Письмо Мины Гаркер к Люси Вестенра
Будапешт, 24 августа
Дорогая моя Люси!
Конечно, ты хочешь знать все, что произошло со мной с тех пор, как мы расстались на вокзале в Уитби. Итак, я благополучно доехала до Халла, затем на пароходе до Гамбурга и на поезде — сюда. Дорогу не помню — все время думала только о Джонатане… Застала его в ужасном виде — худым, бледным, очень слабым. Его глаза утратили выражение решительности, исчезло и столь характерное для него спокойное достоинство, о котором я часто говорила тебе. От него осталась лишь тень, и он не помнит, что с ним приключилось. По крайней мере, хочет, чтобы я так думала, ну а я, разумеется, не задаю вопросов. Он пережил какое-то ужасное потрясение, и, если станет вспоминать, боюсь за его рассудок. Сестра Агата, добрейшая женщина и сестра милосердия от Бога, сказала мне, что в бреду он говорил ужасные вещи. Но когда я захотела узнать, что именно, она в ответ перекрестилась и ответила, что бред больных — тайна, принадлежащая Богу, и сестра милосердия, выслушивающая его по долгу службы, не имеет права злоупотреблять доверием. Эта славная, добрая душа на следующий день, увидев, как я расстроена, вернулась к этой теме:
— Могу сказать вам лишь следующее: он сам не сделал ничего плохого, и у его будущей жены нет причин для беспокойства. Он всегда помнил о вас и был вам верен. То, с чем он столкнулся, так ужасно, что ни один смертный не мог бы это вынести.
Вероятно, она подумала, что я могу ревновать: не влюбился ли мой бедняжка в какую-нибудь девушку. Ну могу ли я ревновать Джонатана! И все же по секрету признаюсь, дорогая моя, я испытала пронзительную радость, узнав, что не женщина была причиной несчастья. Сижу у его постели и смотрю на него. Просыпается! Он попросил, чтобы ему подали куртку — хотел достать что-то из кармана. По моей просьбе сестра Агата принесла его вещи. Среди них — записная книжка. Я уж было собралась попросить у него разрешение посмотреть ее — возможно, там ключ к его несчастью, но, наверное, по моим глазам он угадал мое желание, потому что вдруг отослал меня к окну, сказав, что хотел бы минуту побыть один. Чуть погодя он позвал меня и очень серьезно сказал, положив руку на записную книжку:
— Вильгельмина! — Я поняла, что речь идет о чем-то очень серьезном: он ни разу не называл меня так после того, как сделал предложение. — Ты знаешь мой взгляд на отношения между мужем и женой: полная открытость и доверие. Я пережил сильное потрясение; когда вспоминаю о случившемся, у меня голова идет кругом и не могу понять, случилось ли это на самом деле или я бредил. Ты знаешь, я перенес воспаление мозга и был на грани безумия. Моя тайна здесь — в этой записной книжке, но я не хочу возвращаться к этому. Хочу жить дальше, хочу, чтобы мы поженились. — (Ведь мы решили пожениться, дорогая Люси, прямо здесь, как только все формальности будут исполнены.) — Согласна ли ты, Вильгельмина, разделить мой отказ от недавнего прошлого и нести груз неведения? Возьми эту книжку и сохрани ее, прочти, если захочешь, но никогда не говори со мной об этом; если, конечно, некий высший долг не призовет меня вернуться к тем страшным часам моей жизни.
