Дневник Мины Гаркер
23 сентября. Джонатан чувствует себя лучше. Я так рада, что работа отвлекает его от ужасных мыслей и воспоминаний. Особенно радует то, что он легко справляется с новыми обязанностями. Не сомневаюсь, Джонатан обретет свою былую уверенность, я горжусь им. Он вернется сегодня поздно — предупредил, что обедает не дома. Домашние дела я уже сделала; пожалуй, закроюсь у себя в комнате и прочту его заграничный дневник…
24 сентября. Не хватило духу писать что-либо вчера — так поразил меня дневник Джонатана. Ненаглядный мой бедняжка! Не знаю, правда ли все это или фантазия, — но как он страдал! Конечно, мне бы хотелось знать, что было на самом деле. То ли в описаниях всех этих кошмаров сказалось воспаление мозга, то ли… Боюсь, я так и не узнаю, у него же не решусь спросить. А мрачный человек, которого мы встретили вчера!.. Бедный Джонатан! Наверное, его расстроили похороны, направив его мысли в печальное русло… Но сам он верит во все это. Помню, в день нашей свадьбы он сказал: «Лишь высший долг может заставить меня вернуться к тем мучительным часам моей жизни, во сне или наяву, в безумии или здравом уме».
Несомненно, тут есть связь, последовательность… Этот ужасный граф собирался в Лондон… А вдруг он уже приехал со своими миллионами?.. Да, очень может быть, что высший долг и призовет нас… Что ж, буду готова. Немедленно начну расшифровывать стенографические записи и печатать их на машинке. Потом, если потребуется, найдем и другие свидетельства. И быть может, тогда мне удастся уберечь Джонатана — я смогу выступать от его имени, не дам ему волноваться, нервничать. А позднее, когда он совсем придет в себя, возможно, сам расскажет мне все, тогда-то я и расспрошу его, все выясню и пойму, как можно ему помочь.
Письмо Ван Хелсинга — миссис Мине Гаркер
Дорогая миссис Гаркер, прошу прощения за то, что, не будучи близким другом, взял на себя миссию послать Вам печальную весть о смерти Люси Вестенра. С разрешения лорда Годалминга, глубоко обеспокоенный некоторыми жизненно важными обстоятельствами, я прочитал ее бумаги и нашел среди них Ваши письма, свидетельствующие о том, что Вы были близкими подругами и что Вы ее очень любите. О миссис Мина, во имя этой любви, умоляю Вас помочь мне! Прошу ради блага других людей — для исправления великого зла, предотвращения ужасных бед, которые могут оказаться гораздо значительнее, чем это представляется. Могу ли я увидеть Вас? Пожалуйста, не сомневайтесь во мне. Я — друг доктора Джона Сьюворда и лорда Годалминга (известный Вам по письмам мисс Люси как Артур). Пока что мне хотелось бы сохранить наше знакомство в тайне от всех. Готов приехать в Эксетер, как только Вы сообщите мне, где и когда я могу иметь удовольствие встретиться с Вами. Умоляю простить меня за то, что тревожу Вас. Но я прочитал Ваши письма к бедной Люси и понял, какой Вы милый, добрый человек и как страдает Ваш муж; поэтому прошу Вас ничего не сообщать ему, чтобы никоим образом не беспокоить его. Еще раз поймите и простите меня.
Ван Хелсинг
Телеграмма миссис Гаркер — Ван Хелсингу
25 сентября. Приезжайте сегодня поездом десять пятнадцать, если успеете. Жду Вас в любое время. Вильгельмина Гаркер.
Дневник Мины Гаркер
25 сентября. Очень волнуюсь перед приездом Ван Хелсинга: может быть, он хоть как-то прояснит странное приключение Джонатана и расскажет мне о Люси — ведь он наблюдал ее во время болезни. Впрочем, его приезд, скорее всего, связан с Люси и ее лунатизмом, а не с Джонатаном. Да, конечно, я никогда теперь не узнаю правду! Господи, как я глупа. У меня не выходит из головы этот ужасный дневник. Разумеется, профессор приезжает из-за Люси. Давняя привычка, вернувшаяся к бедняжке, и та страшная ночь на утесе — тогда она, наверное, и заболела. Уйдя в свои заботы, я почти забыла о ее страданиях. Вероятно, Люси рассказала ему о своем ночном приключении на утесе и моем участии в нем, и, похоже, он хочет разобраться в этом. Поступила ли я правильно, ничего не сказав миссис Вестенра? Никогда бы не простила себе, если бы хоть чем-то повредила моей милой бедной подруге. Надеюсь, профессор Ван Хелсинг не будет меня винить. Я столько пережила в последнее время, что чувствую — большего не вынесу.
