Дневник Люси Вестенра
12 сентября
Как все добры ко мне. Мне очень нравится этот милый доктор Ван Хелсинг. Не совсем понятно, почему он так беспокоился из-за этих цветов. Даже напугал меня, так строг он был. Впрочем, он, должно быть, прав: мне с ними как-то лучше. Что бы там ни было, а мне одной уже не страшно, я могу заснуть и не стану обращать внимания на хлопанье крыльев за окном. А как ужасна эта моя борьба со сном последнее время, мука бессонницы, точнее — мучительный страх заснуть и погрузиться в бездну кошмара. Как же счастливы люди, жизнь которых проходит без страхов, и сон которых — еженощное благословение, приносящее лишь сладкие сновидения. А я лежу в ожидании сна, как Офелия с «невестиными венками и россыпями девических цветов».[97] Прежде я не любила запах чеснока, но сегодня он кажется мне чудесным! В этом запахе спокойствие, умиротворение. Меня уже клонит ко сну. Спокойной ночи всем!
Дневник доктора Сьюворда
13 сентября. Заехал в гостиницу Беркли и застал Ван Хелсинга, как всегда, уже готовым. Мы сели в коляску, заказанную в гостинице. Профессор захватил с собой сумку, с которой теперь не расстается.
Изложу все подробно. Мы приехали в Хиллингем в восемь часов. Утро было чудесное. Ярко светило солнце, и вся свежесть осени, казалось, венчала ежегодный труд Природы. Листья на деревьях уже частично пожелтели, но еще не начали опадать. Войдя в дом, мы встретились с миссис Вестенра, которая всегда встает очень рано. Она тепло поздоровалась с нами:
— Могу вас порадовать — Люси лучше. Милое дитя еще спит. Я заглянула к ней в комнату, видела ее, но не стала входить, чтобы не нарушить ее сон.
Профессор, очень довольный, улыбнулся, потер с удовольствием руки:
— Ага! Значит, я правильно поставил диагноз. Мое лечение подействовало.
— Вы не должны все приписывать себе, профессор, — заметила миссис Вестенра. — Своим сегодняшним состоянием Люси отчасти обязана и мне.
— Что вы хотите этим сказать, сударыня? — спросил профессор.
— Вчера поздно вечером я, беспокоясь за свое милое дитя, вошла к ней. Она крепко спала — так крепко, что даже мой приход ее не разбудил. Но в комнате было очень душно. Везде эти ужасные пахучие цветы, даже вокруг ее шеи. Я решила, что тяжелый запах вреден милому ребенку при ее слабости, поэтому убрала цветы и приоткрыла окно, чтобы слегка проветрить. Не сомневаюсь, вы будете довольны ею.
Довольная дама удалилась к себе в будуар, где ей обычно подавали ранний завтрак, лицо же профессора стало пепельно-серым. Он еще смог сохранить самообладание в присутствии безнадежно больной леди и даже улыбнулся, открывая перед нею дверь в ее покои, но, как только она вышла, резко втолкнул меня в столовую и плотно закрыл дверь.
И тут впервые в своей жизни я увидел Ван Хелсинга в отчаянии. Он воздел руки к небу в немом ужасе, затем беспомощно хлопнул в ладоши, упал в кресло, закрыл лицо руками и зарыдал — горькими, сухими рыданиями, исходившими, казалось, из самой глубины его измученного сердца. Потом вновь поднял руки, словно призывая в свидетели всю вселенную:
— Господи! Господи! Господи! Что же мы такое сделали, чем провинилось это бедное дитя, если нас так жестоко наказали? Или над нами тяготеет какой-то злой рок, проклятие, преследующее нас еще из старого языческого мира? Эта бедная мать совершенно бессознательно, думая сделать как лучше, совершает поступок, губящий тело и душу ее дочери, и мы не можем ничего объяснить ей, даже предупредить, иначе она умрет или умрут они обе. О, какое горе! Все дьявольские силы против нас! — Потом вдруг вскочил: — Надо действовать, идем! Демоны, не демоны, пусть даже вся дьявольская рать — не важно, мы все равно должны победить.
