелсинг и я старались успокоить их обоих. Профессор поднял свое маленькое золотое распятие и произнес с удивительным спокойствием:
– Не бойтесь, дорогая. Мы здесь; и пока вот это возле нас, нечистое не может приблизиться. Вы в безопасности на сегодня; а мы должны сохранять спокойствие и посоветоваться, что нам делать дальше.
Она задрожала и умолкла, опустив голову на грудь мужа. Когда она подняла голову, его белая ночная одежда была запятнана кровью там, где прикоснулись ее губы и куда скатились капли из маленькой ранки на шее. Как только она увидела это, она отодвинулась с тихим плачем и прошептала, заглушая рыдания:
– Нечистая, нечистая! Я не должна больше прикасаться к нему или целовать его! О, откуда этот ужас! Ведь теперь я его злейший враг, прикосновения которого он имеет полное право бояться!
На это он ответил решительным тоном:
– Глупости, Мина! Мне стыдно слышать подобные слова. Я не желаю слышать этого от тебя и не стану. Да осудит меня Господь по делам моим, да накажет меня еще более горьким страданием, чем нынешнее, если когда-либо по моей вине или воле что-нибудь встанет между нами!
Он раскрыл объятия и прижал ее к своей груди; и она оставалась так некоторое время, тяжело вздыхая. Он глядел на нас поверх ее опущенной головы грустными, полными слез глазами; на губах его мелькала горькая усмешка. Постепенно ее вздохи стали реже и слабее; тогда он сказал мне с вынужденным спокойствием, которое, как я почувствовал, давалось ему с большим трудом и страшно напрягало его нервы:
– А теперь, доктор Сьюард, расскажите мне подробно обо всем, что произошло. Я слишком хорошо знаю суть; расскажите мне подробности.
Я точно передал ему все случившееся, и он слушал с кажущимся бесстрастием; однако ноздри его вздрагивали, а глаза засверкали, когда я рассказал, как безжалостные руки графа удерживали его жену в том ужасном положении, со ртом, прижатым к открытой ране на его груди. Даже в ту минуту меня поразило, что, хотя его бледное лицо над склоненной головой жены исказилось, руки его продолжали нежно, с любовью гладить ее растрепавшиеся волосы. Как только я кончил рассказ, Квинси и Годалминг постучали в дверь, они вошли, получив разрешение. Ван Хелсинг вопросительно поглядел на меня. Он как бы спрашивал, воспользоваться ли нам их приходом, чтобы отвлечь мысли несчастных супругов; после моего утвердительного кивка он спросил, что они видели и слышали. Лорд Годалминг ответил:
– Я не нашел его ни в коридоре, ни в одной из комнат. Я побывал в кабинете, но он уже ушел оттуда, хотя и побывал там. Однако…
Он вдруг замолчал, глядя на поникшую фигуру, сидевшую на постели. Ван Хелсинг торжественно произнес:
– Продолжайте, дружище Артур. Теперь в тайнах больше нет нужды. Наша надежда на то, что мы все будем знать всё. Говорите свободно.
Артур продолжал:
– Он побывал там и, хотя провел там всего несколько секунд, успел все уничтожить. Рукописи сожжены, голубые огоньки вспыхивали еще в комнате; валики от вашего фонографа тоже брошены в огонь, и воск помог пламени.
Тут я прервал его:
– Слава богу, у нас есть копия в несгораемом шкафу.
Его лицо посветлело на минуту, но потом снова омрачилось. Он продолжал:
– Я сбежал вниз, но не нашел даже его следов. Я заглянул в комнату Ренфилда; там тоже никаких следов, кроме…
Он снова замолчал.
– Продолжайте, – хрипло сказал Харкер.
Тот опустил голову и, облизав кончиком языка губы, добавил:
– Кроме того, что бедняга умер!
Миссис Харкер подняла голову и, обведя всех нас взглядом, торжественно произнесла:
– Да исполнится Божья воля!
Мне казалось, Арт что-то скрывает, но так как я подумал, что это сделано с определенной целью, то ничего не сказал. Ван Хелсинг обратился к Моррису:
– А вы, друг Квинси, имеете что-нибудь сообщить?