Иногда просто необходимо поплакать, становится легче — так свежеет воздух после дождя. Возможно, меня выбил из колеи дневник Джонатана, а может быть, и его отъезд по делам — это наше первое после свадьбы расставание. Очень надеюсь, что у него все пройдет хорошо и ничто его не растревожит. Уже два часа. Скоро приедет профессор. Ничего не буду говорить ему о дневнике Джонатана, если он сам не спросит. Я так рада, что напечатала на машинке свой дневник; если он заговорит о Люси, просто дам ему свои записи, это избавит меня от лишних расспросов.
Позднее. Был и ушел. Какая необычная встреча, у меня голова идет кругом! Я как во сне. Реально ли все это… или хотя бы часть? Если бы я не читала раньше дневник Джонатана, ни за что бы не поверила, что такое возможно. Бедный, бедный, милый Джонатан! Сколько же он пережил! Господи, не допусти этого вновь! Постараюсь уберечь его. Впрочем, если его преследуют сомнения и он наконец узнает, что глаза и уши его не обманывали, что все — правда, может быть, ему станет легче. Я догадывалась, что профессор Ван Хелсинг очень хороший и умный человек, раз он друг Артура и доктора Сьюворда и они сочли необходимым пригласить его из Голландии для лечения Люси. Но теперь я и сама убедилась, что он действительно хороший, добрый, благородный человек. Завтра он придет снова, посоветуюсь с ним насчет Джонатана; бог даст, и все эти тревоги наконец кончатся. Когда-то я думала, что буду вести дневник по принципу интервью. Друг Джонатана из «Эксетерских новостей» говорил ему, что для интервью главное — память, нужно уметь точно воспроизвести почти каждое слово, даже если потом и слегка отредактируешь текст. По-моему, нашу встречу с профессором можно было бы оформить как замечательное интервью, попытаюсь привести состоявшийся между нами диалог дословно.
В половине третьего раздался стук в дверь. Мэри доложила, что пришел профессор Ван Хелсинг. Я поздоровалась с ним.
Он среднего роста, крепкого сложения, широкоплечий. Производит впечатление человека умного, властного, волевого. Лицо чисто выбритое, с массивным, квадратным подбородком, большим, решительным, подвижным ртом, довольно крупным прямым носом, густыми бровями, широким и благородным покатым лбом. Рыжеватые волосы зачесаны назад, широко поставленные большие, темно-синие глаза очень выразительны, и взгляд то ласков, то суров.
— Миссис Гаркер?
Я кивнула.
— Бывшая мисс Мина Меррей?
Я снова кивнула.
— Я пришел к Мине Меррей, подруге Люси Вестенра. Собственно, из-за нее я и пришел.
— Сэр, — сказала я, — для меня нет лучшей рекомендации, чем то, что вы были другом Люси, — и протянула ему руку.
Профессор взял ее и очень мягко заверил:
— О мадам Мина, я не сомневался, что у этой бедной милой девушки — замечательная подруга, но реальность превосходит ожидания… — И он учтиво поклонился.
Я спросила, зачем он хотел меня видеть, и профессор сразу приступил к делу:
— Я прочел ваши письма к мисс Люси, и мне захотелось кое-что уточнить. Знаю, вы были с нею в Уитби. Она время от времени вела дневник — не удивляйтесь. После вашего отъезда она начала вести дневник, последовав вашему примеру. Среди прочего она пишет в нем о своей лунатической прогулке и о том, как вы спасли ее. Я обращаюсь к вам с просьбой не отказать мне в любезности и поведать о том, что помните.
— Думаю, доктор, я смогу рассказать вам все.
— Ах, вот как! У вас прекрасная память на факты и детали? Это не так часто встречается у молодых дам.
— Нет, доктор, просто я все записала тогда. Могу, если хотите, показать вам.
— О мадам Мина, буду очень признателен, вы окажете мне большую услугу.
Я не устояла перед соблазном слегка озадачить его — это, наверное, чисто женское свойство — и подала ему стенографический дневник.
