Я покачал головой:
— Спроси что-нибудь полегче. Ван Хелсинг просто сходит с ума из-за этого, а я — в тупике, ничего не понимаю. Целая цепь непредсказуемых случайностей опрокинула все наши планы лечения Люси. Но больше этого не будет. Теперь мы здесь до победного конца… или поражения.
Квинси протянул мне руку:
— Рассчитывайте и на меня. Говорите, что делать, — я все сделаю.
Люси проснулась к вечеру. Она сразу схватилась за грудь и, к моему удивлению, извлекла из-за корсажа те самые листки, которые Ван Хелсинг давал мне читать. Осторожный профессор вернул их на прежнее место, чтобы, проснувшись, девушка не встревожилась. Увидев Ван Хелсинга и меня, Люси явно обрадовалась. Потом осмотрелась, вздрогнула и, вскрикнув, закрыла руками бледное лицо. Мы оба поняли — вспомнила о смерти матери — и постарались успокоить ее, насколько это было в наших силах. Сочувствие несколько утешило ее, но не более — она тихо плакала. Мы сказали ей, что один из нас все время будет с нею, и это вроде бы успокоило ее.
В сумерки она задремала. И тут произошло нечто странное. Во сне она выхватила из-за корсажа листки и разорвала. Ван Хелсинг отобрал у нее записи, но она продолжала рвать воображаемую бумагу, потом подняла руки и развела их, как бы разбрасывая клочки. Удивленный Ван Хелсинг нахмурился в раздумье, но ничего не сказал.
19 сентября. Прошлую ночь Люси спала неспокойно, боялась заснуть, а проснувшись, жаловалась на слабость. Профессор и я дежурили около нее поочередно и ни на минуту не оставляли одну. Квинси Моррис ничего не говорил, но я знаю, что он всю ночь бродил вокруг дома — сторожил.
Утром при дневном свете стало видно, насколько ослабела Люси. Она едва могла повернуть голову, ела мало и явно не впрок. Иногда дремала. Мы с Ван Хелсингом обратили внимание на то, что во сне девушка выглядит не такой измученной: дыхание было ровное, рот приоткрылся, и обнажились десны, бледные, отставшие от зубов, которые теперь казались длиннее и острее, чем обычно; когда же Люси не спала, то нежное выражение глаз преображало весь ее облик, но чем больше она становилась похожей на себя прежнюю, тем явственнее проступала на бледном изможденном лице зловещая печать смерти.
После обеда Люси спросила об Артуре, и мы послали ему телеграмму. Квинси поехал на вокзал встречать его.
Артур приехал около шести; еще светило солнце, яркий свет струился в окно и, насколько это было возможно, оживлял бледное лицо умирающей. Артур очень разволновался, увидев ее; никто из нас не мог произнести ни слова. Периоды сна или коматозного состояния участились, все реже возникала возможность поговорить. И все-таки присутствие Артура подбодрило девушку, она немного оживилась, говорила с ним, даже пыталась шутить. Он тоже, собравшись с духом, старался вселить в нее надежду — в общем, все делали что могли.
Теперь около часа ночи. Записываю свои наблюдения на фонографе Люси. Артур и Ван Хелсинг все еще сидят около нее. Я должен сменить их через пятнадцать минут. До шести они попробуют отдохнуть. Боюсь, что завтра наши дежурства закончатся, потрясение было слишком сильным… Да поможет нам Бог!
17 сентября
Дорогая моя Люси! Кажется, я целый век не получала от тебя писем и не писала тебе. Но ты, конечно, простишь мне этот грех, когда узнаешь мои новости. Итак, мой муж благополучно вернулся. В Эксетере нас встречала коляска, а в ней, несмотря на приступ подагры, мистер Хокинс. Он повез нас к себе, где нам были приготовлены уютные и удобные комнаты. Мы пообедали, а потом мистер Хокинс сказал:
— Мои дорогие, я хотел бы выпить за ваше здоровье и благополучие, желаю вам счастья. Вы оба выросли на моих глазах. И я хотел бы, чтобы вы поселились здесь со мной. У меня не осталось никого на свете, все умерли. И все, что у меня есть, я завещаю вам.
Я плакала, дорогая Люси, когда Джонатан и старик обнимали друг друга. Это был очень, очень счастливый вечер.
Итак, мы теперь живем в этом чудном старом доме. Из моей спальни и гостиной я вижу большие вязы с черными стволами на фоне желтого камня старого собора, слышу, как трещат, гомонят, сплетничают весь день напролет грачи. Не нужно объяснять тебе, как я занята устройством дома и хозяйства. Джонатан и мистер Хокинс работают целыми днями, Джонатан теперь компаньон, и мистер Хокинс хочет посвятить его во все дела своих клиентов.
