Он хотел было повернуть голову, но от одного только усилия глаза его вновь потускнели, и я осторожно вернул ее в прежнее положение. Тогда Ван Хелсинг сказал спокойно и серьезно:
– Расскажите нам ваш сон, мистер Ренфилд.
При звуках его голоса израненное лицо Ренфилда прояснилось.
– Это вы, профессор Ван Хелсинг, – пробормотал он. – Как вы добры, что пришли ко мне. Дайте мне воды, у меня пересохли губы. Попытаюсь рассказать вам. Мне приснилось… – Тут бедняга замолчал, казалось, потерял сознание.
– Коньяку! В моем кабинете, скорее! – тихо бросил я Квинси.
Он убежал и быстро вернулся со стаканом и графинами коньяка и воды. Мы смочили Ренфилду пересохшие губы, и он ожил. Но, очевидно, его бедный поврежденный мозг не переставал работать: когда бедняга пришел в себя, то пронзительно посмотрел на меня и с мучительным смущением, которого я никогда не забуду, пролепетал:
– Не стану обманывать себя: это был не сон, а жестокая реальность. – Тут глаза его обежали палату и остановились на двух фигурах, терпеливо сидевших на краю соседней постели. – Даже если бы я и сам уже не был уверен в этом, то понял бы по их присутствию.
На секунду глаза Ренфилда закрылись, но не от боли или дремоты, а по его воле, как будто больной собирался с силами; открыв глаза, он заговорил быстро, энергичнее, чем прежде:
– Скорее, доктор, скорее! Я умираю! Чувствую, осталось лишь несколько минут – и я умру… или еще хуже! Смочите мне вновь губы коньяком. Я должен кое-что сказать, прежде чем умру… или умрет мой бедный разбитый мозг. Спасибо!.. Это произошло в ту ночь, когда я умолял вас отпустить меня. Я не мог говорить тогда – мой язык был связан; но я и тогда находился в здравом уме так же, как и сейчас. После вашего ухода я долго был в отчаянии. Потом на меня снизошел неожиданный покой, в голове прояснело, и я осознал, где нахожусь. И услышал, как собаки лают за нашим домом, но не там, где стоял Он…
Ван Хелсинг слушал, не мигая, потом вдруг взял меня за руку и крепко сжал ее.
– Он подошел к окну, окутанный туманом, – продолжал Ренфилд, – так же, как и прежде, но на этот раз Он казался вполне материальным, не призраком, и глаза его были лютыми, как у разгневанного человека. Его красный рот смеялся, острые белые зубы ярко блестели в лунном свете, когда Он, оборачиваясь, поглядывал в сторону деревьев, за которыми лаяли собаки. Сначала я не приглашал его войти, хотя знал, что Он этого хочет – Он всегда этого хотел. Потом Он начал соблазнять меня всякими обещаниями – но не на словах.
– А каким же образом? – спросил профессор.
– Реально, так же, как Он обычно присылал мне днем мух – больших, жирных, с крыльями, отливавшими стальным и сапфировым блеском, а ночью – громадных мотыльков с черепами и скрещенными костями на крыльях.
Ван Хелсинг кивнул ему, а мне прошептал:
– Ахеронтиа атропос сфинксовые – этих бабочек называют «мертвая голова».