Тут он в изнеможении присел на кровать, а я сунула книжку ему под подушку и поцеловала его. Я попросила сестру Агату поговорить с настоятельницей, чтобы наша свадьба состоялась сегодня вечером. Жду ответа…
Она вернулась и сказала, что послали за священником Английской миссии. Нас повенчают через час, как только Джонатан проснется…
Люси, свершилось! Я чувствую торжественность момента и очень, очень счастлива. Джонатан проснулся чуть позже намеченного часа, когда все уже было готово, и, сидя в постели, обложенный подушками, произнес свое «согласен» твердо и решительно. Я же от избытка чувств едва смогла вымолвить свое «согласна». Милые сестры были так внимательны. Бог свидетель, я никогда не забуду их и свято исполню те серьезные и дорогие моему сердцу обязанности, которые взяла на себя с этого часа. Расскажу тебе о своем свадебном подарке. Священник и сестры ушли, оставив меня наедине с моим мужем — о Люси, впервые я написала слова «мой муж»! Я достала из-под подушки злополучный дневник, завернула в белую бумагу, перевязала ленточкой, запечатала сургучом, использовав в качестве печати свое обручальное кольцо, и сказала Джонатану, что это будет на всю жизнь залогом и символом нашего взаимного доверия, и я никогда не распечатаю его, разве что это потребуется ради спасения моего дорогого мужа или во исполнение какого-то неукоснительного долга. Джонатан взял меня за руку — впервые взял за руку свою жену! — и сказал, что я ему дороже всех на свете и, если бы потребовалось, он бы вновь перенес все испытания, чтобы получить такую награду. Бедняжка, конечно, имел в виду лишь недавние испытания, он, видимо, путается во времени, так как еще не совсем пришел в себя после пережитого.
Дорогая, ну что я могла ответить ему? Только что я — самая счастливая женщина на свете и вверяю ему все, что имею, — себя, свою жизнь, любовь и верность до конца дней своих. Он поцеловал меня и обнял еще слабыми руками — это был как бы наш обет друг другу…
Люси, дорогая, знаешь ли, почему я все это рассказываю тебе? Не только потому, что это самые сладостные минуты моей жизни, но и потому, что ты очень дорога мне. Я ценю твою дружбу как дар судьбы и смею надеяться, что была тебе другом и советчиком, когда ты со школьной скамьи шагнула в жизнь. И теперь мне хочется, чтобы ты взглянула на мир моими глазами, глазами очень счастливой жены, и убедилась, что верность долгу ведет к счастью. И чтобы ты в своем замужестве была бы не менее счастлива, чем я. Дорогая моя, да пошлет тебе Господь Всемогущий солнечную жизнь, без бурь; не говорю: без огорчений — это невозможно, но мне хочется, чтобы ты была всегда счастлива так, как я счастлива теперь. До свиданья, дорогая. Немедленно отправлю это письмо и, вероятно, скоро напишу опять. Кончаю, Джонатан просыпается — теперь займусь своим мужем!
Неизменно любящая тебя
Мина Гаркер
Письмо Люси Вестенра к Мине Гаркер
Уитби, 30 августа
Моя дорогая Мина!
Поздравления, тысячи поцелуев, желаю тебе и твоему мужу поскорее вернуться домой. Как бы я хотела, чтобы вы побыли здесь с нами. Морской воздух быстро вылечит Джонатана, как почти вылечил меня. Я теперь настоящая обжора, сплю прекрасно, радуюсь жизни. Совершенно перестала вставать по ночам, по крайней мере уже целую неделю, — тебя это, наверное, порадует. Артур говорит, что я поправилась. Кстати, забыла сказать тебе — он приехал. Мы совершаем прогулки пешком и верхом, катаемся на лодках, занимаемся греблей, играем в теннис, удим рыбу. Я люблю своего жениха больше прежнего. Артур признался мне, что совсем потерял голову от любви, но я не верю: он еще тогда, вначале, сказал мне, что невозможно любить сильнее, чем он любит меня. Но это все чепуха. А вот и он — зовет меня. Пока все.
Любящая тебя
Люси
P. S. Привет от мамы. Кажется, ей, моей дорогой бедняжке, получше.
P. P. S. Наша свадьба 28 сентября.
Дневник доктора Сьюворда
20 августа. Болезнь протекает все любопытнее. Ренфилд успокоился, приступ мании как будто прошел. Первую неделю после припадка он был в очень буйном состоянии. Но однажды вечером, в полнолуние, вдруг успокоился и стал бормотать:
— Теперь я могу ждать… могу ждать.
