Заперев дверь и взяв с собой собак, мы осмотрели дом, но ничего не нашли, кроме необычайно толстого слоя пыли, нетронутая поверхность которой хранила лишь мои собственные следы, оставленные мной во время первого посещения. Собаки вели себя спокойно и, даже когда мы вернулись в часовню, рыскали по ней, как будто охотились на кроликов в летнем лесу.
На востоке уже светало, когда мы вышли на крыльцо. Профессор Ван Хелсинг вынул из связки ключ от дверей дома и, заперев их, положил его себе в карман.
— Итак, — подвел он итог нашей вылазки, — ночь прошла весьма удачно. Несмотря на опасения, мы не понесли никакого урона и установили, сколько ящиков отсутствует. Но более всего я рад, что наш первый и, возможно, самый трудный и опасный шаг был совершен без участия нашей милой мадам Мины, без омрачения ее жизни кошмарными зрелищами, звуками, запахами, которые, может быть, она не забыла бы никогда. И еще один урок мы получили, если уж говорить о частностях: эти твари, подчиняющиеся графу, не обладают никакими сверхъестественными способностями — вы видели, крысы, как и волки, откликающиеся на его зов, очертя голову бегут от собачек моего друга Артура. Конечно, нас ожидают новые трудности и опасности, но сегодня ночью этот монстр не пустил в ход свою власть над темными силами. Вполне вероятно, он был где-то в другом месте. Ну что ж! Мы объявили шах в той шахматной партии, в которой разыгрываются человеческие души. А теперь идемте домой. Близок рассвет, у нас же есть основания быть довольными своей работой в первую ночь. Хотя впереди, может быть, еще много опасных ночей и дней, но мы не отступим перед опасностью.
Когда мы вернулись, в здании лечебницы было тихо, лишь какой-то несчастный вскрикивал вдалеке да из палаты Ренфилда доносились тихие стоны. Бедняга наверняка, как многие безумцы, терзал себя ненужными, мучительными размышлениями.
Я на цыпочках вошел в отведенную нам комнату. Мина во сне дышала так тихо, что мне пришлось нагнуться к ней, чтобы услышать дыхание. Выглядела она бледнее обычного. Надеюсь, наши вчерашние разговоры не очень ее расстроили. Я действительно очень благодарен профессору за то, что она больше не будет участвовать в наших делах, даже в их обсуждении. Для женщины это слишком сильное испытание. Поначалу я так не думал, но теперь понял и рад, что все устроилось. Ее легко растревожить, а скрывать от нее еще хуже — она могла бы заподозрить что-то неладное. Поэтому лучше ей вообще ничего не знать о наших планах, а когда придет время, мы ей расскажем, что все позади и земля свободна от этого исчадия ада. Конечно, трудно скрытничать после нашей ставшей уже привычной откровенности, но нужно проявить твердость, — утром ничего не скажу ей о ночных событиях. Я лег на диване, чтобы не разбудить ее.
1 октября, позднее. Вполне естественно, что после бессонной ночи мы спали как убитые. Даже на Мине сказалось напряжение вчерашнего дня: хотя я и сам спал едва ли не до полудня, но проснулся все же раньше и с трудом разбудил ее. Она так крепко спала, что, открыв глаза, первые несколько минут смотрела на меня с невыразимым ужасом, явно не узнавая. Так обычно ведут себя после увиденного во сне кошмара. Она жаловалась на усталость, и я оставил ее лежать в постели.
Теперь мы знаем, что вывезен двадцать один ящик, и, вероятно, сможем отыскать следы по крайней мере нескольких из них. И чем скорее, тем лучше. Я сегодня же постараюсь найти Томаса Спеллинга.
1 октября. Около полудня меня разбудил профессор. Он был веселее обычного, очевидно, результаты прошлой ночи сняли с его души какую-то тяжесть. Поговорив о событиях минувшей ночи, он вдруг заметил:
— Меня очень интересует твой больной. Можно мне сегодня утром вместе с тобой проведать его? Но вижу — ты занят; могу, если ты не против, зайти к нему и один. Впервые встречаю сумасшедшего, рассуждающего на философские темы, да так здраво.
У меня была срочная работа, я не хотел заставлять его ждать, поэтому был не только не против, но даже рад, что он пойдет один. Позвав санитара, я дал ему необходимые инструкции. Перед уходом я предостерег профессора от иллюзий по поводу моего больного.
— Но я собираюсь, — ответил профессор, — говорить с ним о нем самом, о его мании поглощать жизнь. Он сказал мадам Мине, я прочел это вчера в твоем дневнике, что когда-то верил в эту теорию. Почему ты улыбаешься, друг Джон?
— Простите, но ответ здесь, — сказал я, положив руку на перепечатанные материалы. — Когда наш разумный и образованный сумасшедший рассказывал, что когда-то имел обыкновение поглощать жизнь, рот его еще сохранял отвратительный вкус мух и пауков, которых он съел на моих глазах перед самым приходом миссис Харкер.
— Прекрасно! — в свою очередь улыбнулся Ван Хелсинг. — Хорошая память, друг Джон. И мне бы следовало помнить. Но, пойми, именно из-за такой непоследовательности психические заболевания и интересны для исследования. Возможно, глупости сумасшедшего покажутся мне более содержательными, чем премудрые теории иных ученых. Кто знает?
Я вернулся к своей работе и вскоре закончил ее. Казалось, времени прошло совсем немного, но Ван Хелсинг уже вернулся.
