Дневник доктора Сьюворда(продолжение)
Похороны были назначены на послезавтра — Люси хоронили вместе с матерью. Всеми формальностями занимался я. Работники похоронного бюро обходительностью и расторопностью не уступали своему любезному хозяину. Женщина, непосредственно обряжавшая покойных, доверительно поделилась со мной профессиональными наблюдениями:
— Какая красивая покойница, сэр! Это просто честь для меня. И уж конечно, эти похороны укрепят репутацию нашего заведения!
Я заметил, что Ван Хелсинг никуда не отлучался, возможно, из-за беспорядка, царившего в доме. Родственников не было. Артур должен приехать только завтра, после похорон своего отца. Поэтому нам с Ван Хелсингом пришлось самим разбирать бумаги. Профессор непременно хотел просмотреть архив Люси. Опасаясь, как бы нам по неведению не нарушить какие-нибудь законы — ведь Ван Хелсинг был иностранец, — я спросил его, почему он так настаивает на осмотре личных бумаг покойной.
— В общем-то, твои опасения небезосновательны, — ответил профессор, — но не забывай, я не только врач, но и юрист. И тут как раз лучше обойтись без вмешательства закона. Ты это понимал, когда постарался избежать коронера.[100] Мне же нужно избежать большего — возможно, в архиве найдутся еще такие бумаги, как эта. И он вытащил из бумажника листки, которые Люси разорвала во сне. — Если найдешь адрес стряпчего покойной миссис Вестенра, опечатай все ее бумаги и сегодня же напиши ему. Я же за ночь просмотрю все бумаги Люси — не нужно, чтобы ее тайные записи попали в чужие руки.
Через полчаса я нашел адрес стряпчего миссис Вестенра и написал ему. Все ее бумаги были в порядке, оставлены даже четкие указания, где ее похоронить. Едва я запечатал письмо, как в комнату, к моему удивлению, вошел Ван Хелсинг.
— Не могу ли я помочь тебе, Джон? Я освободился и теперь к твоим услугам.
— Вы нашли, что искали?
— Я не искал ничего конкретного — лишь надеялся найти и нашел несколько писем, записок и недавно начатый дневник. Вот они, и пока мы о них никому не скажем. Завтра я увижу нашего бедного Артура и с его согласия воспользуюсь некоторыми из них.
Когда мы покончили с неотложными делами, профессор сказал:
— А теперь, друг Джон, нам обоим необходимо выспаться. Завтра много дел, а сегодня — увы! — мы уже не нужны.
Перед сном мы еще раз зашли к несчастной Люси. Похоронное бюро хорошо потрудилось: комната превратилась в маленькую часовню. Все утопало в прекрасных белых цветах, и смерть не производила отталкивающего впечатления. Лицо усопшей было накрыто белоснежным покрывалом. Профессор приподнял его, высокие восковые свечи светили достаточно ярко, и мы оба были поражены. Вся прежняя прелесть девушки вернулась к ней — такое впечатление, будто «губительные пальцы смерти»,[101] вместо того чтобы разрушить, за прошедшие часы восстановили всю ее живую красоту, мне уже стало казаться, что Люси не умерла, а лишь спит.
Профессор был очень серьезен, даже суров. Конечно, он не любил ее, как я, и ему было не о чем горевать.
— Побудь здесь, я сейчас вернусь, — сказал он мне и вышел.
Вернулся с охапкой белых цветов чеснока из недавно доставленного почтой ящика, стоявшего внизу в передней. Ван Хелсинг рассыпал их среди других цветов на кровати и вокруг нее. Потом, сняв с себя маленький золотой крестик, положил его на губы покойной. Снова прикрыл ее покрывалом, и мы вышли.
Я раздевался у себя в комнате, когда раздался стук в дверь и вошел Ван Хелсинг.
— Прошу тебя, раздобудь завтра к вечеру набор инструментов для вскрытия.
— Хотите делать аутопсию?
— И да, и нет. Необходимо сделать операцию, но не ту, что ты думаешь. Тебе скажу, но больше никому ни слова. Хочу отрезать голову и удалить сердце. Ай-ай-ай, хирург, а так шокирован! И это ты, недрогнувшей рукой делавший операции, от которых другие хирурги отказывались. Конечно, мой милый друг Джон, я не должен забывать, что ты любил ее. Но я и не забываю. Операцию беру на себя, ты будешь только помогать мне. Я бы сделал это сегодня, но из-за Артура придется отложить. Он освободится лишь завтра после похорон отца и, конечно, захочет еще раз посмотреть на нее. Потом ее положат в гроб, и мы, когда все лягут спать, откроем его, произведем операцию и все вернем на место, чтобы, кроме нас, никто ничего не знал.