Служитель доложил мне об этом, я немедленно зашел к нему. Он был все еще в смирительной рубашке и находился в обитой войлоком палате для буйных, но в глазах появилось почти прежнее просительное, я бы даже сказал, угодливое выражение. Я остался доволен его видом и распорядился, чтобы его освободили. Служители заколебались, но все-таки выполнили мое распоряжение. Удивительно, пациент настолько наблюдателен, что заметил их колебания, подошел ко мне вплотную и прошептал, поглядывая на них украдкой:
— Боятся, я вас ударю! Подумать только — чтобы я вас ударил! Глупцы!
Утешительно, конечно, сознавать, что хотя бы в глазах этого несчастного обладаешь какими-то качествами, отличающими тебя от других, но я все равно не улавливаю ход его мысли. Значит ли это, что нас с ним что-то объединяет, и мы должны держаться вместе; или же он рассчитывает на столь значительную услугу с моей стороны, что мое благополучие важно для него? Поживем — увидим. Сегодня вечером он больше не пожелал разговаривать. Даже мое предложение принести ему котенка или кошку не соблазнило его. Он заявил:
— Меня не интересуют кошки. Теперь есть кое-что поважнее, и я могу ждать… могу ждать…
Немного погодя я ушел к себе. По словам служителя, больной был спокоен всю ночь, только перед рассветом разволновался и постепенно дошел до буйства, потом, предельно измученный, впал в полную апатию, весьма схожую с коматозным состоянием.
Три дня с ним повторяется одно и то же — буйная вспышка в течение дня, затем полнейшая прострация — от захода до восхода солнца. Понять бы мне причину этого! Как будто что-то систематически воздействует на него. Любопытная мысль! Посмотрим-ка сегодня, что стоит здоровая голова против больной. Раньше он бежал сам, теперь мы ему в этом поможем и понаблюдаем за ним…
23 августа. «Всегда случается то, чего совсем не ждешь». Как все-таки Дизраэли знал жизнь!{32} Наша птичка, обнаружив, что клетка открыта, не захотела улететь, и все мои планы лопнули. Но по крайней мере мы убедились в одном: периоды спокойствия нашего пациента довольно продолжительны. Отныне будем ежедневно на несколько часов освобождать его от смирительной рубашки. Я дал распоряжение ночному дежурному: если Ренфилд в спокойном состоянии — просто держать его в обитой войлоком палате всю ночь, вплоть до последнего предрассветного часа. Пусть если не дух, то хоть тело несчастного насладится покоем. Ну вот! Опять что-то стряслось! Меня зовут — Ренфилд сбежал!..
Позднее. Очередное ночное приключение. Ренфилд хитроумно выждал момент, когда дежурный входил в палату, проскользнул мимо него и помчался по коридору. Я велел служителям следить за ним. Он опять побежал к пустому соседнему дому, мы застали его на том же месте — у дверей старой часовни. Увидев меня, он пришел в бешенство и, не перехвати его служители вовремя, вполне мог бы меня убить. Тут произошло нечто странное. Сначала он боролся с нами с удвоенной силой, затем вдруг затих. Я невольно огляделся, но ничего не заметил. Тогда я проследил взгляд больного, он смотрел на освещенное луной небо, но там не было ничего особенного, лишь большая летучая мышь бесшумно, как призрак, летела на запад. Обычно летучие мыши носятся кругами или взад-вперед, эта же летела очень прямо, как будто зная, куда и зачем. Больной все более успокаивался и наконец сказал:
— Не нужно связывать меня, я не стану вырываться!
Домой мы вернулись без приключений. Что-то зловещее чудится мне в спокойствии Ренфилда… Не забуду эту ночь…
Дневник Люси Вестенра
24 августа, Хиллингем[96]
Нужно последовать примеру Мины и вести дневник. А потом мы, встретившись, все обсудим. Но когда это будет?! Хотелось бы, чтобы она опять была со мной — мне так без нее плохо. Прошлой ночью снова снилось то же, что в Уитби. Возможно, из-за перемены климата, или возвращение домой так на меня подействовало. Приснилось что-то мрачное, ужасное, но что — толком не помню. Однако мне страшно, чувствую усталость, слабость. Артур пришел к обеду и, увидев меня, огорчился, у меня же не было сил притворяться веселой. Может быть, смогу спать сегодня у мамы в комнате. Попробую ее уговорить.
