— Приступим? — удивился я. — Что вы имеете в виду?
— Увидишь! — ответил Ван Хелсинг и быстро вышел. Но через секунду вновь заглянул в комнату и, грозя мне пальцем, сказал: — Помни, ты за нее отвечаешь. Если хоть на минуту покинешь ее и с нею что-то случится, едва ли ты сможешь потом спокойно спать!
8 сентября. Всю ночь просидел около Люси. К сумеркам действие снотворного прошло, и она проснулась. После переливания девушка преобразилась. Даже настроение стало хорошим, она полна жизни, впрочем, заметны и следы минувшего упадка сил.
Когда я сказал миссис Вестенра, что доктор Ван Хелсинг велел мне всю ночь дежурить подле Люси, она приняла это чуть ли не в штыки: по ее мнению, дочь уже достаточно окрепла и в прекрасном настроении. Но я был тверд и подготовился к долгому дежурству — пока служанка готовила спальню к ночи, поужинал, потом вернулся и сел у кровати. Люси не только не протестовала, но даже поглядывала на меня с благодарностью. Потом ее стало явно клонить ко сну, она сопротивлялась, пытаясь стряхнуть его с себя. Это повторилось несколько раз. Стало ясно, что девушка почему-то не хочет засыпать, и я прямо спросил ее:
— Вы не хотите спать?
— Боюсь заснуть.
— Боитесь? Но почему? Ведь сон — благо, к которому все стремятся.
— Да, но не в моем случае, ибо сон для меня — преддверие ужаса!..
— Преддверие ужаса! Что вы хотите этим сказать?
— Не знаю, сама не знаю. Это-то и ужасно. Вся эта моя слабость исключительно от снов, поэтому даже мысль о сне пугает меня.
— Но, дорогая моя, сегодня вы можете спать спокойно. Я буду на страже и обещаю — ничего не случится.
— О, я знаю, на вас можно положиться.
Тогда я предложил ей:
— Если я замечу какие-либо признаки кошмара, немедленно разбужу вас.
— Правда? Разбудите? Как вы добры ко мне! Тогда я, пожалуй, посплю.
Со вздохом облегчения она откинулась на подушки и почти мгновенно заснула.
Всю ночь я продежурил около нее. Люси спала спокойным, глубоким, здоровым сном, дышала ровно. На лице у нее была улыбка — явно никакие кошмары не тревожили спокойствие ее души.
Рано утром пришла служанка, а я поехал домой — у меня было полно дел. Ван Хелсингу и Артуру я послал телеграммы, сообщив о благополучном результате переливания. Я крутился весь день, как белка в колесе, и лишь к вечеру дело дошло до моего зоофага. Сведения о нем поступали неплохие: последние сутки он был спокоен. Во время обеда пришла телеграмма из Амстердама от Ван Хелсинга с просьбой вновь дежурить ночью в Хиллингеме, он же выезжает ночным поездом и присоединится ко мне рано утром.
9 сентября. Усталый и измученный, я приехал в Хиллингем. Не спал две ночи и ощущал некоторую заторможенность, мой мозг явно нуждался в отдыхе. Люси еще не ложилась и очень приветливо встретила меня. Здороваясь, она внимательно посмотрела на мое лицо и сказала:
— Не надо вам сегодня дежурить: вы измучены, а я опять чувствую себя хорошо, правда-правда. Это мне бы надо дежурить подле вас.
Я не стал спорить и пошел ужинать. Люси оживила мою трапезу своим очаровательным присутствием. Отужинал я великолепно, выпил пару стаканов изумительного портвейна. Затем Люси провела меня в находившуюся по соседству с ее спальней комнату, в которой уютно пылал камин.
— А теперь, — сказала она, — оставайтесь здесь. Двери комнат — моей и вашей — будут открыты. Вы можете прилечь на эту кушетку — знаю, ничто не заставит вас, докторов, лечь в постель, пока хоть один пациент находится в поле вашего зрения. Если что-нибудь понадобится, я вас позову, и вы сможете сразу прийти ко мне.
Пришлось согласиться, тем более что я устал как собака и был просто не в силах сидеть дежурить. И, когда она еще раз повторила, что позовет меня в случае необходимости, я лег на кушетку и забыл обо всем на свете.
9 сентября. Сегодня мне так хорошо! Все это время я была очень слаба и вот наконец в состоянии двигаться и разговаривать, такое чувство, будто солнышко выглянуло после долгой непогоды. Постоянно ощущаю незримое присутствие Артура, оно согревает меня. Мне кажется, болезнь по своей природе эгоистична и заставляет человека сосредоточиваться на самом себе, а здоровье и силы дают волю любви, расковывают человека в его мыслях и чувствах. Я знаю, где мои мысли. Если бы только Артур знал! Мой милый, милый, я думаю о тебе! О, блаженный покой прошлой ночи! Как же хорошо мне спалось, когда славный, дорогой доктор Сьюворд дежурил подле меня. И сегодня мне не страшно — он так близко, я сразу могу позвать его. Как все добры ко мне! Спасибо Господу! Спокойной ночи, Артур!
10 сентября. Я почувствовал чье-то прикосновение и моментально проснулся — уж к этому-то мы в больнице приучены. Это был профессор.
— Ну, как наша пациентка?
— Да все вроде было хорошо, когда я ее покинул, или, точнее, она покинула меня.
Пока я поднимал штору в комнате Люси, Ван Хелсинг тихо, на цыпочках, подошел к кровати. Хлынул солнечный свет, я услышал знакомый резкий вздох профессора — у меня похолодело сердце. Он слегка отпрянул от постели.