А Ренфилд продолжал, не останавливаясь:
– Потом Он начал шептать: «Крысы, крысы, крысы! Сотни, тысячи, миллионы крыс, и в каждой – жизнь, и поедающие их собаки и кошки тоже живые! С красной кровью, копившей жизнь многие годы, а не просто жужжащие мухи». Я недоверчиво посмеивался над ним – мне хотелось посмотреть, на что Он способен. Тут в его доме за темными деревьями завыли собаки. Он подозвал меня к окну. Я выглянул, а Он простер руки, как бы сзывая кого-то без слов. Темная масса покрыла траву, внезапно, как пламя пожара, а Он раздвинул туман вправо и влево, и я увидел тысячи крыс с огненными красными глазами, такими же, как у него, только маленькими. Он поднял руки, и крысы замерли; мне казалось, Он говорит: «Все эти жизни я подарю тебе, и много других – на вечные времена, если ты падешь ниц предо мной и будешь мне поклоняться!» Тут облако цвета крови застило мне глаза, и, прежде чем сообразил, что делаю, я открыл окно и сказал ему: «Войди, Господин и Учитель!» Крысы исчезли, а Он проскользнул в палату через окно, хотя я приоткрыл его всего на дюйм, – как лунный свет проскальзывает через малейшую щель и мерцает во всем своем великолепии…
Его голос становился слабее, я вновь смочил ему губы коньяком – казалось, его память не прерывала свою работу и во время этой краткой передышки, – хотя, продолжив рассказ, он явно что-то опустил. Я хотел сказать ему об этом, но Ван Хелсинг шепнул мне:
– Пусть продолжает. Не прерывай его, ему трудно вернуться обратно, а потеряв нить, он вовсе не сможет говорить.
– Весь день я ждал от него вести, но ничего не получил, даже мясной мухи, и когда взошла луна, я изрядно разозлился на него. Когда Он снова, даже не постучавшись, проскользнул в окно, хотя оно было закрыто, я просто вышел из себя. Он насмехался надо мной, его бледное лицо с мерцающими красными глазами проступало из тумана. Он держался так, будто все здесь принадлежит ему, а я – никто. И даже сам запах его изменился – я почувствовал это, когда Он проходил совсем близко от меня, а я не смог его задержать. Но мне показалось, будто в палату вошла миссис Харкер.
Артур и Квинси, сидевшие на кровати, встали и подошли к больному сзади так, что он не мог их видеть, зато они могли лучше слышать. Оба молчали, профессор же вздрогнул и не мог унять дрожь, лицо его, однако, посуровело. Ренфилд, ничего не замечая, продолжал:
– Когда миссис Харкер пришла ко мне сегодня днем, она была не такая, как прежде, – будто чай, разбавленный водой. – Тут мы все сдвинулись теснее, но никто не проронил ни слова. – Я не заметил ее присутствия, пока она не заговорила; она очень изменилась. Мне не нравятся бледные люди, я люблю полнокровных, а из нее, казалось, ушла вся кровь. В ту минуту я не подумал об этом, но потом задумался, и мысль о том, что Он отнимает жизнь у нее, просто свела меня с ума. – Я почувствовал, что все содрогнулись, как и я сам, но сохраняли спокойствие. – Он явился сегодня вечером, и я был готов к его приходу. Видел, как просачивается туман, и постарался помешать ему. Сумасшедшие, как мне приходилось слышать, обладают невероятной силой, и, зная о том, что я сумасшедший, по крайней мере временами, мне пришло в голову использовать свою силу. Он ее почувствовал и вынужден был выйти из тумана, чтобы сразиться со мной. Решив во что бы то ни стало не дать ему погубить ее, я держался стойко и вроде бы уже начал побеждать, но тут увидел его глаза. Они прожгли меня насквозь, и моя сила растаяла. Он одержал верх. Я пытался цепляться за него, тогда Он поднял меня и швырнул об пол. Мне показалось, будто грянул гром, меня окутало красное облако, а туман уплыл под дверь.
Голос его становился все слабее, дыхание – все более хриплым. Ван Хелсинг машинально выпрямился и сказал:
– Теперь нам известно худшее. Он – здесь, и понятно, с какой целью. Может быть, еще не слишком поздно. Вооружимся, как в ту ночь, и поскорее, дорога каждая секунда.