25 августа. Опять ужасная ночь. Мама не согласилась на мою просьбу. Она сама не очень хорошо себя чувствует и явно боится помешать мне спать. Я попыталась бодрствовать, но, видимо, все-таки задремала, потому что в полночь проснулась от боя часов. Что-то как будто скреблось в окно, слышалось хлопанье крыльев, я постаралась не обращать на это внимания и больше ничего не помню — наверное, заснула. Опять снились кошмары, но, к сожалению, совершенно не помню какие. Сегодня утром я совсем без сил. Лицо бледное, как у призрака. Болит шея. Видимо, что-то случилось с легкими — не хватает воздуха. Попытаюсь собраться с силами к приходу Артура, чтобы не огорчать его.
Письмо Артура Холмвуда — доктору Сьюворду
Отель Албемарл. 31 августа
Дорогой Джек!
Нужна твоя помощь. Заболела Люси, не могу сказать ничего определенного, но выглядит она ужасно, и с каждым днем ей все хуже. Я пытался выяснить у нее, в чем дело. С ее матерью не решаюсь говорить об этом — любые волнения опасны для ее здоровья. Миссис Вестенра призналась мне, что обречена — у нее серьезный порок сердца, Люси об этом не знает. А у меня нет сомнений, что опасность грозит здоровью моей дорогой девочки. Я в смятении, не могу без боли смотреть на нее. Сказал ей, что попрошу тебя осмотреть ее. Сначала она сопротивлялась, догадываюсь почему, но в конце концов согласилась. Понимаю, дружище, тебе нелегко, но сделай это ради нее, вот почему я без колебаний обращаюсь к тебе, а ты должен без колебаний действовать. Приезжай завтра в Хиллингем в два часа к обеду, чтобы не вызвать подозрений миссис Вестенра; после обеда вам с Люси удастся поговорить наедине. Я буду к чаю, и потом мы можем уйти вместе. Очень тревожусь и хотел бы знать твое мнение как можно скорее. Не подведи.
Артур
Телеграмма Артура Холмвуда — доктору Сьюворду
1 сентября
Срочно вызван к отцу — ему стало хуже. Вечерней почтой пришли подробное письмо в Ринг. Если необходимо, телеграфируй.
Письмо доктора Сьюворда — Артуру Холмвуду
2 сентября
Старина!
Спешу сообщить тебе, что у мисс Вестенра нет никакого функционального расстройства или другой известной мне болезни. В то же время я обеспокоен ее видом, она очень изменилась со времени нашей последней встречи. Конечно, сам понимаешь, мне не удалось осмотреть ее как следует: наши дружеские отношения мешают этому. Пожалуй, лучше изложу тебе все как было, а ты сделаешь собственные выводы. Итак, слушай, что я сделал и что предлагаю.
Я застал мисс Вестенра с виду веселой и быстро понял, что она всячески старалась обмануть мать и уберечь ее от волнений. Несомненно, если она и не знает, то догадывается о необходимости этого. Обедали мы втроем и так старались веселить друг друга, что в конце концов нам действительно стало весело. После обеда миссис Вестенра пошла прилечь, а Люси осталась со мной. Она держалась очень хорошо — наверное, из-за слуг, которые сновали туда-сюда. Лишь в своей комнате она сбросила маску и в изнеможении упала в кресло, закрыв лицо руками. Увидев смену ее настроения, я поспешил приступить к обследованию. Она с грустью заметила:
— Если б вы знали, как я не люблю говорить о себе.
Я напомнил ей о врачебной тайне и сказал, что серьезно обеспокоен ее здоровьем. Она сразу поняла, что я имел в виду, и решила проблему.
— Расскажите Артуру все, что сочтете нужным. Для меня главное он, а не я.
Так что я могу писать свободно.