— Но зачем это нужно? Девушка умерла. К чему терзать ее бедное тело? Ведь никакой пользы ни ей, ни нам, ни науке, ни человечеству вскрытие не принесет! И без того все это так ужасно!
Профессор положил мне руку на плечо и сказал очень ласково:
— Друг Джон, мне очень жаль твое бедное, обливающееся кровью сердце, я еще больше люблю тебя за то, что ты способен так глубоко переживать. Если бы это было в моих силах, я бы взял на себя всю тяжесть твоей души. Однако есть вещи, которых ты не знаешь, но в свое время узнаешь, и тогда тебе придется нелегко, ибо они не очень приятны. Джон, ты много лет был моим другом, вспомни, делал ли я что-нибудь без серьезных на то оснований? Я могу ошибаться — все мы люди! — но я всегда продумываю свои поступки и уверен в необходимости того, что делаю. Не потому ли ты вызвал меня, когда пришла эта беда? Конечно поэтому! А разве тебя не удивило и даже не возмутило, когда я не позволил Артуру поцеловать свою возлюбленную и отшвырнул его от нее, хотя она умирала? Разумеется, удивило! Но разве ты не видел, как она благодарила меня потом своим слабым голосом, взглядом своих прекрасных умирающих глаз, как она целовала мою грубую старую руку и просила о покое? Разумеется, видел! А разве ты не помнишь, как я поклялся ей исполнить ее просьбу и она спокойно закрыла глаза? Разумеется, помнишь! Так вот, у меня есть серьезные основания для того, что я намереваюсь сделать. Ты долгие годы верил мне, но в последние недели происходили такие странные явления, что в душу твою могло закрасться сомнение. Поверь мне еще немного, друг Джон. Если же ты больше не доверяешь своему старому профессору, тогда мне придется раскрыть тебе свои соображения, а это пока преждевременно и может обернуться к худшему. А без друга, его веры в меня мне будет очень одиноко и тяжело. Именно теперь я так нуждаюсь в помощи и поддержке! — Немного помолчав, он многозначительно добавил: — Друг Джон, впереди тяжелые дни. Так давай же будем верить друг другу, и тогда мы добьемся успеха. Ты веришь мне?
Я пожал ему руку и обещал помочь. Не закрывая дверь своей комнаты, я смотрел ему вслед — он прошел по коридору к себе. Вслед за ним одна из служанок — она была спиной ко мне и не видела меня — тихо пробежала по коридору в комнату, где лежала Люси. Это тронуло меня. Преданность — редкое явление и невольно трогает, особенно по отношению к тем, кого мы любим. Бедная девушка, преодолев естественный страх смерти, хочет побыть у гроба любимой хозяйки…
Должно быть, я спал долго и крепко — было уже поздно, когда Ван Хелсинг разбудил меня. Подойдя к моей кровати, он сказал:
— Насчет инструментов можешь не беспокоиться — все отменяется.
— Почему?
— Потому, — ответил он жестко, — что уже слишком поздно — или слишком рано. Взгляни! Его ночью украли. — И показал мне свой золотой крестик.
— Как украли, — спросил я удивленно, — если он теперь у вас?
— Я отобрал его у служанки — эта негодная девчонка обокрала мертвых и живых. Она, конечно, будет наказана, но не мною, ибо не ведала, что творит, — думала, совершает лишь кражу. Теперь нам придется подождать.
С этими словами он вышел, задав мне новую загадку.
Утро прошло тоскливо, в полдень пришел стряпчий мистер Маркенд. Очень приветливый, он одобрил все, что мы сделали, и остальные заботы, вплоть до мелочей, взял на себя. Во время обеда он рассказал нам, что миссис Вестенра, зная о своей болезни и с некоторых пор ожидая смерти, привела свои дела в полный порядок и все состояние, движимое и недвижимое, завещала Артуру Холмвуду — все, кроме родового имения отца Люси, которое теперь, за отсутствием прямых наследников, перейдет к побочной ветви семьи.