— О мой бог! — вырвалось у него, и его искаженное от ужаса лицо сильно побледнело.
Я почувствовал дрожь в коленях.
Люси была, по-видимому, в глубоком обмороке, еще бледнее и изможденнее, чем прежде. Даже губы побелели, а десны отошли от зубов, как иногда бывает у покойников, перед смертью долго болевших.
— Быстро коньяку! — крикнул Ван Хелсинг.
Я помчался в столовую и принес графин. Он смочил ей губы коньяком, а мы вместе натерли ей ладони, запястья и область сердца. Профессор прослушал сердце — я напряженно ждал результата — и наконец сказал:
— Еще не поздно. Сердце бьется, хотя и слабо. Вся наша прежняя работа пошла насмарку. Начнем сначала. Юного Артура здесь сейчас нет, придется обратиться к тебе, друг Джон.
Он достал из сумки инструменты для переливания крови. Я снял сюртук, засучил рукав рубашки; не было ни времени, ни необходимости для введения снотворно-обезболивающего лекарства — не теряя ни минуты, мы начали операцию. Через некоторое — и, пожалуй, немалое — время (ведь переливание крови — тяжелая процедура независимо от степени готовности донора) Ван Хелсинг предостерегающе погрозил мне пальцем:
— Тихо, не шевелись. Боюсь, она с минуты на минуту может прийти в себя, а это чревато опасностью. Но я приму меры — сделаю ей подкожную инъекцию морфия.
Он быстро и ловко сделал укол, хорошо подействовавший на Люси — ее обморок перешел в сон. Чувство гордости охватило меня, когда я увидел, как ее бледные губы и щеки приобретают нежно-розовый оттенок. Ни один мужчина не знает, пока не испытает на собственном опыте, какое это счастье — знать, что в венах любимой женщины струится твоя, спасительная для нее кровь.
Профессор внимательно следил за мной.
— Достаточно, — сказал он.
— Как, уже? — удивился я. — У Арта вы взяли гораздо больше.
Ван Хелсинг грустно улыбнулся:
— Он — ее возлюбленный, ее жених. Кроме того, у тебя еще много дел, надо помочь и ей, и другим. Так что довольно.
Профессор занялся Люси, а я прилег на кушетку, ощущая слабость и даже дурноту. Потом он и мне перевязал рану и послал вниз — выпить стакан вина, а когда я вышел из комнаты, нагнал меня и прошептал:
— Никому ни слова. Если наш влюбленный появится неожиданно, как тогда, и ему ни слова. Это может одновременно напугать его и вызвать ревность. Ни того ни другого не нужно. Теперь все.
Когда я вернулся, Ван Хелсинг внимательно посмотрел на меня и сказал:
— Ну что ж, неплохо. А теперь пойди в ту комнату, полежи, потом хорошенько позавтракай и приходи ко мне.
Я последовал его совету, понимая, что теперь надо как можно скорее восстановить силы. Слабый, не было даже сил осмыслить происшедшее, я лег на кушетку и заснул, недоумевая, что же все-таки произошло с Люси, как могла она потерять так много крови — без всяких внешних следов. Наверное, я и во сне продолжал думать, моя первая мысль, когда я проснулся, была об этих крохотных дырочках у нее на горле и их неровных краях.
Люси спала полдня; проснувшись, она выглядела окрепшей, в целом хорошо, но все же хуже, чем накануне. Вид ее удовлетворил Ван Хелсинга, и он вышел прогуляться, строго наказав мне не спускать с нее глаз. Я слышал, он спрашивал внизу, как пройти к ближайшему телеграфу.
Люси мило болтала со мной и, казалось, понятия не имела о том, что с ней произошло. Я пытался занять ее и развлечь; потом пришла ее мать, она, по-видимому, не заметила в дочери никакой перемены и сказала мне:
— Мы так признательны вам, доктор Сьюворд, за все, что вы сделали для нас, но, пожалуйста, берегите себя — не переутомляйтесь. Вы очень бледны. Конечно, вам нужна жена, которая ухаживала бы за вами, поддерживала вас. Это просто необходимо!
Тут Люси покраснела — не более чем на мгновение: ее усталые сосуды, видимо, не могли выдержать напряжение дольше. Тут же наступила реакция — она невероятно побледнела, при этом смотрела на меня умоляющими глазами. Я, улыбнувшись, кивнул ей и приложил палец к губам; со вздохом облегчения она откинулась на подушки.
Ван Хелсинг вернулся часа через два и сказал мне:
— Теперь — домой, поешь как следует, выпей вина и отоспись. Я останусь здесь ночью и подежурю около юной мисс. За ходом болезни должны следить мы, ты и я, другим не нужно ничего знать. У меня есть на то серьезные причины. Пока ни о чем не спрашивай, думай что хочешь — пусть даже самое невероятное. Спокойной ночи!
В прихожей две служанки подошли ко мне и спросили, не могут ли они — вместе или по очереди — подежурить около мисс Люси. Они умоляли позволить им это. Я объяснил им, что таково решение доктора Ван Хелсинга — дежурить должны либо он, либо я. Тогда они стали просить поговорить с «иностранным джентльменом». Я был тронут их добротой. Не знаю, что двигало ими — сочувствие моему бледному виду или забота о Люси, но я уже не впервые наблюдал такие проявления женской доброты. Вернувшись в лечебницу к концу ужина, я сделал обход — все было в порядке — и наконец лег. Засыпаю.