С этими словами он повел его по винтовой лестнице.
Когда камердинер перешел от этой лестницы к другой, размером поменьше, которая вела на третий этаж, ему стало понятно, что он поднимается внутри башни.
Опережая его, муниципал вошел в комнату, которую днем освещало лишь одно окно; всю ее обстановку составляли три или четыре стула и скверная кровать.
— Вот здесь твой господин будет спать, — сказал муниципал, указывая на кровать.
Камердинеры переглянулись, совершенно удрученные тем, что они увидели; муниципал бросил им одеяло и пару простыней и вышел, оставив королевских слуг одних.
Кровать, на которую им указали, стояла в алькове без занавесок; старая ивовая плетенка свидетельствовала о мерах предосторожности, принятых против клопов, но, рассмотрев поближе стены, было нетрудно понять, что меры эти недостаточны. Камердинеры принялись изо всех сил очищать и комнату, и кровать.
В то время, когда они были заняты этой работой, в комнату вошел король; он огляделся по сторонам и не выказал ни удивления, ни досады. На стенах комнаты висели гравюры, по большей части непристойные; он собственными руками сорвал их, сказав:
— Я не хочу, чтобы подобные вещи были перед глазами моей дочери!
Затем король лег и уснул так же безмятежно, как если бы еще находился в Тюильри; оба камердинера провели ночь, сидя возле его кровати.
Королеву поместили в покоях на втором этаже.
Прошло пять или шесть дней, в течение которых несчастные узники обустраивались как могли; тем не менее их утешала мысль, что они будут жить вместе, как вдруг в ночь с 18 на 19 августа, когда король спал, а оба камердинера прилегли на тюфяк, служивший им общей постелью, в комнату вошли два комиссара муниципалитета.
— Вы камердинеры господина Капета? — спросили они.
— Да, — ответили слуги.
— Тогда вставайте и следуйте за нами.
Несчастные камердинеры встретились глазами; утром того же дня один из муниципалов заявил в их присутствии:
— Гильотина работает без перерыва и занимается тем, что избавляет нас от так называемых слуг Людовика.
Они вышли из комнаты, полагая, что настал последний момент их жизни; однако в прихожей королевы, где спала принцесса де Ламбаль, они застали эту принцессу и г-жу де Турзель готовыми к уходу; руки обеих женщин были переплетены с руками королевы, дофина, королевской дочери и принцессы Елизаветы, и из этой исполненной скорби хаотичной группы доносились лишь те невнятные и орошенные слезами слова, какими обмениваются в час последнего прощания.
Один и тот же приказ был дан всем, кто состоял в услужении у королевской семьи, и при этом им ничего не сказали об ожидавшей их участи; их препроводили к наемным каретам, муниципальные чиновники сели туда вместе с ними, а жандармы составили конвой.
Так что в Тампле остались лишь король, королева, их дети и принцесса Елизавета.
Четверо из пяти узников провели без сна всю эту ночь: король — в своей комнате вместе с двумя муниципалами, а королева, ее дочь и принцесса Елизавета — в комнате королевы.
Один лишь дофин, лежа на кровати матери, спал посреди этого скорбного бдения.
Поскольку камеристок королевы и принцессу де Ламбаль забрали лишь под предлогом допроса, королева ждала их возвращения с минуты на минуту; однако в семь часов утра стало известно, что эти дамы не вернутся и что их отвезли в Ла-Форс.
В девять часов утра, к великому удивлению узников, возвратился г-н Гю; общий совет Коммуны счел его невиновным и отослал обратно в Тампль.
В тот же самый день, действуя по приказу Петиона, в Тампль прибыли Тизон и его жена, эти тюремщики, которым заточение королевской семьи придало своего рода известность.
После этого узники разместились по-новому.
Королева взяла сына в свою комнату, а в другую, к принцессе Елизавете, переселила дочь.
Эти комнаты разделялись чем-то вроде кабинета, где постоянно находились муниципал и часовой.
Для короля стали готовить новое помещение, но, поскольку в этом помещении он должен был быть оторван от королевы, позвали архитектора.
Этим архитектором был прославленный патриот Паллуа, который не только разрушил Бастилию, но еще и торговал ее камнями, продавая их обтесанными во всех видах.
Король изъявил желание остаться жить в той комнате, где он находился; однако метр Паллуа не был человеком, способным брать в расчет желания короля; он ответил, что получает приказы только от Коммуны и делает лишь то, что она ему приказывает.
Вот каков был распорядок дня: утром королева давала уроки истории дофину и заставляла его учить наизусть стихи лучших поэтов; затем все поднимались в комнату короля и там завтракали; после завтрака король раскладывал на столе карту и занимался географией с юным принцем; затем все спускались в сад, поскольку для здоровья дофина были необходимы прогулки; затем возвращались к себе, дофин занимался арифметикой, после чего наступал час обеда; спать ложились рано, по крайней мере дети, ибо нередко королева и принцесса Елизавета сидели допоздна, вместе или врозь, душою и глазами прильнув к какой-нибудь вероучительной книге.