Он взял в передней свою сумку, и мы поднялись к Люси.
Я поднял штору, а Ван Хелсинг подошел к постели. На этот раз, увидев бедное, ужасной восковой бледности лицо, он не был поражен, как прежде, — смотрел на нее печально, с бесконечным состраданием.
— Так я и знал, — пробормотал профессор со столь характерным для него вздохом, потом, ни слова не говоря, запер дверь и разложил на маленьком столике инструменты для переливания крови. Я начал снимать сюртук, но он движением руки остановил меня:
— Нет! Сегодня донор — я, а ты делаешь переливание. Ты еще слишком слаб.
Профессор снял сюртук и засучил рукав. И снова операция, снова снотворно-обезболивающее, снова возвращение красок на бледные щеки и ровное дыхание здорового сна. Я наблюдал за больной, пока Ван Хелсинг подкреплялся и отдыхал. На этот раз он все-таки предупредил миссис Вестенра, что не нужно ничего убирать из комнаты Люси без его ведома: цветы обладают целебным действием, а вдыхание их аромата входит в курс лечения. Потом он сказал, что эту и следующую ночь будет сам дежурить подле больной и сообщит мне, когда нужно прийти.
Люси проснулась свежая, веселая и вроде бы не чувствовала себя хуже после ужасного переживания.
Что все это значит? Я уже начинаю бояться, не сказывается ли на моем разуме долгое пребывание среди сумасшедших.
Дневник Люси Вестенра
17 сентября. Четыре спокойных дня и ночи. Я так окрепла, что едва узнаю себя. Мне кажется, будто я пережила долгий кошмар, проснулась и вижу чудное солнце, ощущаю свежий утренний воздух. Смутно припоминается долгое тревожное ожидание чего-то страшного, мрак без надежды на спасение, долгие периоды забвения и возвращение к жизни, как у ныряльщика, всплывающего на поверхность из глубин. Однако с тех пор, как профессор Ван Хелсинг со мной, все эти кошмары позади. Шумы, пугавшие меня до потери сознания, хлопанье крыльев об окно, отдаленные голоса, приближавшиеся ко мне, неведомо откуда исходившие резкие звуки, побуждавшие меня к чему-то — сама не знаю, к чему, — все это прекратилось. Теперь я не боюсь засыпать и не стараюсь бороться со сном. Я полюбила чеснок, и каждый день из Харлема мне присылают целую корзину.
Сегодня вечером профессор уезжает — ему нужно на день в Амстердам. Но за мной уже не надо присматривать, я вполне хорошо себя чувствую. Молюсь Богу за мою мать, за дорогого Артура, за всех наших друзей, которые так добры ко мне! Возможно, я даже не почувствую перемены: вчера ночью я дважды просыпалась и заставала профессора Ван Хелсинга спящим в кресле подле меня. Но я не боялась вновь засыпать, несмотря на то что ветви деревьев или летучие мыши сильно бились об оконную раму.
«Пэлл Мэлл газетт» от 18 сентября
После долгих расспросов, отказов и бесконечного повторения заветного пароля: «Пэлл Мэлл газетт», мне наконец удалось найти смотрителя того отделения зоосада, в котором содержатся волки. Томас Билдер живет в одном из домиков, расположенных на территории зоосада — сразу за вольером для слонов; он как раз садился пить чай, когда я пришел к нему. Томас и его жена уже немолодые, бездетные люди, но если гостеприимство, с которым они меня встретили, обычно для них, то, очевидно, живут они очень хорошо. Смотритель отказался обсуждать «дела», как он выразился, пока не поужинает, — тут мы достигли полного согласия. Когда со стола было убрано, он закурил трубку и сказал:
— А теперь, сэр, вы можете спрашивать меня о чем угодно. Вы уж простите, что я не захотел разговаривать с вами о делах до ужина. Но я сам всегда предпочитаю сначала дать волкам, шакалам и гиенам их хлеб насущный, прежде чем задаю им вопросы.
— Задаете вопросы? Что вы хотите этим сказать? — спросил я, желая разговорить его.
