Послушайте Прюдома:
«Голову Ламбаль носили вокруг Тампля; если бы не преграда из ленты, то, возможно, народ принес бы эту голову даже под окна столовой людоеда и его семейки: нет ничего более естественного и разумного, чем все это. Такое полезное предостережение вполне могло бы оказать успешное воздействие, если бы души Бурбонов и принцесс Австрийского дома обладали душами, доступными для угрызений совести. Они прочитали бы тогда такие слова, начертанные кровавыми буквами на этой преступной голове:
"Порочная семья! Тебя ждет такое же наказание, если торжественным признанием всех своих злодеяний ты не сумеешь умилостивить карающую руку народа и не отречешься от двухсот тысяч нанятых бандитов, которые спешат освободить тебя!"»
И он заканчивает:
«Остается очистить еще одну тюрьму. Народ было предпринял короткую попытку увенчать этим свои походы, коль скоро в царство равенства преступление остается безнаказанным по той причине, что оно носило корону; однако теперь народ обращается к Конвенту и передает этот вопрос на его усмотрение».
Но что же в конце концов сделали со всеми этими трупами?
Могила для них была вырыта заранее.
На расстоянии ружейного выстрела от заставы Сен-Жак находился небольшой домик, известный под названием дома Могилы Иссуара; в пятистах шагах от этого домика была вырыта яма, достаточно глубокая для того, чтобы связать ее с катакомбами; работа длилась четыре дня, при том что никто не знал, с какой целью она велась.
Вечером 5 сентября на глазах землекопов туда стали подъезжать первые телеги, оставляя позади себя длинную кровавую дорожку; телеги подъехали к свежевырытой яме, и, лишь когда с них сняли рогожи, прикрывавшие страшный груз, который они привезли, рабочие поняли, какова была цель их четырехдневной работы.
Что же касается несчастной принцессы де Ламбаль, то, когда было приказано оставить ее тело у ворот Тампля, а тех, кто нес ее голову, впустили туда и когда, как рассказывает Прюдом, Людовик XVI и Последний, несмотря на предостережения муниципальных чиновников, увидел эту голову, приподняв краешек шторы, можно было подумать, что все надругательства над трупом закончились и что преданные слуги, сопровождавшие эти бренные останки, смогут, наконец, заполучить их; однако случилось иначе, кровавое гулянье продолжилось, и лишь спустя два часа те, кто таскал тело принцессы, утомились и бросили его на кучу трупов, наваленных на площади Шатле.
Посланцы герцога де Пентьевра надеялись забрать оттуда тело ночью, поскольку, разумеется, забрать его днем было невозможно; так что теперь им оставалось позаботиться лишь о голове принцессы.
Между тем убийцы решили напомнить несчастной голове место, где ее отделили от тела, и страшная процессия направилась к тюрьме Ла-Форс. Голову принцессы еще украшали ее прекрасные длинные волосы; но, в тот момент, когда человек, который нес голову, опустил ее, чтобы просунуть под тюремные ворота, какой-то цирюльник бросился вперед и одним махом срезал с нее все пряди этих волос.
Лазутчики герцога были крайне огорчены этим, ибо они знали, какое значение герцог придавал тому, чтобы сохранить эту голову с украшавшими ее волосами, и тем быстрее им надо было завладеть тем, что от нее осталось.
Понятно, что после подобного гулянья людям в толпе стало жарко; двое из лазутчиков герцога убедили Шарла войти в кабачок, оставив у двери пику с насаженной на нее головой, а третий остался снаружи и, улучив благоприятный момент, сорвал с древка наконечник, воткнутый в голову, и положил голову вместе с наконечником в полотенце, которым он с этой целью заранее запасся; после этого он подал знак товарищам, оставившим Шарла смертельно пьяным, и отправился вместе с ними в секцию Попенкур, где заявил, что в этой тряпке у него отрезанная голова, которую он просит подержать какое-то время на кладбище Кенз-Вен, и что на другой день он придет за ней вместе с двумя своими товарищами, чтобы забрать ее, и подарит беднякам секции двести серебряных экю.
После этого они явились к порученцу герцога де Пентьевра, чтобы отчитаться в том, что было ими сделано; тот посоветовал им вернуться на другой день, рано утром, в секцию и, со своей стороны, сделал все необходимые распоряжения для того, чтобы забрать тело принцессы. Какой-то полуразрушенный дом служил местом, куда свозили трупы жертв; среди них и стали искать тело несчастной принцессы, которое можно было опознать по тем увечьям, какие ему нанесли; чтобы найти его, не жалели ни сил, не денег, перерыли даже мусор, но все было бесполезно.
День прошел в этих тщетных поисках.
Между тем порученец герцога начал сомневаться в честности людей, которых он отправил на поиски и которым заплатил все деньги, какие они потребовали, как вдруг ему сообщили, что эти три человека арестованы по обвинению в убийстве принцессы де Ламбаль и в осквернении ее останков.
Это было сделано Коммуной, желавшей подобными арестами отвести от себя обвинения в огромном массовом убийстве.
