Потом он довольно любезно спросил меня, как пройти в пустой дом, я показал ему вход. Он ушел, а вслед ему сыпались угрозы, проклятья и брань нашего больного. Я спустился выяснить причину его гнева, все-таки обычно Ренфилд ведет себя прилично, за исключением приступов буйства. К моему удивлению, я застал его совершенно спокойным и даже веселым. В ответ на мои попытки навести его на разговор об этом инциденте он кротко, с недоумением стал спрашивать, что я имею в виду, тем самым пытаясь меня убедить в своем полнейшем беспамятстве.
К сожалению, это была лишь хитрость с его стороны – не прошло и получаса, как о нем вновь заговорили. Он разбил окно в своей палате и, выскочив наружу, помчался по аллее. Я крикнул служителям, чтобы они следовали за мной, и побежал за Ренфилдом, опасаясь, что он задумал недоброе. Мои опасения оправдались: я увидел на дороге ту же двуколку, но уже груженную большими деревянными ящиками. Раскрасневшиеся грузчики вытирали вспотевшие от тяжелой работы лица. Прежде чем я успел подбежать, наш больной бросился к ним, вытащил одного из них из повозки и принялся бить головой о землю.
Если бы я не вмешался вовремя, Ренфилд наверняка бы убил этого несчастного. Его товарищ ударил Ренфилда по голове тяжелым кнутовищем. Удар был сильным, но наш сумасшедший как будто ничего не почувствовал. Он дрался с нами тремя, раскидывая нас, как котят. А вы знаете, я не из легковесов; да и те двое тоже крепкие парни. Сначала Ренфилд дрался молча, но когда наша взяла и служители начали надевать на него смирительную рубашку, закричал: «Я расстрою их гнусные планы! Они не смеют меня грабить! Постепенно убивать меня! Я буду биться за своего Господина и Хозяина!» – и прочий бред. С большим трудом его вернули домой и водворили в обитую войлоком палату. Один из служителей, Гарди, сломал себе в драке палец, но я наложил ему повязку, и теперь все уже в порядке.
Грузчики сначала громко требовали возмещения ущерба и грозили наслать на нас все кары закона. Но к их угрозам примешивалась некоторая неловкость оттого, что они потерпели поражение в стычке с жалким сумасшедшим. Они говорили, что если б не устали при погрузке тяжелых ящиков, то разделались бы с ним в два счета. В качестве другой причины поражения выдвигалась ужасная жажда, возникшая у них вследствие их пыльной работы, и достойная порицания удаленность соответствующих заведений. Я понял, к чему они клонят, и после доброго стакана вина, а потом еще одного, да получив в придачу по фунту, они уже клялись, что ради знакомства с таким «замечательным парнем», как ваш покорный слуга, готовы встретиться и с другими сумасшедшими. Я на всякий случай записал их имена и адреса: Джек Смоллет, дома Дадиштона, Кинг-Джорджес-роуд, Грейт-Уолворт, и Томас Спеллинг, дома Питера Фарли, Гайд-Корт, Бетнел-Грин. Оба работают у «Харриса и сыновей», занимающихся перевозкой, их адрес: Орендж Мастерс Ярд, Сохо.
Я напишу вам, если произойдет что-то заслуживающее внимания, и телеграфирую в случае крайней необходимости.
Располагайте мною, дорогой сэр.
(не распечатано адресатом)
18 сентября
Моя дорогая Люси!
Нас постиг удар – внезапно умер мистер Хокинс. Могут подумать, не такое уж большое горе для нас, но мы очень любили его и как будто потеряли отца. Я не помню своих родителей, и смерть милого мистера Хокинса для меня настоящий удар. Джонатан сильно сокрушается. Он переживает, глубоко переживает, и не только потому, что этот милый, добрый человек всю жизнь помогал ему, а в последнее время заботился о нем, как о родном сыне, оставив ему состояние, которое для скромных людей вроде нас просто богатство, мы даже мечтать не могли о нем.
Джонатан нервничает и из-за свалившейся на его плечи ответственности. Он сомневается в себе. Я стараюсь подбодрить его, и моя вера поддерживает его веру в себя. Потрясение, которое он недавно перенес, привело его к утрате веры в свои силы. Невыносимо сознавать, что благородная, волевая натура Джонатана, которая позволила ему за несколько лет из простого клерка стать знатоком своего дела, оказалась так надломлена. Прости, дорогая, что докучаю тебе своими горестями в эти счастливые для тебя дни. Но, Люси, я должна быть неизменно мужественной и веселой при Джонатане, это большое напряжение для меня, а душу отвести мне здесь не с кем.
Послезавтра нам придется поехать в Лондон с печальной миссией – в завещании мистера Хокинса сказано, что он хотел быть похороненным около своего отца. У него нет никаких родственников, Джонатан самый близкий ему человек, и все хлопоты по похоронам – на нем. Я постараюсь забежать к вам, дорогая, хоть на несколько минут. Прости, что потревожила тебя. Да благословит тебя Бог!
20 сентября. Только сила воли и привычка могут заставить меня сегодня делать записи в дневнике. Я слишком подавлен и печален, так устал от этого мира и самой жизни, что не испытал бы никаких сожалений, если б сию минуту услышал шум крыльев ангела смерти. Впрочем, в последнее время веяние его зловещих крыл ощущалось совсем близко – мать Люси, отец Артура, а теперь… Продолжу-ка лучше свои записи.