— Не помешаю? — вежливо спросил он, остановившись в дверях.
— Нисколько, — ответил я. — Заходите. Работа закончена, я свободен. Могу пойти с вами, если хотите.
— Не нужно, я его уже видел.
— Ну и как?
— Боюсь, твой пациент обо мне невысокого мнения. Наша беседа была короткой. Когда я вошел, он сидел на стуле посреди комнаты, опершись локтями о колени, с выражением мрачного недовольства на лице. Я обратился к нему в самых приветливых и почтительных выражениях. Он не ответил. «Разве вы не узнаете меня?» — спросил я. Ответ был не слишком обнадеживающим: «Узнаю, и очень хорошо узнаю. Вы — старый дурак Ван Хелсинг. Хорошо, если б вы убрались вместе со своими идиотскими теориями куда-нибудь подальше. Будь прокляты тупоголовые голландцы!» И больше он не проронил ни слова, так и сидел, невозмутимо-мрачный, игнорируя мое присутствие, как будто меня и не было в комнате. Ну что же, на сей раз поучиться у мудрого безумца не получилось; пойду, пожалуй, отведу душу в приятной беседе с нашей милой мадам Миной. Друг Джон, меня бесконечно радует то, что она больше не станет волноваться из-за этих ужасов. Хотя нам будет, конечно, сильно недоставать ее общества, но так лучше.
— Вы совершенно правы, — подхватил я, не желая, чтобы у него возникли какие-либо сомнения на этот счет. — Разумеется, лучше, чтобы миссис Харкер была подальше от этого кошмара, достаточно тяжкого и для нас-то, бывалых людей. Это испытание не для хрупкой женщины, со временем оно неизбежно подкосило бы ее.
Итак, Ван Хелсинг пошел к миссис Харкер и ее мужу; Квинси и Арт поехали выяснять местонахождение увезенных ящиков. Я же закончу работу, и вечером мы встретимся.
1 октября. Довольно странно находиться в неведении и после стольких лет нашей с Джонатаном полной откровенности видеть, как он старательно избегает говорить на некоторые темы — жизненно важные темы. После вчерашнего утомительного дня я долго спала, и хотя Джонатан тоже проспал, но встал все же раньше меня. Перед уходом он очень ласково и нежно говорил со мной, но не проронил ни слова о вчерашнем посещении дома графа. Хотя, конечно, понимал, как я беспокоилась. Бедняжка! Думаю, это расстроило его еще больше, чем меня. Они все решили, что мне лучше не вмешиваться в это ужасное дело, и я согласилась. Теперь стоит мне подумать, он что-то скрывает от меня, и… и я, как дурочка, плачу, хотя знаю, эта таинственность продиктована искренней любовью мужа и самыми добрыми намерениями друзей.
Что ж, когда-нибудь Джонатан расскажет все, а чтобы он не думал, будто я утаиваю от него хоть что-нибудь, стану, как обычно, вести свои записи. И если он усомнится в моем доверии, покажу ему этот дневник, где для его дорогих глаз записана каждая моя мысль, любое, самое незначительное переживание. Сегодня мне необычайно грустно, настроение скверное. Видимо, это реакция после сильного волнения.
Прошлой ночью я легла в постель после их ухода лишь потому, что они так велели. Спать не хотелось, я места себе не находила от беспокойства. Стала думать о том, что произошло с нами с тех пор, как Джонатан приезжал повидать меня в Лондоне, и теперь все последующие события выстраиваются в какую-то фатальную череду — судьба неумолимо ведет нас к изначально предопределенному трагическому финалу. Что бы мы ни делали, как бы правильно ни поступали — результат самый плачевный. Если бы я не приехала в Уитби, возможно, моя милая, бедная Люси была бы и теперь с нами. Ведь до моего приезда у нее не было желания ходить на кладбище, а если бы она не бывала там днем со мной, то не пошла бы туда и ночью во сне, и тогда бы это чудовище не погубило ее. Господи, и зачем только я поехала в Уитби?!
Ну вот, опять слезы! Не знаю, что это нашло на меня сегодня. Эти записи не следует показывать Джонатану: узнав, что я дважды плакала за одно утро — это я-то, которая вообще не имеет привычки плакать и никогда не плакала из-за неприятностей, — он очень разволнуется. Приму веселый вид, а если захочется поплакать, то скрою от моего милого. Думаю, нам, бедным женщинам, нужно придерживаться этого правила.
Не помню, как я заснула прошлой ночью. Помню только внезапный лай собак и множество странных звуков, какие-то громкие мольбы из палаты мистера Ренфилда, которая находится этажом ниже. Потом наступила полная тишина, такая глубокая, что это меня поразило, я встала и выглянула в окно. Темно и тихо; густые тени, появившиеся при лунном свете, казалось, исполнены молчаливой тайны. Все замерло — мрачное и неподвижное, как смерть или рок, живой оставалась лишь тонкая полоска тумана, которая медленно ползла по траве к дому.
Я вернулась в постель, стало клонить в сон. Полежала немного, но заснуть не могла, снова встала и выглянула в окно. Туман расстилался теперь у самого дома, полз по стене, как бы подкрадываясь к окнам. Несчастный Ренфилд бушевал в своей палате еще громче прежнего, и я, хотя и не могла разобрать ни слова, уловила, что он как будто страстно молит кого-то. Затем послышался шум борьбы — видимо, санитары надевали на него смирительн