— Честно говоря, — продолжал стряпчий развивать эту тему, — мы, как могли, старались воспрепятствовать такому завещанию, говорили ей о возможных ситуациях, при которых ее дочь может остаться без единого пенни или же лишенной свободы действий. В результате чуть не дошло до конфликта, миссис Вестенра даже прямо спросила, собираемся ли мы выполнить ее волю. Выбора у нас не было, и мы согласились, хотя в принципе наша правота подтверждается жизнью в девяноста девяти случаях из ста. Но такова была ее воля. Не оставь она такого распоряжения, после ее смерти все состояние перешло бы к ее дочери; но если бы та пережила мать хоть на пять минут, то вся ее собственность — при отсутствии завещания — досталось бы наследникам по закону. В этом случае лорд Годалминг, хотя и был очень близким другом, не имел бы никаких имущественных прав. А родственники, даже самые дальние, едва ли из сентиментальных соображений отказались бы от своих прав ради постороннего человека. Уверяю вас, джентльмены, я рад такому результату.
Мы с Ван Хелсингом переглянулись: конечно, стряпчий неплохой человек, но речь все же идет о большой трагедии, и его радость по поводу частного дела, в котором он профессионально заинтересован, — наглядный пример ограниченной способности людей к пониманию и сочувствию.
Мистер Маркенд пробыл недолго и сказал, что зайдет попозже — повидать лорда Годалминга. Приход стряпчего немного отвлек и успокоил нас — по крайней мере мы могли не бояться критики в свой адрес в связи с нашими распоряжениями в эти дни.
Артур должен был приехать к пяти часам. Мы зашли в спальню, ставшую настоящей усыпальницей — теперь в ней лежали мать и дочь. Похоронных дел мастер приложил все свое искусство, и траурная атмосфера сразу подействовала на наше настроение. Однако Ван Хелсинг распорядился восстановить все, как было прежде, объяснив, что лорду Годалмингу будет легче увидеть сначала только свою невесту. Мастер расстроился за своей недогадливости и быстро исправил положение, так что к приезду Артура кое-что удалось смягчить.
Бедный Артур! Он был разбит и пребывал в отчаянии. Тяжкие переживания сказались даже на его мужественной внешности. Он был, я знаю, искренне привязан к отцу. Эта утрата — большой удар для него, да еще в такое время! Со мной он был, как всегда, сердечен, с Ван Хелсингом — очень любезен, но я почувствовал какое-то напряжение в нем. Профессор тоже заметил это и сделал мне знак, чтобы я проводил Артура наверх.
У дверей спальни я остановился, думая, что ему хочется побыть с Люси наедине, но он взял меня под руку и ввел в комнату, сказав упавшим голосом:
— Ты тоже любил ее, мой старый друг. Она мне все рассказала, говорила, что у нее не было лучшего друга, чем ты. Не знаю, как мне благодарить тебя за все, что ты сделал для нее. Я еще не могу… — Тут силы изменили ему, он обнял меня и заплакал: — О Джек! Джек! Что же мне делать! Как вдруг сразу жизнь отвернулась от меня, мне незачем больше жить!
Я утешал его как мог. В таких случаях не нужно много слов. Положить руку на плечо, обнять, вместе поплакать. Я тихо стоял и ждал, пока он успокоится, а потом мягко сказал:
— Пойдем посмотрим на нее.
Мы подошли к кровати, я откинул покрывало с ее лица. Господи! Как она была хороша! Казалось, с каждым часом красота ее расцветала. Это изумило и напугало меня. Артур же дрожал, как в лихорадке; в конце концов сомнение вкралось ему в душу. После долгого молчания он тихо прошептал:
— Джек, она действительно умерла?
С грустью я сказал ему, что это так; нужно было немедленно рассеять это ужасное сомнение, мне пришлось объяснить ему, что довольно часто у покойных черты лица смягчаются и даже восстанавливается их былая красота, особенно если смерти предшествовала острая болезнь. Артур опустился на колени, всматриваясь в лицо Люси. Потом я напомнил ему, что надо прощаться — начинаются приготовления к похоронам. Он поцеловал ее руку, затем, наклонившись, коснулся губами холодного лба. Уходя, обернулся и вновь посмотрел на свою невесту долгим, любящим взглядом.
Оставив его в гостиной, я сообщил Ван Хелсингу, что Артур простился с Люси. Профессор распорядился закрыть гроб и начать приготовления к похоронам. Когда я сказал ему, о чем спрашивал меня Артур, он ответил:
— Это меня не удивляет. Я сам только что на миг усомнился в ее смерти.