Как поживает твоя милая матушка? Очень хотелось бы на денек-другой приехать в Лондон повидать вас, дорогая, но пока не решаюсь — слишком много дел, и за Джонатаном еще нужен присмотр. Он начинает потихоньку набирать вес — долгая болезнь его очень истощила. До сих пор он иногда просыпается, весь дрожа, и мне с трудом удается успокоить его. Но, слава богу, это происходит все реже и реже, а со временем, надеюсь, и вовсе пройдет. Таковы мои новости. А что слышно у тебя? Когда и где свадьба? Кто будет вас венчать? Какое у тебя подвенечное платье? Будет ли свадьба торжественной, многолюдной — или скромной? Напиши мне обо всем, дорогая. Все, связанное с тобой, интересно и дорого мне. Джонатан просит передать тебе «свое почтение», но я думаю, это маловато для младшего партнера фирмы «Хокинс и Харкер», а поскольку и ты и он любите меня, а я люблю тебя во всех временах и наклонениях этого глагола, то посылаю тебе его «сердечный привет». До свидания, моя дорогая Люси. Да благословит тебя Бог.
20 сентября
Дорогой сэр!
Согласно Вашему желанию, посылаю отчет о всех порученных мне делах… О больном Ренфилде. У него был новый приступ, который мог бы плохо кончиться, но, к счастью, все обошлось. Сегодня пополудни в соседний пустой дом, куда, как вы помните, дважды убегал больной, приехала грузовая двуколка с двумя мужчинами. Они остановились у наших ворот, чтобы спросить, как им туда попасть. Я курил у окна кабинета после обеда и видел, как один из них приближается к дому. Когда он проходил мимо окна палаты Ренфилда, тот начал бранить и обзывать его. Человек этот, вполне приличного вида, ответил ему лишь: «Да замолчи ты, жалкий сквернослов», тогда как Ренфилд обвинял его в ограблении и в попытке убить его, Ренфилда, и кричал, что не позволит ему самоуправствовать. Я открыл окно и сделал этому человеку знак не обращать внимания, он огляделся, видимо желая понять, куда попал, и сказал: «Боже сохрани, сэр, я и не думаю обращать внимание на то, что мне кричат из какого-то жалкого дурдома. Но мне жаль вас и всех живущих под одной крышей с таким дикарем, как этот тип».
Потом он довольно любезно спросил меня, как пройти в пустой дом, я показал ему вход. Он ушел, а вслед ему сыпались угрозы, проклятья и брань нашего больного. Я спустился выяснить причину его гнева, все-таки обычно Ренфилд ведет себя прилично, за исключением приступов буйства. К моему удивлению, я застал его совершенно спокойным и даже веселым. В ответ на мои попытки навести его на разговор об этом инциденте он кротко, с недоумением стал спрашивать, что я имею в виду, тем самым пытаясь меня убедить в своем полнейшем беспамятстве.
К сожалению, это была лишь хитрость с его стороны — не прошло и получаса, как о нем вновь заговорили. Он разбил окно в своей палате и, выскочив наружу, помчался по аллее. Я крикнул служителям, чтобы они следовали за мной, и побежал за Ренфилдом, опасаясь, что он задумал недоброе. Мои опасения оправдались: я увидел на дороге ту же двуколку, но уже груженную большими деревянными ящиками. Раскрасневшиеся грузчики вытирали вспотевшие от тяжелой работы лица. Прежде чем я успел подбежать, наш больной бросился к ним, вытащил одного из них из повозки и принялся бить головой о землю.
Если бы я не вмешался вовремя, Ренфилд наверняка бы убил этого несчастного. Его товарищ ударил Ренфилда по голове тяжелым кнутовищем. Удар был сильным, но наш сумасшедший как будто ничего не почувствовал. Он дрался с нами тремя, раскидывая нас, как котят. А вы знаете, я не из легковесов; да и те двое тоже крепкие парни. Сначала Ренфилд дрался молча, но когда наша взяла и служители начали надевать на него смирительную рубашку, закричал: «Я расстрою их гнусные планы! Они не смеют меня грабить! Постепенно убивать меня! Я буду биться за своего Господина и Хозяина!» — и прочий бред. С большим трудом его вернули домой и водворили в обитую войлоком палату. Один из служителей, Гарди, сломал себе в драке палец, но я наложил ему повязку, и теперь все уже в порядке.
Грузчики сначала громко требовали возмещения ущерба и грозили наслать на нас все кары закона. Но к их угрозам примешивалась некоторая неловкость оттого, что они потерпели поражение в стычке с жалким сумасшедшим. Они говорили, что если б не устали при погрузке тяжелых ящиков, то разделались бы с ним в два счета. В качестве другой причины поражения выдвигалась ужасная жажда, возникшая у них вследствие их пыльной работы, и достойная порицания удаленность соответствующих заведений. Я понял, к чему они клонят, и после доброго стакана вина, а потом еще одного, да получив в придачу по фунту, они уже клялись, что ради знакомства с таким «замечательным парнем», как ваш покорный слуга, готовы встретиться и с другими сумасшедшими. Я на всякий случай записал их имена и адреса: Джек Смоллет, дома Дадиштона, Кинг-Джорджес-роуд, Грейт-Уолворт, и Томас Спеллинг, дома Питера Фарли, Гайд-Корт, Бетнел-Грин. Оба работают у «Харриса и сыновей», занимающихся перевозкой, их адрес: Орендж Мастерс Ярд, Сохо.
Я напишу вам, если произойдет что-то заслуживающее внимания и телеграфирую в случае крайней необходимости.
Располагайте мною, дорогой сэр.
Искренне ваш Патрик Хеннесси.