Ребенка мы оставили в безопасном месте. Артур и Квинси поехали ко мне; мы старались приободрить друг друга, а когда, едва живые от усталости, легли спать, то сон и реальность смешались для нас в одну кошмарную фантасмагорию.
29 сентября, вечер. Около двенадцати Артур, Квинси и я приехали к профессору. Не сговариваясь, мы все оделись в черное, хотя лишь Артур официально был в трауре. В половине второго мы уже прибыли на кладбище и в ожидании бродили по тенистым аллеям. Наконец могильщики закончили свои дела, и сторож, уверенный, что все ушли, запер ворота. Мы остались одни. Ван Хелсинг вместо своей обычной небольшой черной сумки принес длинную кожаную, похожую на футляр для крикетных бит и явно тяжелую.
Мы молча последовали за профессором к склепу. Он открыл дверь, мы вошли и закрыли ее за собою. Ван Хелсинг вытащил из сумки фонарь, зажег его и две восковые свечи, установив их на соседние надгробия. Когда он поднял крышку гроба Люси — Артур дрожал как осиновый лист, — мы увидели покойницу во всей красе. В моей душе уже не было любви, только отвращение к мерзкому существу, принявшему облик Люси. Я видел, каким напряженным стало лицо Артура.
— Скажите, это Люси, — спросил он Ван Хелсинга, — или дьявол в ее обличье?
— Тело ее — и в то же время не совсем. Погодите немного, и вы увидите, какой она была и есть.
В гробу лежала Люси, но такой она могла нам привидеться лишь в страшном сне: острые зубы, окровавленные, сладострастные губы, на которые без содрогания невозможно было смотреть, — мертвое, бездушное существо, дьявольская насмешка над чистотой и непорочностью Люси. Ван Хелсинг, со свойственной ему последовательностью, начал выкладывать содержимое своей сумки: паяльник, свинцовый припой, маленькую масляную лампу, дававшую ярко-синее пламя, хирургические инструменты и, наконец, круглый деревянный кол, толщиной два с половиной — три дюйма и длиной около трех футов, обожженный и заостренный с одного конца. Потом он вынул тяжелый молоток, который обычно в домашнем хозяйстве используют для дробления угля. На меня уже один только вид ланцетов и скальпелей действует вдохновляюще, Артура и Квинси они явно смутили, но оба сохраняли мужество, молчали и терпеливо ждали.
Закончив приготовления, Ван Хелсинг сказал:
— Объясню вам, что я собираюсь делать, следуя опыту древних и всех тех, кто изучал феномен «живых мертвецов». На этих несчастных лежит проклятие бессмертия — умереть они не могут и из века в век влачат жалкое существование, увеличивая число своих жертв и умножая зло в мире, ибо все, кто умирает как их жертвы, сами становятся «живыми мертвецами» и, в свою очередь, плодят себе подобных. Таким образом, круг постоянно расширяется, подобно кругам на воде от брошенного камня. Друг Артур, если бы Люси тебя поцеловала, помнишь, тогда, перед смертью, или вчера ночью, когда ты хотел обнять ее, то со временем, после своей кончины, и ты бы стал, как говорят в Восточной Европе, носферату[81] и пополнил бы собою число «живых мертвецов», наводящих на нас такой ужас. Эта милая несчастная леди еще только в самом начале своего страшного пути. Детям, кровь которых высасывала эта «фея», теперь не грозит опасность, но, если бы ее бессмертное существование продлилось, они были бы обречены: она возымела над ними особую власть, и они бы сами к ней приходили до тех пор, пока она бы окончательно их не обескровила. Но если она умрет по-настоящему, все прекратится: ранки затянутся, дети вернутся к своим играм и забудут о том, что с ними происходило. Но самое главное — освободится душа бедной Люси. Вместо того чтобы творить по ночам зло и все глубже погрязать в адской пучине днем, усваивая свою страшную добычу, она сможет занять свое место среди ангелов. Так что, мой друг, рука, которая нанесет ей удар освобождения, будет благословенной для нее. Я готов это сделать. Но, возможно, есть кое-кто, у кого на это больше прав? Не радостно ли будет потом, в ночной тиши думать: «Это моя рука спасла ее, ведь я больше всех любил ее, и эту руку она выбрала бы сама, если б могла выбирать». Скажите мне, есть ли такой среди нас?
Мы все смотрели на Артура. Он, как и мы, понял бесконечную доброту Ван Хелсинга, дававшего ему возможность восстановить для нас святость памяти Люси, и, выступив вперед, сказал смело, хотя руки его дрожали, а лицо было белым как снег:
— Мой верный друг, благодарю вас от всего своего разбитого сердца. Скажите мне, что нужно сделать, и я не дрогну.
Ван Хелсинг положил ему руку на плечо:
— Молодец! Немного мужества — это все, что от тебя требуется. Нужно вбить этот кол ей в сердце. Предупреждаю, это мучительное, но недолгое испытание, потом облегчение и радость превзойдут боль и страдание, ты выйдешь отсюда с легкой душой. Но, начав, ты не должен отступать. Думай лишь о том, что мы, твои верные друзья, рядом и молимся за тебя.
— Хорошо, — хрипло ответил Артур. — Говорите, что делать.