— Бывает, зверей бьют палкой по голове, а бывает — чешут за ухом, это когда джентльменам хочется развлечь своих спутниц. Конечно, можно пройтись палкой, пока не раздал им обед, но если я хочу почесать их за ухом, то, пожалуй, лучше подожду, пока они вкусят свой хлеб насущный. Вы не задумывались о том, — заметил он философски, — что в природе человека много общего с животными? Вот вы пришли сюда, чтобы расспросить меня о моих делах, а я сварлив и предпочел бы за ваши паршивые полфунта вышвырнуть вас отсюда, а не отвечать вам. Особенно после того, как вы язвительно спросили меня, не хочу ли я, чтобы вы обратились к директору за разрешением задать мне вопросы. Не в обиду будь сказано — не посоветовал ли я вам убраться к черту?
— Да, посоветовали.
— А когда вы сказали, что привлечете меня к ответственности за сквернословие в свой адрес, то как обухом меня по голове огрели, но полфунта все уладили. Я не собирался воевать, просто ждал ужина и своим рычанием выражал то же, что волки, львы и тигры. Ну а теперь, да хранит вас Господь, после того, как старуха впихнула в меня кусок кекса и прополоскала меня из своего паршивого старого чайника, а я закурил, можете почесать у меня за ухом — вы это заслужили, и больше я не буду ворчать. Выкладывайте свои вопросы. Конечно, вы пришли из-за сбежавшего волка.
— Совершенно верно. Просто расскажите мне, как это произошло. Кроме того, мне интересно узнать ваше мнение о причине случившегося и чем, на ваш взгляд, все это кончится.
— Хорошо, мистер. История такова. Волк этот — зовут его Берсерк — был одним из трех серых хищников, привезенных из Норвегии торговцу животными Джамраху, у которого мы и купили его четыре года назад. Это был славный, послушный зверь, не требовавший особых забот. Я просто поражен, что именно он убежал. Но, конечно, волкам следует доверять не больше, чем женщинам.
— Как вам это нравится, сэр! — вмешалась миссис Билдер, весело рассмеявшись. — Он так давно возится с волками, что, видит бог, и сам стал похож на старого волка! Но он не опасен.
— Итак, сэр, вчера приблизительно часа через два после кормления мне послышался какой-то шум. Я как раз в одном из обезьяньих домиков подбирал для заболевшей молодой пумы соломенную подстилку, но, услышав визг и вой, тут же выбежал и увидел Берсерка — он бешено кидался на прутья клетки и как будто хотел вырваться на свободу. В тот день в зоосаде было мало народу, у клетки стоял только один господин — высокий, худой, с крючковатым носом, бородкой клинышком, глаза красные, взгляд тяжелый, холодный. Ох, не понравился он мне! По-моему, он как-то раздражал зверей — рукой в белой лайковой перчатке указал мне на волков и говорит:
— Смотритель, мне кажется, что-то привело этих серых хищников в возбуждение.
— Может быть, вы, — отвечаю я, тон его мне тоже не понравился.
Он не рассердился, как я рассчитывал, а эдак нагло улыбнулся, обнажив белые, острые зубы.
— О нет, едва ли.
— О да, конечно, вы, — передразнил я его. — Волки всегда не прочь во время трапезы поточить зубы о косточки, а у вас их целый мешок.
Странно, что звери, увидев, как мы разговариваем, успокоились, легли, и я, по своему обыкновению, погладил Берсерка по голове. А этот господин, представьте себе, просунул руку меж прутьев клетки и тоже погладил по голове старого волка!
— Поосторожнее, — говорю, — у Берсерка хватка мертвая.
— Не беспокойтесь, — отвечает. — Я к ним привык.
— Работаете с ними? — спрашиваю, а сам снимаю шляпу в знак уважения: ведь укротитель волков — лучший друг смотрителя зверей.
— Нет, — отвечает, — не совсем, я не профессионал, но приручил нескольких волков.