Он благодарно поклонился:
— Вы позволите мне прочесть его?
— Если желаете, — ответила я притворно застенчиво.
Профессор открыл дневник — и лицо его изменилось. Он встал и вновь поклонился.
— О, какая вы умница! Я знал, что Джонатан — образованный человек; оказывается, у его жены те же достоинства. Но не будете ли вы так любезны помочь мне расшифровать его? Увы! Я не владею стенографией.
Тут я поняла, что на этом вся моя шутка и кончается; мне стало неловко, я достала из рабочей корзинки перепечатанный на машинке экземпляр.
— Простите, я нечаянно перепутала. Я еще раньше думала о том, что вам, может быть, захочется расспросить о бедной Люси, а времени у вас мало — вот я и напечатала все на машинке.
— Как вы добры, — сказал он, и глаза его просветлели. — Не позволите ли вы мне прочесть его сразу? У меня могут возникнуть вопросы по ходу чтения.
— Конечно. Пожалуйста, читайте, а я пока распоряжусь насчет ланча, за которым вы сможете задать мне вопросы.
Ван Хелсинг поклонился и, устроившись в кресле спиной к свету, углубился в чтение. Я же вышла — главным образом для того, чтобы не мешать ему. Когда я вернулась, он взволнованно ходил взад и вперед по комнате. Бросившись ко мне, он взял меня за руки.
— О, если б вы знали, чем я вам обязан! Эти записки как луч солнца. Они все объясняют. Я ошеломлен, ослеплен — столько света! Хотя там, дальше, и собираются тучи. Но вам этого не видно. Ах, как я благодарен вам, какая же вы умница! Сударыня, если когда-нибудь Абрахам Ван Хелсинг сможет быть чем-то полезен вам или членам вашей семьи, надеюсь, вы дадите мне знать. Сочту за удовольствие помочь вам как друг. Сделаю для вас все, что в моих силах. Есть люди темные и светлые, вы излучаете свет. И жизнь ваша будет светлой и счастливой, а ваш муж будет счастлив — благодаря вам.
— Но, профессор, вы переоцениваете меня — ведь вы меня не знаете.
— Не знаю вас? Я, старик, всю жизнь изучавший людей; я, исследовавший мозг человека и различные его проявления! Я прочитал ваш дневник, который вы любезно перепечатали для меня, каждая строка в нем дышит истиной. Я, прочитавший ваше милое письмо к бедной Люси о вашей свадьбе, — и я не знаю вас! О мадам Мина, то, что рассказывают о себе добрые женщины, можно читать и ангелам. Вы благородны, как и ваш муж, вы доверяете людям, а люди низкие недоверчивы. Расскажите-ка мне о своем муже. Он уже окончательно поправился? Лихорадка прошла бесследно?
Я воспользовалась возможностью поговорить о Джонатане:
— Он почти совсем поправился, но смерть мистера Хокинса выбила его из колеи.
— О да, знаю, знаю. Читал ваши последние письма.
— Думаю, кончина этого человека сильно расстроила его, потому что, когда в прошлый четверг мы были в Лондоне, у него снова случился приступ.
— Так быстро после воспаления мозга! Это очень нехорошо. А что за приступ?
— Ему показалось, что он видел кого-то, напомнившего ему о чем-то ужасном — о том, что, собственно, и привело его к болезни.
Тут я не выдержала. Все разом нахлынуло на меня — и жалость к Джонатану, и пережитый им кошмар, и страшная тайна его дневника, и страх, не покидавший меня с тех пор. Со мной случилась настоящая истерика — я бросилась на колени и умоляла вылечить моего мужа. Профессор Ван Хелсинг взял меня за руки, поднял и, усадив на диван, сел рядом. Потом очень сердечно сказал:
— Я одинок, всегда очень много работал, и времени для дружбы оставалось мало. Но с тех пор, как мой друг Джон Сьюворд вызвал меня сюда, я узнал столько хороших людей, видел столько благородства, что теперь больше прежнего ощущаю свое одиночество. Уверяю вас в своей бесконечной преданности — вы вселили в меня надежду: все-таки остались женщины, делающие жизнь счастливой, и сама их жизнь служит хорошим примером для детей. Я рад, очень рад, что могу быть полезным вам; если болезнь вашего мужа в моей компетенции, сделаю все, что в моих силах, чтобы он был здоров, мужествен и вы — счастливы. А теперь вам нужно подкрепиться. Вы переволновались и, возможно, излишне тревожитесь. Джонатану не понравится, что вы так бледны. А все, что ему не нравится в тех, кого он любит, ему не на пользу. Поэтому вам ради него нужно поесть и улыбнуться. Теперь я знаю все о Люси, и мы больше не будем говорить об этом, чтобы не расстраиваться. Я переночую в Эксетере — хочу обдумать, что вы мне сообщили, а потом, если позволите, задам вам еще несколько вопросов. Кстати, вы должны рассказать мне о болезни вашего Джонатана… а теперь время ланча.