Не теряя времени, порученец герцога де Пентьевра бросился в секцию Попенкур, потребовал вернуть ему арестованных, рассказал об их самоотверженности, ставшей причиной этой ошибки, и говорил при этом с таким жаром, с такой убедительностью, что никаких сомнений в его словах у комиссаров секции не осталось и они не только освободили задержанных, но и позволили им забрать голову принцессы де Ламбаль из того места, где те ее оставили.
Располагая этим разрешением, порученец герцога направился на кладбище Кенз-Вен вместе со свинцовых дел мастером; он велел положить голову принцессы в свинцовый ящик и отправить ее в Дрё, где она была положена в тот самый склеп, какой дожидался герцога Пентьевра.
Еще пару слов об этой голове.
В долгом гулянье, которое ее заставили совершить, не был забыт и Пале-Рояль; нужно было показать эту голову герцогу Орлеанскому, который ежегодно выплачивал принцессе де Ламбаль сто тысяч экю в качестве вдовьей доли и был личным врагом королевы. Так что намерение толпы, желавшей показать эту голову принцу, состояло не в том, чтобы совершить месть, а в том, чтобы оказать ему знак внимания.
Герцог сидел за столом со своей любовницей, г-жой де Бюффон, когда на улице послышались громкие вопли и обращенные к нему призывы; он вышел на балкон и поприветствовал убийц, а затем вернулся, мрачный и задумчивый, и застал г-жу де Бюффон чуть ли не в состоянии безумия.
— О Бог мой! — кричала она. — Скоро они и мою голову будут носить по улицам!
Это страшное видение так и не изгладилось из сознания принца.
Сентябрьские убийства стали событием, повлекшим за собой не только физические последствия сами по себе, последствия страшные, неслыханные, чудовищные, но и последствия моральные, ибо в нем содержалось невероятно разлагающее начало.
В Испании, стране бычьих боев, нет больше литературы и театра. С чего вдруг люди заинтересуются вечером любовными отношениями дона Фернандо и сеньоры Мерседес, когда можно посмотреть, как вспорют брюхо трем десяткам лошадей, заколют два десятка быков и ранят или убьют двух или трех человек!
В эти три сентябрьских дня все умы испытывали нечто вроде страшного помутнения рассудка. Законодательное собрание боялось Коммуны, Коммуна боялась себя самое; Робеспьер боялся Дантона, Дантон боялся Марата; возможно, один только гнусный требователь голов ничего не боялся и, бесстрастный и упорный, завершал свою роковую работу.
В течение трех дней весь город, казалось, имел сердце, которое колотилось от страха, сжималось от ужаса, замирало от испуга; в течение этого времени Париж напоминал огромное живое тело, которому угрожает смерть от аневризмы.
Затем, когда побоище закончилось и этот пролог Апокалипсиса рассеялся как дым, когда устрашенные умы попытались прийти в себя и какая-то нищая старуха с улицы Монмартр заменила образ Бога, в которого она больше не верила, не понимая, как Бог мог взирать на подобную бойню, не явив себя среди своих молний, двумя маленькими гипсовыми бюстами Манюэля и Петиона, этими двумя единственными представителями человечности, — знаком серьезным, прискорбным, зловещим среди нищеты, губившей Париж, стало то, что простые люди не хотели больше работать.
И в самом деле, зачем работать, побывав участником массового побоища? Зачем работать, побывав его зрителем?
В то время на Монмартре устраивали лагерь для волонтеров, и за участие в земляных работах Коммуна предлагала по два франка в день на человека, то есть три франка на нынешние деньги, но никто не явился; тогда она обратилась к строительным рабочим, предложив им оплату, на треть превышавшую их обычный поденный заработок, но никто из них не согласился; в итоге она была вынуждена прибегнуть к отмененной барщине и заставить работать поочередно все секции.
Национальная гвардия, не будучи распущена, почти не существовала, и никто не отвечал на ее призывы; Королевская кладовая, оставленная без охраны, была разграблена: однажды ночью туда пробрались воры и унесли бо́льшую часть бриллиантов короны; среди прочих не был забыт и алмаз Регента, и, в ожидании того времени, когда они смогут сбыть его с рук, новые владельцы алмаза спрятали его под балкой в одном из домов Сите.
Бойня прекратилась, а точнее, она должна была прекратиться; это так, но осталось пять десятков убийц, которые вошли во вкус этого страшного занятия и продолжали убивать. Правда, Марат, еще не насытившись, каждый день требовал убивать предателей, роялистов, сторонников герцога Брауншвейгского и депутатов Законодательного собрания, без чего, по его словам, дело не будет сделано, и, кроме того, заранее делал намеки в отношении Конвента, который еще не существовал, но с которым он рассчитывал расправиться в свой черед, когда тот будет существовать.
Лишь вечером 18 сентября общий совет Коммуны все же понял, что пришло время дать удовлетворение великому мстителю, против которого убийцы не могли ничего сделать и который именуется общественным мнением. Вечером 18 сентября он восстал против надзорного комитета, свалил всю вину на него и распустил его.