Потом эдак вежливо, как лорд, приподнимает шляпу и уходит. Старый Берсерк смотрел ему вслед, пока тот не скрылся из виду, потом весь вечер пролежал в углу. А ночью, как только взошла луна, все волки завыли. Вроде б им не из-за чего выть-то: вблизи никого не было, только где-то далеко какой-то тип звал собаку. Пару раз я выходил посмотреть — все было в порядке. Потом вой прекратился. Около двенадцати я снова вышел взглянуть, прежде чем лечь спать, и увидел, что клетка Берсерка пуста — прутья либо сломаны, либо погнуты. Вот и все, что я знаю.
— А больше никто ничего не заметил?
— Один из наших сторожей приблизительно в это время возвращался из певческого клуба домой и видел большую серую собаку, перескочившую через забор зоосада. Я не очень верю его словам: придя домой, он ничего не сказал об этом жене и вспомнил только после того, как все узнали о пропаже и всю ночь рыскали по округе в поисках Берсерка. Похоже, это его выдумки.
— Скажите, мистер Билдер, можете ли вы как-то объяснить бегство волка?
— Ну что ж, сэр, — сказал он с подозрительной скромностью, — пожалуй, могу. Вот только не знаю, удовлетворит ли вас моя теория.
— Ну это не важно. Кому, как не вам, знающему повадки зверей, высказать свои соображения?
— Что ж, сэр, мне кажется, волк убежал просто потому, что хотел убежать.
По тому, как Томас и его жена от души смеялись этой шутке, я понял: она прозвучала здесь не впервые и надо мной подсмеиваются. Я не стал состязаться в остроумии с уважаемым Томасом и, решив поискать более надежный путь к его сердцу, предложил:
— Мистер Билдер, будем считать, что первую половину фунта вы уже заслужили, теперь черед второй — надеюсь, вы изложите мне свой прогноз.
— Хорошо, сэр, — живо откликнулся он. — Вы уж извините мои шутки, это старуха подмигивала — подстрекала меня.
— Вот уж чего не было, того не было! — воскликнула почтенная женщина.
— По моему мнению, волк скрывается где-то поблизости. Один из наших смотрителей говорил, что видел, как он, быстрее лошади, галопом мчался к северу, но я не верю ему, сэр: ни волки, ни собаки не могут мчаться галопом, они устроены по-другому. Волки такие умные только в сказках и страшны, когда сбиваются в стаи, тогда они могут натворить тех еще дел. Но, слава богу, в жизни волк и вполовину не так умен и храбр, как хорошая собака, и вчетверо трусливее. А Берсерк и вовсе не способен к тому, чтобы прокормить себя, стало быть, вероятнее всего, прячется где-то здесь поблизости, дрожит и думает, если он вообще думает, где бы достать поесть. Представьте себе, вдруг какая-нибудь кухарка увидит его горящие глаза в темноте подвала! Ему же надо что-то есть — возможно, он забредет в лавку мясника или какая-нибудь нянька, прогуливаясь со своим солдатом, оставит ребенка без присмотра — ну что ж, тогда не удивлюсь, если одним младенцем станет меньше. Вот и все.
Я дал ему честно заработанные полфунта, и тут вдруг что-то замаячило в окне. У мистера Билдера вытянулось от удивления лицо.
— Господи боже мой! — воскликнул он. — Уж не старый ли Берсерк вернулся?!
Он бросился к двери и распахнул ее. На мой взгляд, это было совершенно излишне: дикие звери мне всегда нравились больше в клетке. Пожалуй, личный опыт общения скорее усилил это убеждение.
Понимаю, это дело привычки: Билдер и его жена испугались волка не более, чем я обычной дворняги. Зверь был мирным и вел себя образцово, как прародитель всех сказочных волков из сказок, который, переодевшись бабушкой, завоевывал доверие Красной Шапочки.
Вся эта сцена представляла собою неописуемую смесь комедии и драмы: злой хищник, вот уже почти сутки терроризировавший Лондон и заставлявший детей дрожать от страха, стоял перед нами, словно кающийся грешник, и его приняли и приласкали, как блудного сына.
Старый Билдер с нежной заботливостью осмотрел его и сказал:
— Ну вот, так и знал, что старина попадет в историю. Я же говорил! Смотрите, у него вся голова в порезах и полна осколков стекла. Подлезал под какую-то чертову стену! Просто безобразие, что люди обкладывают стены своих оград битым стеклом. Вот к чему это приводит. Иди сюда, Берсерк.