Когда мы вернулись в гостиную, он кивнул мне:
— Так расскажите же мне все о нем.
Мне стало страшно: этот серьезный ученый решит, что я слабоумная дурочка, а Джонатан — сумасшедший, ведь дневник его такой странный. Я было заколебалась, но, подумав о его доброте и обещании помочь, все-таки начала:
— Профессор, мой рассказ будет столь странным, что прошу вас не смеяться надо мной или моим мужем. Со вчерашнего дня я сама то ли в сомнении, то ли в лихорадке, но будьте снисходительны, не считайте меня наивной простушкой из-за того, что я хоть в какой-то мере поверила в возможность столь странных явлений.
Он успокоил меня:
— О моя дорогая, если бы вы знали, по какому странному поводу нахожусь здесь я, то смеялись бы вы. Я умею уважать чужие мнения, какими бы они ни были, и открыт любым явлениям жизни, кроме разве что явного бреда.
— Благодарю вас, бесконечно благодарю! Вы сняли груз с моей души. Если вы не против, я дам вам прочесть одну тетрадь. Она довольно большая, я перепечатала ее на машинке. Это копия дневника, который Джонатан вел за границей, там описано все, что с ним произошло. Я не рискну ничего говорить вам о нем сейчас. Прочтете сами и рассудите. И тогда, возможно, будете так любезны, что поделитесь со мной своим мнением.
— Обещаю. Если позволите, я зайду завтра утром навестить вас и вашего мужа.
— Джонатан будет дома в половине двенадцатого, приходите к ланчу, и вы познакомитесь с ним. Потом можно успеть на скорый поезд в три тридцать четыре, вы будете в Лондоне около восьми.
Профессор был удивлен тем, что я знаю наизусть расписание лондонских поездов, а я просто выписала для Джонатана те, которые могут ему понадобиться.
Ван Хелсинг взял бумаги и ушел, а я сижу и думаю — сама не знаю о чем.
Письмо Ван Хелсинга — миссис Гаркер
25 сентября, 6 часов вечера
Дорогая мадам Мина!
Я прочитал поразительный дневник Вашего мужа. Вы можете не мучить себя сомнениями. Хоть все это необычно и страшно, но — совершенная правда. Ручаюсь головой! Возможно, это и опасно для кого-то, но не для Вас с мужем. Он — смелый человек, и смею Вас уверить (а я знаю людей), что у того, кто способен спуститься по стене и проникнуть в комнату хозяина замка, да еще проделать это дважды, потрясение не может иметь длительных последствий. Его мозг и сердце не повреждены, за это я ручаюсь, даже не видев его, так что не волнуйтесь. Мне необходимо о многом расспросить его. Я счастлив, что повидал Вас сегодня: узнал сразу так много нового, что просто ошеломлен — ошеломлен больше прежнего и должен все обдумать.
Преданный Вам
Абрахам Ван Хелсинг
Письмо миссис Гаркер — Ван Хелсингу
25 сентября, 6.30 вечера
Милый профессор Ван Хелсинг!
Бесконечно благодарна Вам за письмо, так облегчившее мне душу. Но неужели это правда и такие кошмары возможны в жизни? Какой же ужас, если этот господин, это чудовище действительно в Лондоне! Страшно даже подумать об этом. Только что получила телеграмму от Джонатана: он выезжает вечером в 6.2 5 из Лаунстона и будет здесь сегодня же в 10.18. Поэтому, если это не слишком рано для Вас, пожалуйста, приходите к нам завтракать к восьми утра. Вы сможете уехать, если торопитесь, поездом в 10.30, прибывающим в Лондон в 2.35. Если Вас это устраивает, можно не отвечать на письмо, тогда я просто жду Вас к завтраку.