– Не много, – ответил тот. – Возможно, случайность, но я не могу этого сказать с уверенностью. Мне казалось нелишним узнать, куда направился граф, когда покинул дом. Я не нашел его, но я видел, как летучая мышь вылетела из окна Ренфилда и полетела на запад. Я ожидал, что он вернется в каком-нибудь виде в Карфакс, но, очевидно, он отыскал другую берлогу. Он и не вернется сегодня ночью; небо уже заалело на востоке, и рассвет близок. Мы должны действовать завтра.
Последние слова он произнес сквозь стиснутые зубы. Минуты две длилось молчание, и мне казалось, что я слышу удары наших сердец; затем Ван Хелсинг сказал очень нежно, положив руку на голову миссис Харкер:
– А теперь, мадам Мина, бедная, дорогая мадам Мина, расскажите нам подробно, что случилось. Видит бог, я не желаю расстраивать вас; но нам необходимо все знать. Теперь более, чем когда-либо, следует действовать быстро и решительно. Близится день, когда все должно закончиться, если это возможно; а теперь есть шансы на то, что мы останемся в живых и узнаем его тайну.
Бедная, милая мадам Мина задрожала, и я мог видеть, как напряжены ее нервы, когда она сильнее прижала к себе своего мужа, все ниже и ниже опуская голову ему на грудь. Затем она гордо подняла голову и протянула Ван Хелсингу руку, которую тот, почтительно поклонившись, поцеловал; другую руку сжимал муж, обняв ее за плечи. После паузы, во время которой она, по-видимому, собиралась с силами, она заговорила:
– Я приняла снотворное, которое вы так любезно мне дали, но оно долго не действовало. Бессонница была как будто сильнее лекарства, и мириады страшных мыслей кружились в моей голове… связанные со смертью и вампирами, с кровью, болью и горем!
Ее муж невольно простонал, когда она обернулась к нему и любовно сказала:
– Не тревожься, дорогой! Ты должен быть смелым и твердым и помочь мне перенести страшное испытание. Если бы ты только знал, как трудно мне рассказывать об этом ужасе, ты бы понял, насколько мне нужна ваша общая помощь. Ну, я поняла, что моя воля должна помочь лекарству, раз оно полезно для меня, и решила заснуть во что бы то ни стало. После этого сон, должно быть, скоро пришел, потому что я не помню больше ничего. Приход Джонатана не разбудил меня, ибо, когда ко мне вернулась память, он уже лежал возле меня. В комнате был тот самый легкий, белый туман, который я прежде замечала. Я не помню, известно ли это вам; вы найдете заметку об этом в моем дневнике, который я покажу потом. Я почувствовала тот же смутный страх, охватывавший меня и раньше, и то же ощущение чужого присутствия. Я повернулась, чтобы разбудить Джонатана, но он спал так крепко, точно это он принял снотворное, а не я. Как я ни старалась, я не могла разбудить его. Это сильно меня напугало, и я в ужасе огляделась. Сердце мое замерло: у постели стоял высокий стройный мужчина в черном, словно он выступил из тумана или, вернее, словно туман превратился в его фигуру. Я сейчас же узнала его по описаниям других. Восковое лицо, резкий, орлиный нос, на который свет падал тонкой белой линией, приоткрытые красные губы с острыми белыми зубами между ними и красные глаза, какие, насколько мне помнится, я видела при закате солнца в окнах церкви Св. Марии в Уитби. Я узнала даже красный шрам на его лбу, след от удара Джонатана. С минуту мое сердце не билось; я бы закричала, но я была точно парализована. Он заговорил резким, язвительным шепотом, показывая на Джонатана: «Молчать! Если вы издадите хоть один звук, я схвачу его и вытащу из него мозг на ваших же глазах». Я была поражена и слишком испугана, чтобы действовать или говорить. Он с насмешливой улыбкой положил руку мне на плечо и, крепко держа меня, обнажил другой рукой мое горло, говоря при этом: «Сначала легкое прохладительное в награду за мои труды. Пора вам привыкнуть; не в первый и не во второй раз ваши жилы утоляют мою жажду». Я была растеряна и, что довольно странно, не желала препятствовать ему. Я думаю, это следствие того проклятия, к