Я сразу обратил внимание на то, что она несколько бледна, но обычных признаков анемии у нее нет. Совершенно случайно мне удалось взять у нее анализ крови: открывая тугое окно, она слегка порезала себе руку разбившимся стеклом. Порез пустяковый, но мне удалось собрать несколько капель. Судя по составу крови, здоровье у нее прекрасное. Физическое состояние не вызывает никакой тревоги. Я пришел к выводу, что, возможно, причину нездоровья надо искать в психике. Люси жалуется на затрудненное дыхание, тяжелый, как бы летаргический сон с кошмарными сновидениями, которые она потом не может вспомнить. Говорит, что в детстве у нее была привычка ходить во сне, и в Уитби эта привычка к ней вернулась, а однажды ночью она вышла из дома и поднялась на Восточный утес, где ее и нашла мисс Меррей, но в последнее время этого не случается.
Я в полном недоумении, поэтому лучшее, что мог сделать, — это написать своему учителю и старому другу профессору Ван Хелсингу из Амстердама; он, возможно, как никто другой, разбирается в необычных болезнях. Я попросил его приехать, а поскольку ты предупредил, что берешь все под свое начало, то счел необходимым посвятить его в твои отношения с мисс Вестенра. Сделал я это, мой друг, выполняя твою волю, ибо сам я лишь горд и счастлив сделать для нее что угодно. Не сомневаюсь, что Ван Хелсинг придет на помощь хотя бы из расположения ко мне, но, каковы бы ни были его условия и пожелания, мы должны их принять. Профессор производит впечатление самоуверенного человека, но это объясняется лишь тем, что он действительно знает, о чем говорит. Он философ, метафизик и один из лучших ученых нашего времени. Необычайный ум, железная выдержка, хладнокровие, неукротимая решительность, сила воли, терпимость, доброта и искренность — вот чем он оснащен в своей благородной теоретической и практической работе на благо человечества; взгляды его широки, а сострадание и сочувствие безграничны. Сообщаю тебе все это лишь с тем, чтобы ты понял, почему я так верю в него. Я просил его приехать не медля.
Завтра вновь повидаю мисс Вестенра. Мы встретимся с нею в городе, чтобы не встревожить ее мать столь скорым повторением моего визита.
Всегда твой
Джон Сьюворд
Письмо доктора медицины, философии, литературы и пр. Абрахама Ван Хелсинга — доктору Сьюворду
2 сентября
Дорогой друг! Получил твое письмо и немедленно выезжаю. К счастью, делаю это без ущерба для своих пациентов. В противном случае я отправился бы с тяжелым сердцем, но не откликнуться на просьбу друга помочь тем, кто ему дорог, не могу. Объясни своему приятелю, что ты, высосав яд гангрены из моей раны от нелепого удара ножом, выскользнувшим из рук нашего чересчур нервного товарища, раз и навсегда получил право на мою поддержку. Так что теперь, когда он нуждается в моих услугах, помощь твоя неизмеримо больше всего его громадного состояния. Я еду прежде всего к тебе, хотя мне и приятно быть полезным твоему другу. Закажи мне номер в Большом восточном отеле, чтобы я находился неподалеку от больной. И пожалуйста, устрой мне встречу с молодой леди завтра пораньше — очень может быть, мне придется вечером вернуться домой. Но если будет нужно, вновь приеду через три дня и смогу пробыть подольше. А пока, друг мой Джон, — до свидания.
Ван Хелсинг
Письмо доктора Сьюворда Артуру Холмвуду
3 сентября
Дорогой Арт! Ван Хелсинг уже уехал. Люси устроила так, что во время нашего визита в Хиллингем ее матери дома не было — она обедала в гостях. Ван Хелсинг очень внимательно осмотрел пациентку. Он пришлет мне результаты осмотра, а я отправлю их тебе — это единственное, что я могу сделать, ибо присутствовал при процедуре лишь в самом ее начале. Профессор был озабочен и не стал торопиться с выводами — говорил, что должен подумать. Когда же я рассказал ему о нашей дружбе и как ты мне доверяешь, он добавил:
— Ты должен сказать своему другу все, что думаешь по этому поводу. Можешь передать и то, что думаю я, если, конечно, догадаешься и сочтешь нужным. Нет-нет, я не шучу. Тут не до шуток, тут вопрос жизни и смерти, если не больше.