Ваш верный, благодарный Вам друг
Мина Гаркер
Дневник Джонатана Гаркера
26 сентября. Думал, с дневником покончено навсегда, но ошибся. Вчера я вернулся домой, мы с Миной поужинали, и она рассказала мне о визите Ван Хелсинга, о том, что отдала ему оба наших дневника, о своей тревоге за меня. Она показала мне письмо профессора, подтверждающее достоверность всех записей в дневнике. Я буквально воспрянул духом. Именно сомнение в реальности происшедшего со мной лишило меня опоры. Я ощущал себя обессиленным, блуждающим в темноте, подавленным. Но теперь, когда я уверен, мне никто не страшен, даже граф. Видимо, он все-таки осуществил свои намерения и приехал в Лондон, похоже, его-то я и видел. Он помолодел, но каким образом? Возможно, Ван Хелсинг как раз тот человек, который сможет выследить его и разоблачить, если он в самом деле таков, как описывает его Мина. Мы просидели допоздна, обсуждая все это.
Утром, пока Мина одевалась, я отправился в гостиницу за Ван Хелсингом…
Кажется, он удивился моему приходу. Когда я представился, он, взяв меня за плечо, повернул к свету и, вглядевшись, произнес:
— Мадам Мина сказала мне, что вы были больны, перенесли потрясение.
Так забавно слышать, что этот добрый старик с волевым лицом называет мою жену «мадам Мина»! Я улыбнулся и ответил:
— Я был болен, перенес потрясение, но вы уже вылечили меня.
— Каким образом?
— Своим вчерашним письмом Мине. Меня мучили сомнения, все казалось нереальным, я не знал, чему верить, не верил даже собственным чувствам и был растерян. В результате мне не оставалось ничего другого, как идти проторенной дорогой — работать в привычном русле, но это меня не удовлетворяло, я потерял себя. Профессор, вы не представляете себе, что это значит — сомневаться во всем, даже в самом себе. Нет, вы не можете себе этого представить… у вас такое лицо…
Явно польщенный, Ван Хелсинг рассмеялся:
— Значит, вы — физиономист. Здесь каждый час я открываю для себя что-то новенькое. С большим удовольствием позавтракаю у вас. О сэр, извините меня, старика, но должен вам сказать, вы — счастливый человек, вам очень повезло с женой.
Похвалы Мине я готов слушать целый день, поэтому просто кивнул головой и возражать не стал.
— Такие женщины сотворены рукой самого Господа, чтобы показать людям: рай действительно существует и путь туда никому не заказан. Она такая искренняя, милая, благородная, заботливая, а это, позвольте вам заметить, в наш эгоистичный и скептический век большая редкость. Я читал ее письма к бедной Люси, там говорится и о вас; я и раньше был о вас наслышан, но по-настоящему узнал вас лишь вчера. Позвольте вашу руку, и будем друзьями.
Мы пожали друг другу руки. Он был так серьезен и сердечен, что тронул меня до глубины души.
— А теперь, — сказал профессор, — могу ли я попросить вас о помощи? Мне предстоит трудное дело, и для начала нужно многое выяснить. Вы можете помочь мне в этом. Не могли бы вы рассказать, что предшествовало вашей поездке в Трансильванию? Позднее мне может понадобиться ваша помощь и другого характера, но пока достаточно этого.
— Скажите, сэр, — спросил я, — ваши намерения имеют какое-то отношение к графу?
— Да, — ответил он многозначительно.
— Тогда я к вашим услугам всей душой и телом. У меня есть кое-какие бумаги, но, если вы едете поездом 10.30, вы не успеете прочесть их здесь, пожалуйста, возьмите их с собой и прочитайте в поезде.
После завтрака я проводил его на вокзал. Прощаясь, профессор спросил:
— А смогли бы вы с женой приехать в Лондон, если я вас попрошу?
— Конечно, мы приедем.
Я купил ему местные утренние и вчерашние лондонские газеты. Пока мы переговаривались через окно вагона, он небрежно перелистывал их. Вдруг что-то привлекло его внимание в «Вестминстерской газете» — я узнал ее по цвету. Ван Хелсинг побледнел, читая что-то, и тихо простонал:
— Боже мой! Боже мой! Так быстро!