Мы обедали все вместе, я видел, что Артур старается держаться изо всех сил. Ван Хелсинг молчал весь обед и заговорил, лишь когда мы закурили сигары:
— Лорд… — начал было он, но Артур перебил его:
— Нет, нет, ради бога, не надо! По крайней мере не теперь. Простите, сэр, не хочу вас обидеть, но я не могу слышать этот титул — моя рана слишком свежа.
— Я назвал вас так, — мягко пояснил профессор, — лишь потому, что не могу называть вас «мистер», ведь я полюбил вас — да, мой милый мальчик, я полюбил вас как… как Артура…
Молодой человек горячо пожал руку старика:
— Называйте меня как хотите. Надеюсь, за мной навсегда сохранится титул друга. И позвольте мне — я просто не нахожу слов — поблагодарить вас за ваше доброе отношение к моей бедной Люси. Я знаю, она очень ценила вас. И прошу вас простить меня, если я был резок с вами или как-то проявил недовольство — помните, тогда?
Профессор кивнул и ответил очень доброжелательно:
— Знаю, как трудно вам было тогда понять меня. Чтобы поверить в необходимость такого поведения, нужно понимать его мотивы. Допускаю, что вы и теперь не вполне мне доверяете, поскольку по-прежнему не понимаете, в чем дело. Но возможны и другие ситуации, когда мне потребуется ваше доверие, а вы не будете понимать смысл моих действий. Однако придет время, и вы поймете — тьма отступит, и в солнечных лучах все тайное станет явным. Тогда вы будете благодарить меня — за себя, за других и за ту, чей покой я поклялся оградить.
— Конечно, конечно, сэр, — горячо заговорил Артур, — я во всем доверяю вам. Я знаю, вы — человек благородной души, вы друг Джека, вы были ее другом. Делайте все, что считаете нужным.
Профессор смущенно откашлялся:
— Могу ли я просить вас кое о чем?
— Конечно.
— Вы знаете, что миссис Вестенра оставила вам все свое состояние?
— О господи! Понятия не имел!
— Теперь все принадлежит вам, и вы вправе располагать всем по своему усмотрению. Я хочу, чтобы вы позволили мне ознакомиться с письмами и бумагами мисс Люси. Поверьте, это не праздное любопытство. У меня очень серьезные основания, и, несомненно, она бы это одобрила. Вот эти бумаги. Я взял их до того, как мне стало известно о ваших правах, — мне не хотелось, чтобы чужая рука коснулась их и чужой взгляд проник в ее душу. Если вы не против, я оставлю эти бумаги у себя. Даже вам я пока не хотел бы их показывать, но можете не сомневаться: у меня они будут в полной сохранности. Не пропадет ни одно слово. В свое время я верну их вам. Понимаю, что прошу очень многого, но вы не откажете… ради Люси?
Артур ответил со столь свойственной ему сердечностью:
— Профессор Ван Хелсинг, делайте все, что считаете необходимым. Я чувствую, что Люси одобрила бы мое решение. И не буду беспокоить вас вопросами, пока не настанет время.
Профессор встал и сказал очень веско:
— Вы поступаете правильно, нас ждет еще много страданий, и не только страданий. Всем нам, и в первую очередь вам, мой милый мальчик, предстоит пережить много горького, прежде чем мы вновь ощутим сладость жизни. Не стоит падать духом, надо исполнять свой долг, и все будет хорошо!
Эту ночь я спал на диване в комнате Артура. Ван Хелсинг вообще не ложился. Он ходил взад-вперед, точно охранял дом, и внимательно следил за комнатой, где в гробу лежала Люси, осыпанная белыми цветами чеснока, резкий запах которого смешивался в ночном воздухе с ароматом роз и лилий.