Я спросил его, что он этим хочет сказать, ведь говорил он очень серьезно. Разговор происходил уже в городе — за чашкой чая, перед его отъездом в Амстердам. Но профессор так ничего и не пояснил. Не сердись на меня, Арт, — само его молчание означает, что он сосредоточенно думает, пытаясь разобраться и помочь Люси. Можешь не сомневаться, он все разъяснит в нужный момент. Я сказал ему, что подробно опишу тебе наш визит, как если бы писал репортаж для «Дейли телеграф». Ван Хелсинг никак не отреагировал, лишь заметил, что туманы в Лондоне не такие густые, как прежде, когда он был здесь студентом. Заключение о результатах осмотра я рассчитываю получить сегодня, если он успеет его написать. В любом случае я должен получить от него письмо.
Теперь о нашем визите. Настроение, да и вид у Люси был явно лучше, чем при моем первом визите. Уже не было такой пугающей бледности, дыхание нормализовалось. Она встретила профессора очень любезно, была с ним мила, но я видел, что это требует от нее больших усилий. Наверное, Ван Хелсинг тоже заметил это, судя по хорошо знакомому мне быстрому взгляду из-под бровей. Затем он начал непринужденно беседовать на разные темы — о чем угодно, кроме болезней, и так развлек девушку, что ее наигранная оживленность перешла в настоящую. Потом постепенно подвел разговор к цели своего приезда и сказал очень осторожно и мягко:
— Дорогая моя юная мисс, мне приятно видеть, что вас так любят. Это много значит в жизни. Мне сказали, что у вас упадок сил, настроения, вы очень бледны. — И, щелкнув пальцами в мою сторону, продолжал: — Но мы с вами докажем им, что они ошибаются. А этот, разве он понимает что-нибудь в молодых леди? — И сделал в мою сторону жест, которым некогда выгонял меня из аудитории. — Привык иметь дело со своими сумасшедшими, возвращает их к нормальной жизни, в этом он преуспел, а в молодых леди ни бельмеса не смыслит! Нет у него ни дочери, ни жены, да и откровенничать молодые склонны не со своими сверстниками, а с таким стариком, как я, познавшим причины многих несчастий. Пожалуй, моя дорогая, пошлем-ка его в сад покурить, а сами побеседуем наедине.
Я понял намек и вышел прогуляться. Вскоре профессор подошел к окну, позвал меня и очень серьезно сказал:
— Я тщательнейшим образом выслушал и осмотрел ее — никаких функциональных расстройств. Согласен с тобой, она недавно потеряла много крови. Но по природе своей эта девушка не малокровна. Я попросил ее позвать служанку, хочу задать ей несколько вопросов, чтобы ничего не упустить, хотя и так знаю, что она скажет. Но ведь есть же какая-то причина, без причины ничего не бывает. Я все хорошенько обдумаю дома. Эта болезнь — а плохое самочувствие и есть болезнь — интересует меня, как и сама эта милая, славная девушка. Она просто очаровала меня, и я непременно приеду уже ради нее.
Вот все, что он сказал. Теперь, Арт, ты знаешь все то, что мне известно. Я буду внимательно следить за ходом дела. Надеюсь, твой бедный отец поправляется. Да, старина, ты попал в тяжелое положение — плохо сразу двум дорогим тебе людям. Знаю твой взгляд на сыновний долг, ты, конечно, прав; если же понадобится твое присутствие здесь, я немедленно сообщу тебе, так что не волнуйся и жди вестей.
Всегда твой
Джон Сьюворд
Дневник доктора Сьюворда
4 сентября. Продолжаем наблюдение за нашим пациентом-зоофагом. У него был еще один приступ — вчера, в неурочное время. Перед самым полуднем он пришел в состояние возбуждения. Служитель, уже знавший симптомы, позвал на помощь, которая, к счастью, прибыла вовремя. Когда било полдень, Ренфилд так разбушевался, что служителям пришлось напрячь все силы, чтобы удержать его. Однако через пять минут он начал постепенно успокаиваться, впал в меланхолию и до сих пор пребывает в этом состоянии. По словам служителей, во время припадка больной ужасно кричал. Мне пришлось успокаивать других пациентов, которых он напугал. Могу их понять: эти крики вывели из равновесия даже меня, хотя я был в отдалении. Сейчас в больнице час послеобеденного отдыха. Ренфилд забился в угол и размышляет о чем-то своем с недовольным и скорбным выражением лица, не очень для меня понятным.