Кажется, в эту минуту он забыл обо мне. Тут раздался свисток, поезд тронулся. Это заставило его опомниться, он высунулся из окна и помахал мне рукой:
— Привет мадам Мине. Напишу при первой же возможности.
Дневник доктора Сьюворда
26 сентября. Поистине конца не существует. Не прошло и недели, как я сказал себе: «Finis», и вот вновь начинаю или, точнее, продолжаю свои записи. До сегодняшнего дня у меня не было необходимости возвращаться к ним. Ренфилд стал вполне вменяемым. Покончил с мухами, занялся пауками и не доставлял мне никаких хлопот. Я получил письмо от Артура, написанное в воскресенье; судя по всему, он держится молодцом. Его очень поддерживает Квинси Моррис, вот уж у кого энергия бьет ключом. Квинси тоже сделал краткую приписку: «Артур приходит в себя». За них я спокоен. Сам я с прежним энтузиазмом вернулся к работе, так что, пожалуй, рана, нанесенная мне бедной Люси, начала затягиваться. Но только что она вновь открылась. И лишь Господь знает, чем все это кончится. Мне кажется, знает и Ван Хелсинг, но приоткрывает он завесу лишь время от времени.
Вчера профессор ездил в Эксетер и ночевал там, а сегодня в половине шестого ворвался ко мне и сунул в руки вчерашнюю «Вестминстерскую газету».
— Что скажешь об этом? — спросил он, скрестив руки на груди.
Я просмотрел газету, но не понял, что он имеет в виду. Тогда Ван Хелсинг указал мне на статью о детях, которых заманивали в лес. Это ни о чем мне не говорило, пока я не дошел до того места, где описывались крохотные ранки у них на шее. Вот оно в чем дело! Я взглянул на профессора.
— Ну что? — спросил он.
— Ранки, как у бедной Люси.
— И что ты об этом скажешь?
— Видимо, причина одна. Что повредило ей, то и им.
— В общем это так, но не в данном случае.
— Что это значит, профессор? — Его серьезность меня забавляла — четыре дня отдыха от острой, мучительной тревоги вернули мне бодрость духа и настроили на иной лад, но, взглянув на него, я поразился: никогда еще не видел его таким суровым, даже когда мы были в отчаянии из-за Люси. — Объясните мне! — попросил я. — Не понимаю. Не знаю, что и думать, мне даже не на чем строить догадки.
— Хочешь ли ты сказать, друг Джон, что до сих пор не догадываешься, отчего умерла Люси, даже после того, что увидел своими глазами, не говоря уж о моих намеках?
— Нервное истощение, сопровождавшееся большой потерей крови?
— А отчего произошла потеря крови?
Я покачал головой. Ван Хелсинг подошел ко мне и сел рядом:
— Ты умный человек, друг Джон, и здраво рассуждаешь, но ты в плену предрассудков. Ничего не хочешь ни видеть, ни слышать, и все, что за пределами обыденной жизни, для тебя не существует. Ведь ты не признаешь явлений, которые тебе непонятны, но тем не менее они есть, или людей, способных видеть то, что другим не видно? А такие явления, недоступные глазу человека, существуют. Наша наука страдает одним недостатком — стремлением все объяснить, а если что-то не поддается объяснению, тут же объявляют: объяснять здесь нечего. Мы ежедневно наблюдаем, как возникают новые представления, то есть их считают новыми, но на самом деле они стары как мир. Думаю, ты не веришь ни в перемещение тел усилием воли, ни в привидения? Ни в астральные тела? Ни в чтение мыслей? Ни в гипноз?
— В гипноз верю. Шарко{34} убедительно доказывал его реальность.