Дневник Мины Гаркер
22 сентября. В поезде по дороге в Эксетер. Джонатан спит. Кажется, только вчера я сделала последнюю запись в дневнике. А сколь многое уже отделяет меня от жизни в Уитби, когда Джонатан был далеко и не подавал никаких вестей. Теперь я уже замужем за ним, он — стряпчий, богат, мистер Хокинс умер и похоронен, а у Джонатана — опасный приступ. Когда-нибудь, возможно, он станет расспрашивать меня об этом. Все проходит. Да, я, конечно, немного подзабыла стенографию, вот что делает с нами неожиданное богатство, так что полезно будет слегка освежить в памяти забытые навыки…
Похороны были очень простые, но торжественные. За гробом шли только мы, один-два его старых друга из Эксетера, лондонский агент фирмы и еще один джентльмен, представитель сэра Джона Пакстона, президента Юридического общества. Мы с Джонатаном ощущали, что потеряли близкого человека, нашего лучшего друга…
Потом мы вернулись в город, доехав автобусом до Гайд-парка. Джонатан решил, что мне будет интересно побыть немного в Роу;[102] мы посидели там, народу было мало, от пустовавших кресел веяло грустью. Они напомнили нам о пустом кресле дома. На сердце было тяжело. Мы встали и решили пройтись по Пикадилли. Джонатан держал меня за руку, как в былые времена, еще до моей работы в школе. Мне это казалось не совсем приличным — когда несколько лет учишь девушек правилам хорошего тона, невольно сама становишься чопорной, — но я не стала возражать: все-таки это был Джонатан, мой муж, а вокруг лишь незнакомые люди. Так мы и шли, держась, как дети, за руки. Я засмотрелась на очень красивую девушку в шляпе с широкими полями, сидевшую в двухместном экипаже у магазина Гильяно.
Вдруг Джонатан до боли сжал мне руку и прошептал:
— О господи!
Я в постоянной тревоге за него, боюсь, как бы какое-нибудь волнение не вызвало рецидива болезни. Моментально повернувшись к нему, я спросила, что случилось.
Побледнев, Джонатан во все глаза, изумленно и испуганно, смотрел на высокого худого человека с крючковатым носом, черными усами и острой бородкой, пристально глядевшего на ту же хорошенькую барышню и не замечавшего нас. Поэтому я смогла хорошо разглядеть его. Лицо у него было недоброе, жестокое, чувственное, крупные белые зубы, казавшиеся еще белее от ярко-красных губ, больше походили на зубы хищного зверя, чем человека. Джонатан не спускал с него глаз, и я испугалась, как бы тот не заметил: ему это могло не понравиться, а вид у него был очень агрессивный. Я вновь спросила Джонатана, что его так взволновало, и он ответил, явно уверенный, что я все знаю так же, как и он:
— Разве не видишь, кто это?
— Нет, дорогой, я его не знаю. Кто это?
Его ответ поразил и взволновал меня — казалось, он не сознает, что разговаривает со мной:
— Это он!
Бедняжка был явно потрясен и напуган; не поддержи я его, он бы, наверное, просто упал. Не отрываясь, Джонатан смотрел на этого человека. В это время какой-то господин вышел из магазина с небольшим пакетом, передал его девушке, и она уехала. Человек, привлекший внимание моего мужа, увидев, что ее экипаж поехал по Пикадилли, быстро нанял извозчика и последовал за нею. Джонатан проводил его взглядом и сказал как бы про себя:
— Кажется, это граф, но он очень помолодел. Господи боже мой! Если б я был уверен! Если б я был уверен!
Он был так взвинчен, что я побоялась его расспрашивать. И потихоньку увела его в Грин-парк. День был довольно жаркий для осени, мы нашли скамейку в тени. Джонатан сидел, уставившись в пространство, потом глаза его закрылись, и, положив голову мне на плечо, он заснул. По-моему, это было лучшее лекарство для него. Минут через двадцать он проснулся и весело сказал мне:
— Что это, Мина, неужели я заснул? Прости, пожалуйста. Пойдем попьем чаю где-нибудь.
Похоже, он совершенно забыл о мрачном незнакомце, как во время болезни забыл все, что с ним произошло. Мне не нравится эта забывчивость. Вероятно, она — следствие болезни. Расспрашивать его я не буду — боюсь причинить этим больше вреда, чем пользы. Но все-таки мне нужно выяснить, что же случилось с ним за границей. Боюсь, наступило время распечатать заветный пакет и прочитать хранящийся в нем дневник. О Джонатан, я уверена, ты простишь мне — я делаю это ради тебя.
Позже. Печальное во всех отношениях возвращение домой — дом опустел, нет больше нашего друга. Джонатан еще бледен и слаб после небольшого рецидива болезни. А тут еще телеграмма от некоего Ван Хелсинга:
«С прискорбием сообщаю, что пять дней назад скончалась миссис Вестенра, а позавчера — Люси. Обеих похоронили сегодня».