Ничего не надо было объяснять или напоминать – наши страхи, как и решимость, давно стали общими. Мы быстро собрали в своих комнатах то снаряжение, с которым ходили в дом графа. У профессора все было с собой. Когда мы все сошлись в коридоре, он выразительно указал на талисманы:
– Никогда не расстаюсь с ними и не расстанусь, пока не завершится это несчастное дело. Будьте так же благоразумны, друзья мои. Мы имеем дело с необычным врагом. Увы! Увы! Подумать только, что страдает дорогая мадам Мина!
Голос его дрогнул, он замолчал, и я не знаю, чего было больше в моем сердце – ужаса или гнева.
У двери Харкеров мы остановились. Арт и Квинси слегка отступили назад.
– Удобно ли тревожить ее? – спросил Квинси.
– Это необходимо, – мрачно ответил Ван Хелсинг. – Если дверь заперта, я взломаю ее.
– Это же может напугать ее. Как-то не принято врываться в комнату леди.
– Вы, безусловно, правы, – сказал Ван Хелсинг. – Но в данном случае речь идет о жизни и смерти. Для врача все равны, в жизни, конечно, это не всегда так, но только не сегодняшней ночью. Друг Джон, я поверну ручку, и если дверь не откроется, то изо всех сил надави на нее плечом; и вы тоже, друзья мои. Вперед!
Он повернул ручку – дверь не открылась. Мы дружно бросились на нее, она с треском распахнулась, и мы ввалились в комнату, чуть не головой вперед. Профессор таки упал, но быстро поднялся. Нашим глазам открылась ужасная картина – волосы у меня на голове встали дыбом, а сердце остановилось.
Луна светила так ярко, что, несмотря на плотную желтую штору, в комнате было светло. На кровати у окна лежал Джонатан Харкер с красным лицом, тяжело дыша, как будто без сознания. На другом краю кровати виднелся силуэт его жены – одетая в белое, она стояла и смотрела на стоявшего рядом с ней высокого худого мужчину в черном. Лица его не было видно, но мы сразу по всем признакам узнали графа. Левой рукой он сжимал обе руки миссис Харкер, отводя их в сторону, а правой, взявши за затылок, пытался склонить ее голову к себе на грудь. Белая ночная сорочка миссис Харкер была запачкана кровью, тонкая струйка которой стекала по обнаженной груди мужчины, видневшейся сквозь его разорванную одежду. В этой чудовищной сцене было кошмарное сходство с тем, как ребенок тычет носом котенка в блюдце с молоком, заставляя его пить.
Когда мы ворвались в комнату, граф обернулся на шум, и мы увидели взгляд, столь знакомый по описанию. Его глаза пламенели дьявольской страстью, широкие ноздри орлиного носа хищно раздувались, белые острые зубы клацали, как у дикого зверя, с полных губ стекала кровь. Резким движением он отшвырнул свою жертву на кровать и бросился на нас. Но профессор был уже на ногах и успел выставить перед собой сверток с освященной облаткой. Граф внезапно остановился, как тогда бедняжка Люси у склепа, и попятился. Мы, подняв распятия, наступали на него. Вдруг большая туча закрыла луну, стало темно, а когда Квинси зажег спичкой газовую лампу, мы увидели лишь легкий туман, утекавший под дверь, которая успела захлопнуться.
Ван Хелсинг, Арт и я ринулись к миссис Харкер, которая, вздохнув, вскрикнула дико, пронзительно и отчаянно – этот крик, наверное, до конца дней будет звучать в моих ушах. Несколько секунд она оставалась лежать неподвижно – беспомощно и безвольно. Лицо ее было ужасно и казалось еще бледнее от кровавых пятен на губах, щеках и подбородке, с шеи стекала тонкая струйка крови, глаза обезумели от ужаса. Она закрыла лицо руками, на которых еще видны были багровые пятна – следы железной хватки чудовища, и мы услышали тихий, безутешный плач, он потряс нас не меньше, чем страшный крик, ставший лишь первым выражением бесконечного страдания. Ван Хелсинг подошел к постели и бережно накрыл Мину одеялом; Арт с минуту в отчаянии глядел на нее, а затем выбежал из комнаты.