— Возьми кол в левую руку, а молоток — в правую. Когда мы начнем читать заупокойную молитву — я принес молитвенник, — бей, во имя Бога, чтобы покойной, которую мы любим, стало хорошо.
Артур взял кол и молоток, а уж если он решился, то рука у него не дрогнет. Ван Хелсинг, открыв молитвенник, начал читать молитву, мы с Квинси, как могли, вторили ему. Артур приставил деревянное острие к сердцу и ударил изо всей силы.
Существо в гробу стало корчиться, и ужасный, леденящий душу вопль сорвался с красных губ. Тело тряслось и дрожало, извивалось в неистовых конвульсиях, лязгали острые белые зубы, прокусывая губы, рот был в кровавой пене. Но Артур не дрогнул. Похожий на Тора, он твердой рукой все глубже и глубже загонял свой благотворный кол в сердце, из которого фонтаном била кровь. Он был очень сосредоточен, лицо его излучало сознание высокого долга, это вселяло мужество в нас, и голоса наши звенели под сводами склепа.
Судороги явно слабели, перестали стучать зубы, разгладилось лицо… Тело покойной наконец успокоилось. Ужасный труд был закончен.
Молоток выпал из рук Артура. Он пошатнулся и упал бы, если бы мы его не поддержали. Пот градом катился у него со лба. Он задыхался — слишком чудовищным было напряжение. Если бы не высокая цель — во что бы то ни стало спасти душу своей невесты, — у него не хватило бы сил. Несколько минут мы были заняты им и не обращали внимания на гроб, когда же взглянули туда, шепот изумления пробежал меж нами. Мы так внимательно всматривались, что Артур встал с земли, на которую в изнеможении присел, и подошел взглянуть. Мрачное лицо его осветилось радостью.
В гробу лежало уже не то отвратительное, вызывающее содрогание и ненависть существо, а Люси — такая, какой мы привыкли видеть ее при жизни, с милым, несравненной чистоты лицом. И хотя страдания и горе оставили на нем свои следы, Люси от этого была нам еще милее и дороже. Мы почувствовали, что спокойствие, которое, как солнечный свет, отразилось на ее измученном лице, было не чем иным, как знамением грядущего вечного покоя.
Ван Хелсинг положил руку на плечо Артуру и спросил:
— А теперь, друг мой Артур, мое дорогое дитя, ты простил меня?
Видимо, наступила реакция после колоссального напряжения — Артур взял руку старика, поцеловал и сказал:
— Простил! Да благословит вас Бог за то, что вы вернули душу моей любимой, а мне — покой.
Он обнял профессора и беззвучно заплакал. Мы стояли молча. Когда Артур несколько успокоился, Ван Хелсинг воскликнул:
— А теперь, дитя мое, если хочешь, можешь поцеловать ее, даже в губы, как, наверное, захотелось бы ей, если бы она могла выбирать. Люси больше не посланница дьявола, не принадлежащий ему «живой мертвец», не ужасное, навеки погибшее существо — она принадлежит Богу, душа ее отныне с Ним!
Артур наклонился и поцеловал покойную. Потом профессор отправил его с Квинси на воздух. А мы вдвоем отпилили кол, оставив его конец в сердце, отрезали ей голову и наполнили рот чесноком, затем запаяли свинец, привинтили крышку гроба и, собрав свои вещи, вышли. Заперев дверь, профессор отдал ключ Артуру.
Было тепло, светило солнце, пели птицы — казалось, вся природа настроена на покой, радость и веселье, поскольку мы сами обрели покой и радовались, хотя в этой радости сквозила печаль.
— Ну что же, друзья мои, — сказал Ван Хелсинг на прощание, — первый шаг сделан, самый мучительный шаг. Но впереди у нас — трудное дело: надо найти источник нашего горя и уничтожить его. У меня есть нить, которая позволит нам добраться до него, но это долгая и трудная задача, сопряженная с опасностью и страданием. Не возьметесь ли вы помочь мне? Мы ведь научились доверять друг другу, не так ли? А если так, то разве это не наш долг? Конечно! Так дадим же обещание исполнить его до конца! — Мы все пожали ему руку, скрепив тем самым клятву. — Через два дня прошу вас пожаловать ко мне на ужин. Я представлю вам еще двух своих друзей, которых вы еще не знаете, и изложу вам наши планы и свои соображения. Друг Джон, пойдем ко мне, хочу посоветоваться с тобой, ты можешь мне помочь. Вечером я уезжаю в Амстердам, но завтра же вернусь. И тогда начнется великий поиск. Но сначала я хотел бы многое поведать вам, чтобы вы знали, что делать, чего опасаться. После этого мы должны будем дать друг другу слово, ибо перед нами ужасная задача, а уж взявшись за плуг, мы не должны отступать[82].
Глава XVII
Когда мы приехали в гостиницу Беркли, Ван Хелсинга ждала телеграмма:
«Приеду поездом. Джонатан в Уитби. Важные новости. Мина Харкер».
Профессор был очень доволен:
— О, эта чудная мадам Мина, не женщина, а жемчужина! Но я не могу остаться, несмотря на ее приезд. Прими ее у себя, друг Джон. Ты должен встретить ее на вокзале. Только предупреди ее — телеграфируй прямо в поезд.