О, какое горе в нескольких словах! Бедная миссис Вестенра! Бедная Люси! Ушли, ушли — и больше никогда не вернутся к нам! Бедный, бедный Артур — какая страшная утрата для него! Господи, помоги нам перенести это горе!
Дневник доктора Сьюворда
22 сентября. Все закончилось. Артур уехал в Ринг с Квинси Моррисом. Какой же Квинси хороший человек! В глубине души он, наверное, переживает смерть Люси не меньше нас, но держится как настоящий викинг. Если Америка будет и дальше рождать таких людей, она, несомненно, станет мировой державой. Ван Хелсинг прилег отдохнуть — вечером он едет в Амстердам, но обещает вернуться завтра к вечеру; у него там дела, которые требуют его личного участия. Вернувшись, он остановится у меня — ему, видно, придется подольше побыть в Лондоне.
Бедный старик! Боюсь, напряжение последней недели подорвало даже его железные силы. Во время похорон, я видел, он едва держался. После траурной церемонии, когда мы окружили Артура, молодой человек вдруг вспомнил о переливании крови. Ван Хелсинг то краснел, то бледнел. Артур говорил, что с тех пор у него такое чувство, будто они с Люси действительно женаты, она — его жена перед Богом. Никто из нас ни слова не сказал — и не скажет — о тех переливаниях, в которых принимали участие мы.
Артур и Квинси уехали на вокзал, а мы с Ван Хелсингом — ко мне. Как только мы с ним остались в экипаже одни, профессор впал в настоящую истерику — позднее он отрицал, что это была истерика, уверял, что так в критических обстоятельствах проявляется его чувство юмора. Он смеялся до слез, мне пришлось задернуть занавески, чтобы никто нас не увидел. Потом вдруг заплакал, но его слезы тут же перешли в смех — Ван Хелсинг плакал и смеялся одновременно, обычно так бывает у женщин. Я попробовал быть с ним построже — с женщинами это иногда помогает, — но безрезультатно. У мужчин и женщин нервные срывы протекают по-разному! Наконец он успокоился, посерьезнел, и я спросил его, с чего бы такое веселье, да еще в такое время? Ответ был вполне в его духе — логичен, убедителен и таинствен:
— О, ты не понимаешь, друг Джон. Не думай, что мне весело, хотя я и смеюсь. Видишь, я плакал, хотя смех душил меня. Но не думай, что твой профессор целиком охвачен скорбью, когда плачет, ведь я и смеялся тоже. Всегда помни, что смех, который стучит в твою дверь и спрашивает: «Можно войти?» — не подлинный смех. Нет! Истинный Смех — король и приходит туда и тогда, куда и когда ему вздумается. Он не выбирает удобное время, а лишь сообщает: «Я здесь». Например, я очень переживаю из-за этой милой девушки, которой принес в жертву свою давно не молодую кровь, хотя я уже стар, свое время, умение, сон, оставил других своих пациентов. И все же у ее могилы, когда глина ударяется о гроб: «бух! бух!», я могу засмеяться. Другой пример: у меня болит сердце за этого бедного милого мальчика — он был бы одного возраста с моим сыном, если бы тот был жив, у них одинаковые волосы и глаза… теперь ты знаешь, почему я его так люблю. Но даже когда он говорит нечто трогающее мое отцовское сердце — с тобой, мой друг Джон, мы на равных, наши отношения нельзя назвать родственными, — даже в такой момент ко мне приходит король Смех и кричит мне прямо в ухо: «А вот и я! Вот и я!» О друг Джон, это странный мир, печальный мир, мир, полный страданий, горя и скорби, и все же, когда приходит король Смех, он заставляет сию печальную юдоль плясать под свою шутовскую дудку. Кровоточащие сердца, иссохшие кости на кладбище, мучительные страсти — все пускаются в пляс, едва заслышав его игру. И поверь мне, друг Джон, хорошо, когда он приходит. Все мы, и мужчины, и женщины, живем напряженно, мы как туго натянутые канаты, которые дергают из стороны в сторону. Наши слезы подобны дождю, который, намочив веревки, лишь растягивает их до предела, а король Смех приходит как солнце, снимает напряжение, и мы возвращаемся к своим повседневным заботам.