Позднее. Новая перемена в моем больном. В пять часов заглянул к нему — он выглядел довольным и веселым, как прежде. Ловил и глотал мух, делая каждый раз отметку ногтем на двери. Увидев меня, он подошел, извинился за дурное поведение, заискивающе попросил перевести его в прежнюю палату и вернуть записную книжку. Я решил, что следует подбодрить больного; и вот он снова в своей палате с открытым окном. Сыплет сахар на подоконник и собирает урожай мух. Но теперь не ест их, а, как прежде, складывает в коробку и уже осматривает углы в поисках пауков. Я попробовал завести разговор о последних днях: любая деталь могла бы помочь мне понять ход его мыслей, но Ренфилд не откликнулся. Вдруг на лице у него появилось скорбное выражение, и он пробормотал отчужденно, обращаясь скорее к самому себе, чем ко мне:
— Все кончено! Кончено! Он покинул меня. Больше не на кого надеяться, только на самого себя! — И, решительно повернувшись ко мне, сказал: — Доктор, не будете ли вы так добры распорядиться, чтобы мне дали еще сахара? Это пойдет мне на пользу.
— И мухам? — спросил я.
— Конечно! Мухи тоже любят сахар, а я люблю мух, поэтому я люблю сахар.
А некоторые считают, что сумасшедшие не способны логически мыслить. Я распорядился дать ему двойную порцию сахара, и, когда уходил, он казался счастливейшим человеком на свете. Как бы я хотел проникнуть в тайну его сознания!
Полночь. Снова перемена в моем больном. Навестив мисс Вестенра, а ей гораздо лучше, я, вернувшись, остановился у ворот — полюбоваться закатом — и услышал его вопли. Окно палаты Ренфилда выходит как раз на эту сторону, и теперь я слышал все отчетливее, чем утром. Это был просто удар для меня: от чудесной красоты лондонского заката с его яркими красками и дивными оттенками, оживлявшими мрачные тучи, возвратиться к жестокой действительности холодного каменного здания лечебницы, переполненной человеческим страданием, — нет, это уже слишком! Как это вынести моему одинокому сердцу!
Я бросился к Ренфилду и уже из его окна увидел: красный диск клонится за горизонт. Тут бешенство моего пациента стало постепенно спадать: лишь только солнце зашло совсем, он обмяк, как тюк, и осел на пол. Удивительно, однако, сколько энергии у сумасшедших: уже через несколько минут он как ни в чем не бывало был на ногах и спокойно поглядывал по сторонам. Я дал служителям знак отпустить его — интересно, что он будет делать. Ренфилд подошел к окну, смахнул остатки сахара и, взяв коробку с мухами, вытряхнул ее содержимое наружу, а саму коробку выбросил. Потом закрыл окно и сел на кровать. Все это удивило меня, и я спросил:
— Вы больше не собираетесь держать мух?
— Нет, — ответил он, — вся эта дребедень мне надоела!
Ренфилд, конечно, любопытный экземпляр. Все-таки интересно понять склад его ума и причину внезапных припадков. Стоп! Может быть, разгадка кроется в том, что сегодня его приступы были в полдень и на закате. Неужели солнце действует на психику некоторых людей так же пагубно, как луна? Надо понаблюдать.
Телеграмма доктора Сьюворда из Лондона — профессору Ван Хелсингу в Амстердам
4 сентября. Нашей больной сегодня значительно лучше.
Телеграмма доктора Сьюворда из Лондона — профессору Ван Хелсингу в Амстердам
5 сентября. Нашей больной все лучше и лучше. Хороший аппетит, спокойный сон, отличное настроение, румянец.
Телеграмма доктора Сьюворда из Лондона — профессору Ван Хелсингу в Амстердам
6 сентября. Ужасная перемена к худшему. Немедленно приезжайте. Холмвуду ничего не сообщаю, пока не встречусь с вами.