В условленный час я сменил Ван Хелсинга, дежурившего около Люси. Артур сначала отказывался пойти отдохнуть и согласился лишь после того, как я сказал, что его помощь потребуется днем и Люси будет только хуже, если все мы будем валиться с ног. Ван Хелсинг очень внимателен к нему.
– Пойдемте со мной, друг мой, – сказал он. – Вы устали, ослабли, слишком много переживаний, страдания, боли. Вам лучше не быть одному, одиночество – это страхи, тревоги. Пойдемте в гостиную, там большой камин, два дивана. Вы ляжете на одном, я на другом, наше сочувствие, симпатия друг к другу поддержат нас, даже если мы будем молчать или заснем.
Перед уходом Артур пристально посмотрел на бледное, белее батиста, лицо своей невесты – в его взгляде смешались любовь и отчаяние.
Люси лежала очень спокойно. Я осмотрелся, проверяя, все ли в порядке в комнате. Профессор и здесь повсюду развесил и разложил цветы чеснока, натер ими оконные переплеты. И на шею Люси поверх шелковой косынки надел венок из этих пахучих цветов. Девушка тяжело дышала и выглядела плохо. Полуоткрытый рот обнажал бледные десны. Зубы, особенно клыки, казались в полумраке еще длиннее и острее, чем утром.
Я сел рядом с ней, она шевельнулась во сне. В это время раздалось какое-то глухое постукивание в окно. Я тихо подошел к нему и заглянул за штору. Светила полная луна, и я увидел, что шум исходит от большой летучей мыши, которая кружилась у самого окна, ударяясь о него крыльями, видимо привлеченная хоть и тусклым, но светом. Вернувшись на свое место, я обнаружил, что Люси немного подвинулась и сорвала с шеи венок. Я приладил его обратно и продолжал наблюдать за нею.
Вскоре она проснулась, я дал ей поесть, как велел Ван Хелсинг. Ела девушка мало и нехотя. Казалось, в ней уже не шла бессознательная борьба за жизнь, до сих пор столь характерная для хода ее болезни. Меня удивило, что, едва придя в себя, она лихорадочно прижала к себе цветы чеснока. Это было тем более странно, что всякий раз, впадая в состояние, напоминающее летаргический сон, она начинала вдруг задыхаться и сбрасывала их с себя. Просыпаясь же, вновь прижимала к себе. Похоже, это было не случайно, потому что в течение ночи повторялось неоднократно.
В шесть утра Ван Хелсинг сменил меня. Артур заснул, и профессор, пожалев, не стал будить его. Взглянув на Люси, он тихо ахнул и прошептал:
– Откройте шторы, мне нужен свет! – Потом наклонился, почти касаясь Люси, и внимательно осмотрел ее, а когда снял цветы и шелковый платок с шеи, вздрогнул и едва слышно воскликнул: – Боже мой!
Я наклонился, взглянул и ощутил внезапный озноб: ранки исчезли…
Минут пять Ван Хелсинг напряженно всматривался в лицо девушки. Потом повернулся ко мне и спокойно сказал:
– Она умирает. Это продлится недолго. Но помяни мое слово, очень важно, умрет ли она в сознании или во сне. Разбуди этого несчастного мальчика, пусть придет – простится с нею; он доверяет нам, а мы ему это обещали.
Я разбудил Артура. В первую минуту он не мог сообразить, что к чему, но, увидев солнечный свет, проникающий сквозь щели ставен, испугался, что опоздал. Я успокоил его, сказав, что Люси еще спит, и осторожно намекнул на возможность близкого конца. Он закрыл лицо руками, опустился на колени и несколько минут молился, плечи его вздрагивали от горя.
Я положил руку ему на плечо:
– Пойдем, старина, собери все свое мужество: так ей будет лучше и легче.
Когда мы поднялись, я заметил, что Ван Хелсинг со свойственной ему предусмотрительностью навел в комнате порядок и причесал Люси – ее волосы лежали на подушке светлыми волнами.
Девушка открыла глаза и, взглянув в нашу сторону, пролепетала:
– Артур! Любовь моя, я так рада, что ты пришел!
Он нагнулся, чтобы поцеловать ее, но Ван Хелсинг резким жестом остановил его и шепнул на ухо:
– Нет, не теперь! Возьмите ее за руку, это больше успокоит ее.
Артур, взяв ее за руку, встал перед ней на колени. Люси ласково посмотрела на него своими чудными, добрыми, ангельскими глазами. Потом медленно закрыла глаза и задремала. Она дышала во сне, как уставшее дитя.
И вдруг в ней произошла странная перемена, которую я уже наблюдал ночью: дыхание стало прерывистым, рот приоткрылся, обнажив бледные десны и зубы, казавшиеся, как никогда, длинными и острыми. В полусне, бессознательно, Люси открыла глаза, ставшие теперь тусклыми и жестокими, и сказала необычным для себя, вкрадчивым, сладострастным тоном:
– Артур! Любовь моя, я так рада, что ты пришел! Поцелуй меня!
Молодой человек мгновенно наклонился к ней, но тут Ван Хелсинг, пораженный, как и я, ее голосом, бросился к нему, схватил за шиворот и с неожиданной для него силой неистово отбросил едва ли не в другой конец комнаты.