Профессор улыбнулся и продолжал:
— А, значит, в гипноз веришь? И разумеется, ты постиг природу его воздействия и можешь проследить за мыслью великого Шарко, проникающей в самую душу пациента. Нет? Тогда, друг Джон, следует ли из этого, что ты просто довольствуешься фактами и не ищешь их объяснения? Тоже нет? Тогда скажи — мне это даже любопытно как исследователю мозга, — как же ты, признавая гипноз, отрицаешь чтение мыслей? Позволь, мой друг, обратить твое внимание: ныне сделаны такие открытия в области электричества, что их сочли бы проделками дьявола даже первооткрыватели электричества, хотя их самих в не столь отдаленном прошлом тоже сожгли бы как колдунов. Жизнь всегда полна тайн. Почему Мафусаил прожил девятьсот лет, старый Парр — сто шестьдесят девять{35}, а бедной Люси, в венах которой струилась кровь четырех человек, не хватило одного дня? Ведь проживи она еще один день, мы бы спасли ее. Знаешь ли ты тайну жизни и смерти? Можешь ли с позиций сравнительной анатомии объяснить, отчего в некоторых людях так много от животных, а в других — нет? Можешь ли сказать мне, почему маленькие пауки, как правило, умирают рано, но вот нашелся один большой паук, который несколько веков прожил под куполом старой испанской церкви и рос до тех пор, пока не спустился вниз и не выпил все масло из церковных лампад? Известно ли тебе, что в пампасах, а может быть, и еще где-нибудь, живут летучие мыши, которые прилетают ночью и прокусывают вены у скота, лошадей и высасывают из них кровь? Или что на некоторых островах западных морей обитают такие летучие мыши, которые целыми днями висят на деревьях, как огромные орехи или стручки, а ночью набрасываются на матросов, из-за духоты спящих на палубе, и утром этих несчастных находят мертвыми и бледными, как мисс Люси?
— Боже милостивый, профессор! — Я так и подскочил. — Вы хотите сказать, что Люси была укушена такой летучей мышью и это возможно здесь, в Лондоне, в XIX веке?
Он прервал меня движением руки и продолжал:
— А можешь ли ты объяснить мне, почему черепаха живет дольше, чем несколько поколений людей, слон переживает целые династии, а для попугая смертельны лишь укусы кошки или собаки, а не какой-нибудь недуг? Скажи мне, почему во все века верили, что некоторые люди при благоприятных обстоятельствах могли бы жить вечно? Известно — и наука подтверждает этот факт, — что в скалах в течение нескольких тысячелетий были замурованы жабы. Можешь ли ты объяснить мне, как это индийский факир по своей воле умирает, его хоронят, на его могиле сеют пшеницу, она прорастает, созревает, собирают урожай, потом снова сеют, снова она созревает и ее жнут — и лишь тогда раскапывают могилу, и факир встает живой, как ни в чем не бывало?
Тут я перебил его, совершенно ошеломленный перечислением необычных явлений природы и невероятных возможностей человека — для моего воображения это было слишком. Мне показалось, Ван Хелсинг подводит меня к выводу, как когда-то в дни моей учебы в Амстердаме, но тогда он говорил яснее, конкретней, теперь же я не улавливал его мысль и поэтому попросил:
— Профессор, позвольте мне снова стать вашим послушным учеником. Скажите мне ваш основной тезис, и тогда я смогу проследить ход ваших рассуждений. Пока же мысль моя, как у безумца, скачет с одного на другое, и я, подобно заблудившемуся путнику, бреду в тумане по болоту, перескакивая с кочки на кочку в надежде выбраться, но куда бреду, сам не знаю.
— Хороший образ, — заметил он. — Ну что ж, мой основной тезис — хочу, чтобы ты верил.
— Во что?
— В то, во что не веришь. Приведу пример. Мне довелось от одного американца слышать такое определение веры{36}: «Это способность, позволяющая нам верить в то, что нашему разуму представляется невероятным». В одном я с ним согласен: нужно широко смотреть на жизнь, не допускать, чтобы крупица истины препятствовала движению истины в целом, как маленькая скала — движению поезда. Сначала мы получаем крупицу истины. Прекрасно! Мы лелеем и ценим ее, но нельзя принимать ее за истину в последней инстанции.
— Значит, вы опасаетесь, что мой предшествующий опыт и убеждения мешают мне понять некоторые необычные явления?
— Да, не зря все-таки ты — мой любимый ученик. Тебя стоит учить. Пожелав понять, ты уже сделал первый шаг к пониманию. Значит, думаешь, ранки на шее у детей того же происхождения, что и у мисс Люси?
— Мне так кажется.
— Но ты ошибаешься. — Он даже встал, говоря это. — О, если бы это было так! Но увы! Все хуже, гораздо, гораздо хуже.
— Ради бога, профессор, что вы хотите сказать?! — воскликнул я.
С выражением отчаяния Ван Хелсинг опустился в кресло, закрыл лицо руками и произнес:
— Эти ранки нанесла им мисс Люси!