В первые дни король сопровождал своего сына в этих прогулках по саду Тюильри, но в конце концов был вынужден отказаться от этого развлечения из-за оскорблений, которые он получал от садовых сторожей.
В день Святого Людовика под окном короля распевали «Дело пойдет!».
Утром того же дня король узнал, что г-н де Лафайет покинул Францию. Позднее мы увидим, почему и в связи с чем у короля возникли сомнения в достоверности этого известия; однако вечером Манюэль подтвердил ему данную новость, принеся принцессе Елизавете письмо от ее теток, помеченное Римом.
Это было последнее письмо, которое королевская семья получила из-за границы.
Мало того что Людовика XVI не величали более титулом короля, мало того что его не называли более ни государем, ни его величеством — в его присутствии муниципалы нарочито садились и не обнажали голову. Король воспринимал все эти обиды с терпением, похожим на душевную вялость. Лишь в один из дней, а точнее, в одну из ночей, он выглядел взволнованным, чуть ли не огорченным.
Это было 24 августа, между полночью и часом ночи; несколько муниципалов вошли без доклада в комнату короля и приблизились к его постели; при виде этих людей камердинер бросается к ним.
— Что вам угодно, господа? — спрашивает он.
— В силу постановления Коммуны, — говорит один из них, — мы явились осмотреть эту комнату и забрать оружие, которое может здесь находиться.
— У меня нет оружия, — произносит король.
Муниципалы все обыскали и, в самом деле, ничего не нашли.
— Ладно, — сказали они, — довольно. Но, когда узник вошел в Тампль, у него была шпага; отдайте-ка ее нам.
Король повернулся к камердинеру и приказал ему принести шпагу.
На другой день король, как всегда молчаливый, дал знать, настолько тяжелым было для него это оскорбление; из всех оскорблений, нанесенных ему к этому времени, оно ранило его сильнее всего, и потому в тот же день он велел камердинеру написать Петиону, дабы известить его о том, что произошло ночью, и потребовать у него, чтобы были, наконец, установлены правила, в соответствии с которыми ему будут передавать указы Коммуны.
Петион не дал никакого ответа на это письмо.
То, что у короля забрали шпагу, внушило острое беспокойство королевской семье; в головах узников тотчас же возник страх ночного убийства. Страх этот стал казаться достаточно обоснованным, когда в тот же вечер появился новый муниципал, человек высокого роста, с мрачным и смуглым лицом, который вошел в комнату и, поигрывая в руках дубинкой, сказал:
— Я пришел провести здесь обыск; никто не знает, что может случиться. Я муниципал и хочу быть уверенным, что у этого господина нет никакой возможности бежать отсюда.
Произнося слово «господин», он концом своей палки указал на короля, который незадолго до этого лег в постель.
К муниципалу подошел камердинер.
— Сударь, — произнес он, — ваши сослуживцы уже проводили подобный обыск прошлой ночью, и король соблаговолил стерпеть его.
— Ну да, — усмехнулся муниципал, — ему пришлось стерпеть; начни он сопротивляться, кто оказался бы сильнее?
— Сударь, — заявил камердинер, — вам придется смириться с тем, что, учитывая вашу манеру действовать, я не лягу спать и останусь подле короля.
— Делайте что хотите, — ответил муниципал, начиная осмотр.
— Ложитесь спать, Гю, — промолвил король, — вы устали.
Камердинер хотел возразить.
— Я вам приказываю, — произнес король.
Камердинер отчасти повиновался и вышел из комнаты, но, оставив дверь приотворенной и бросившись на постель одетым, он был готов кинуться на помощь королю, если это будет нужно.
Однако страх его оказался напрасным; стоило муниципалу, вызвавшему такую сильную тревогу у несчастного камердинера, сесть в кресло, и он тотчас уснул и оглушительно храпел до самого утра.
Утром, поднявшись с постели, король с улыбкой сказал Гю:
— Согласитесь, что этот человек вызвал у вас сильную тревогу. Мне было больно видеть ваше беспокойство, да я и сам не чувствую себя в безопасности, ведь в том положении, до какого меня довели, я могу ожидать чего угодно.
Двадцать шестого августа была удовлетворена просьба Клери, камердинера дофина с самого его рождения, и ему было позволено находиться в заключении в Тампле вместе с королевской семьей. Его обыскали, уведомили о том, как ему надлежит вести себя, и в восемь часов вечера впустили в башню.
Зрелище несчастной августейшей семьи произвело на вновь прибывшего страшное впечатление; он не мог сказать ни слова, он задыхался.
— О, это вы, Клери! — промолвила королева. — Я рада вас видеть. Вы будете служить моему сыну и договоритесь с господином По в отношении тех услуг, какие касаются нас.
В ответ Клери пролепетал несколько невразумительных слов, но то был ответ сердца, и другое сердце его поняло.