И все-таки я не совсем понял, почему он смеялся, и спросил его об этом прямо. Ван Хелсинг сразу посуровел и ответил в совершенно иной тональности:
— Меня рассмешила мрачная ирония происходившего: прекрасная леди, вся в цветах, как живая, так что мы даже усомнились, в самом ли деле она умерла, лежит рядом с любимой матерью в дивном мраморном склепе на уединенном кладбище, где покоятся многие ее родственники; церковный колокол так печально и мерно звонит: «бом, бом, бом!»; священники в белых ангельских одеждах делают вид, что читают святые книги, а сами даже не заглядывают в них; мы же стоим склонив головы. А зачем все это? Ведь она умерла, что ни говори… Разве нет?
— Хоть убейте, профессор, — воскликнул я, — не вижу ничего смешного во всем этом. Ваше объяснение совсем сбило меня с толку. Но даже если в церемонии похорон было что-то комичное, то что вы скажете о горе несчастного Артура? Ведь его сердце разбито.
— Вот именно. Но не он ли сказал, что после того, как его кровь перелилась в ее вены, она — его жена перед Богом?
— Да, и это его очень утешает.
— Совершенно верно. Но есть небольшое осложнение, друг Джон. Если так, то как же быть с остальными? Хо-хо! Тогда у этой славной девушки несколько мужей. А я в таком случае, обвенчанный со своей покойной женой, становлюсь двоеженцем.
— Не вижу и в этом ничего смешного, — сухо заметил я; мне вообще не понравилось все сказанное им.
Ван Хелсинг положил руку мне на плечо:
— Друг Джон, прости меня, если делаю тебе больно. Я мог изложить эти соображения только такому старому доброму другу, как ты, потому что я тебе доверяю. Если бы ты заглянул в мою душу тогда, когда меня одолевает король Смех, или же сейчас, когда эта царственная особа покидает меня очень-очень надолго, может быть, ты и пожалел бы меня.
— Но отчего это? — спросил я, тронутый его душевной, доверительной интонацией.
— Оттого, что мне кое-что известно!
Теперь нас всех разбросало в разные стороны, одиночество осенило своим крылом крыши наших домов. Люси вдали от шумной лондонской толпы, в фамильном склепе, роскошной обители смерти, на уединенном кладбище, где воздух свеж, солнце освещает Хампстед[103] и привольно растут дикие цветы.
Итак, заканчиваю свой дневник, и один лишь Бог знает, начну ли новый. Если начну, или как-нибудь открою этот, то уже в связи с другими темами и другими людьми, ибо романтический этап моей жизни закончился, я возвращаюсь к работе и с грустью, без надежды на лучшие времена говорю:
«Вестминстерская газета» от 25 сентября
В окрестностях Хампстеда происходят события, уже знакомые нам по аналогичным историям, опубликованным в газетах под заголовками «Ужасы Кенсингтона», «Женщина-убийца», «Женщина в черном». В последние два-три дня отмечены несколько случаев, когда дети надолго пропадали из дому и возвращались с прогулок очень поздно. Во всех этих случаях пострадавшие слишком малы, чтобы связно рассказать о приключившемся с ними, но все они говорили, что их «фея заманила». Происходило это обычно по вечерам, а в двух случаях детей нашли лишь на следующее утро. В округе считают, что малыши повторяют версию первого заблудившегося ребенка. Это наиболее естественное объяснение, поскольку их любимая игра — заманивать друг друга в лес различными хитростями. Как рассказывает наш корреспондент, очень забавно наблюдать этих крох, изображающих «фею-соблазнительницу». Даже Эллен Терри,{33} по его простодушному замечанию, не так неотразимо очаровательна, как эти чумазые ребятишки в роли «феи». Тут есть чему поучиться карикатуристам — редко когда ирония гротеска столь ярко высвечивает реальность, считает он.
Однако, вполне возможно, все не так просто, ибо у детей, которые пропадали ночью, оказались ранки на шее, как после укуса крысы или маленькой собачки. Укусы эти, вроде бы неопасные, сделаны неизвестно каким животным, но в весьма характерной манере. Полиции дано указание отыскивать заблудившихся детей и бродячих собак в районе Хампстед-Хит.
«Вестминстерская газета» от 25 сентябряЭкстренный выпуск
Нам только что сообщили, что вчера вечером пропал еще один ребенок. Его нашли утром в кустах утесника на Шутерском холме, в самой безлюдной части парка Хампстед-Хит. У малыша такая же ранка на шее, как и у других детей. Ребенок был очень слаб, совершенно без сил. Немного оправившись, он рассказал все ту же историю о заманившей его «фее».