Он отвел волка в клетку, пожаловал ему огромный кусок мяса и пошел сообщить в дирекцию.
А я отправился в газету — готовить единственный в сегодняшней прессе материал о странном побеге из зоосада.
Дневник доктора Сьюворда
17 сентября. После обеда занялся приведением в порядок своих приходно-расходных книг — за последние дни совершенно запустил их. Вдруг дверь распахнулась и вбежал Ренфилд с искаженным от гнева лицом. Я опешил — небывалый случай, чтобы больной сам, без сопровождения, явился в кабинет к лечащему врачу. В руке он сжимал столовый нож. Я постарался держаться так, чтобы между нами был стол. Однако он оказался более ловким и сильным, чем я ожидал, и ухитрился довольно серьезно порезать мне левое запястье. Прежде чем безумец успел ударить вновь, я пустил в ход правую руку — и он растянулся на полу. Кровь так сильно хлынула из раненого запястья, что на ковре образовалась лужица.
Видя, что Ренфилд более не склонен к атаке, я принялся перевязывать руку, не упуская, однако, из виду распростертую на полу фигуру. Прибежавшие служители, бросились к нему, и тут мы увидели, чем он занимается, — нас просто замутило: больной лежал на животе и, как собака, вылизывал кровь, вытекшую из моей раны. Справиться с ним, к моему удивлению, оказалось нетрудно; он совершенно спокойно поплелся за служителями и лишь без конца повторял:
— Кровь — это жизнь, кровь — это жизнь…[98]
Нет терять сейчас кровь мне нельзя: и так уже отдал достаточно и чувствую себя неважно — видимо, сказывается еще длительное напряжение, вызванное болезнью Люси. Сплошны нервы, предельная усталость, хочется покоя, покоя, покоя. Хорошо хоть Ван Хелсинг не вызвал меня сегодня, и я смогу выспаться — иначе просто пропал бы.
Телеграмма от профессора Ван Хелсинга из Антверпена — доктору Сьюворду в Карфакс(поскольку графство не было указано, доставлена на сутки позже)
17 сентября. Непременно будьте к вечеру в Хиллингеме. Если не сможете дежурить все время, регулярно наведывайтесь, следите, чтобы цветы были на месте, это очень важно. Не подведите. Присоединюсь к вам сразу по приезде.
Дневник доктора Сьюворда
18 сентября. Ближайшим поездом выехал в Лондон. Телеграмма Ван Хелсинга привела меня в смятение. Потеряна целая ночь, а я по горькому опыту знаю, что может произойти за ночь. Конечно, вполне возможно, ничего не случилось. А если случилось? Несомненно, злой рок тяготеет над нами, все время какая-нибудь случайность расстраивает наши планы; возьму с собой валик — закончу эту запись на фонографе у Люси.
Записка, оставленная Люси Вестенра
17 сентября, ночь. Оставляю листки на виду, чтобы ни у кого не было из-за меня неприятностей. Это запись того, что случилось этой ночью. Чувствую, что умираю от слабости, едва хватает сил, чтобы писать, но это необходимо, даже если я от этого умру.
Легла спать, как обычно, предварительно проследив, чтобы цветы лежали там, куда велел положить их доктор Ван Хелсинг, и вскоре заснула.
Разбудило меня хорошо знакомое хлопанье крыльев в окне, начавшееся после того, как я во сне ходила на утес в Уитби, а Мина выручила меня. Я не испугалась, но, конечно, жаль, что доктора Сьюворда нет в соседней комнате и я не могу позвать его — профессор Ван Хелсинг обещал, что он будет. Попыталась заснуть, но не смогла. Тут ко мне вернулась прежняя боязнь кошмарных снов, и я решила бодрствовать. Как назло, меня начал одолевать сон. Мне стало страшно одной, я открыла дверь и крикнула:
— Есть кто-нибудь?
Никто не отозвался. Боясь разбудить маму, я закрыла дверь. Тут за окном в кустах раздался какой-то вой, вроде бы собачий, но более низкий и свирепый. Я посмотрела в окно, но увидела лишь летучую мышь — наверное, она и била крыльями по оконному стеклу. Я снова легла в постель, но решила не спать.
Вскоре открылась дверь и заглянула мама. Увидев, что я не сплю, она вошла, села подле меня и сказала, пожалуй, еще ласковей, чем обычно:
— Я беспокоилась за тебя, дорогая, и пришла посмотреть, как ты.
Боясь, что она простудится, я уговорила ее лечь со мною. Она прилегла прямо в халате, сказав, что побудет со мной недолго и пойдет к себе. Мы лежали обнявшись, и вновь раздалось хлопанье крыльев и стук в оконное стекло. Она вздрогнула, испугалась и вскрикнула:
— Что это?
Я успокоила ее, она лежала тихо, было слышно, как бьется ее больное сердце. Немного погодя вновь послышался вой в кустах, потом — удар в окно, осколки разбитого стекла посыпались на пол и в дыру просунулась голова большого тощего волка. Мама в страхе вскрикнула, попыталась приподняться и, судорожно хватаясь за все, что попадалось под руку, в том числе за венок, который профессор Ван Хелсинг велел мне носить на шее, сорвала его с меня. В течение нескольких секунд мама сидела, указывая на волка, в горле у нее что-то странно клокотало, потом рухнула навзничь, как сраженная молнией; падая, она ушибла мне лоб, на мгновение у меня закружилась голова. Я не спускала глаз с окна, но волк исчез, а через разбитое стекло дуновением ветра ворвались целые мириады мошек — они кружились, подобно пыльному вихрю. Я попробовала встать, но не могла пошевелиться, как будто меня околдовали; кроме того, меня придавило тело бедной мамы — казалось, оно остывало, а когда сердце ее перестало биться, я потеряла сознание…
Видимо, вскоре я пришла в себя. Где-то недалеко на дороге звенел колокольчик. По соседству выли собаки. Совсем близко в кустах запел соловей. В шоке от перенесенного ужаса, я была совершенно разбита, но пение соловья показалось мне голосом мамы, вернувшейся, чтобы утешить меня. Видимо, шум разбудил и служанок — я различила легкий топот их босых ног у моей двери. Позвала их, они вошли и, увидев, что случилось, вскрикнули. Ветер ворвался в разбитое окно, и дверь громко захлопнулась. Мне наконец удалось встать, а девушки уложили на кровать тело бедной мамы, накрыв его простыней. Они были так напуганы и взволнованы, что я велела им пойти в столовую и выпить по стакану вина. Дверь на мгновение открылась и снова закрылась, девушки вскрикнули. Потом они спустились в столовую, а я собрала цветы и положила на грудь моей несчастной мамы. Тут я вспомнила, что говорил мне доктор Ван Хелсинг, но надевать их вновь на себя было выше моих сил. Да и зачем, ведь я решила попросить одну из служанок посидеть со мной. Удивившись, что девушки так долго не возвращаются, я позвала их, но ответа не было. Тогда я сама спустилась в столовую…
У меня упало сердце, когда я увидела, что произошло: все четыре беспомощно лежали на полу, тяжело дыша. На столе стоял полупустой графин хереса, от него исходил какой-то странный запах. В следующее мгновение я поняла: пахло настойкой опия. Это показалось мне подозрительным, взглянув на буфет, я увидела, что флакон, из которого доктор дает — давал! — маме лекарство, пуст. Что делать? Что мне делать?
Я вернулась в свою комнату, к маме. Не могу ее оставить, служанок кто-то опоил наркотиком, я одна. Одна с умершей мамой! Из дома выйти не решаюсь — сквозь разбитое окно слышу глухой вой волка. В воздухе кружатся мошки, вспыхивают неясные голубые огоньки. Что мне делать? Господи, защити меня! Спрячу эту бумагу у себя на груди, ее найдут, когда будут прибирать меня к похоронам. Мама умерла! Теперь моя очередь. Прощай, дорогой Артур, если я не переживу эту ночь. Да хранит тебя Бог, мой дорогой, да поможет Он мне!