Все эти подробности я узнал впоследствии от него самого.
Едва взглянув на мое лицо, он узнал меня, ибо встречался со мной в Версале, в мастерской короля, в то время, когда я обучал Людовика XVI слесарному делу.
Случаю было угодно, чтобы в своем несчастье я встретил человека, который имел передо мной определенные обязательства и по этой причине, видя мое тяжелое положение, проявил ко мне особое участие.
Это был богатый англичанин с довольно диковинным характером, но щедрый и человечный, как и доказывает моя история.
Во время одного из своих путешествий во Францию накануне революции 1789 года он обратился ко мне, желая посетить мастерскую Людовика XVI и увидеть надежный замок с хитроумным механизмом, придуманный моим учеником.
Я охотно пошел навстречу желанию этого иностранца и даже подарил ему задвижку, выкованную королем.
Англичанин, как я узнал позднее из его собственных уст, обосновался в Париже, невзирая на опасности, которым подвергалось его жилище, и все это для того, чтобы иметь удовольствие, как он выразился, присутствовать при рождении великой революции.
Как только я открыл глаза, англичанин назвал себя, а затем тотчас же осведомился о том, что со мной случилось.
Я не стал говорить ему о том, каким образом провел этот день в Тюильри, и сослался на чрезвычайную усталость от работы, следствием чего стала невероятная рвота.
Англичанин подумал с минуту, снова пощупал мой едва ощущавшийся пульс, поглядел на мое мертвенно-бледное лицо, коснулся моей распаленной груди и спокойно спросил меня, не был ли я отравлен. Это стало для меня неожиданной вспышкой молнии, и в ее свете мне стали ясны мотивы, которые могли иметь те, кому надо было избавиться от носителя государственной тайны.
Придя мне в голову, эта мысль уже не покидала меня, хотя мне еще доставало благоразумия держать ее при себе.
Я страдал уже меньше, но все еще ощущал в животе постепенно ослабевающую жгучую боль. Я не сомневался в том, что это последствия яда, и не мог удержаться от слез, подумав, что у меня, наверное, не будет грустного утешения в возможности попрощаться с женой и детьми. Тем не менее я не дал англичанину повода догадаться о моих подозрениях и сделал вид, что не верю в отравление.
Англичанин перенес меня в карету и приказал кучеру ехать галопом, пока они не найдут какую-нибудь аптекарскую лавку. Я попытался было воспротивиться этому приказу и стал умолять, как о милости, немедленно отвезти меня в Версаль, однако англичанин, считавший нависшую надо мной опасность губительной, не принял во внимание мои мольбы; я же был настолько разбит, настолько измучен тем, что продолжал испытывать, а главное, тем, что испытывал прежде, что не стал противиться настойчивости моего провожатого, которому был обязан жизнью.
Фиакр остановился у аптекарской лавки на Паромной улице.
Англичанин оставил меня одного, пока по его заказу готовили эликсир, сила которого способна была побороть сокрушительное действие яда.
Едва выпив это благотворное питье, я окончательно изверг из себя те вредоносные вещества, от каких не освободили меня мои прежние рвоты.
Если бы это произошло час спустя, ничто не смогло бы меня спасти.
Я отчасти вновь обрел слух и зрение; холод, уже обращавшийся в моих жилах, постепенно рассеялся, и англичанин рассудил, что теперь меня можно отвезти в Версаль.
Он решил сопроводить меня туда лично, как ни трудно было выехать из Парижа ночью.
К счастью, он хорошо говорил по-французски и благодаря своему хладнокровию умел внушать уважение; так что у заставы его не заставили повернуть обратно.
Мы приехали ко мне в два часа ночи: к этому времени моя жена пребывала в смертельном страхе. Увидев, что я вернулся умирающим, обернутым в епанчу, словно в саван, и уже похожим на труп, она в отчаянии разразилась рыданиями.
Англичанин рассказал ей, где и при каких обстоятельствах он со мной столкнулся.
Были приглашены врач, г-н де Ламейран, и хирург, г-н Вуазен; они примчались почти сразу и удостоверили несомненные признаки яда.
Мне стали задавать вопросы по этому поводу, но я отказался отвечать.
Англичанин расстался со мной лишь после того, как получил заверения, что я не умру, по крайней мере немедленно.
Этот благодетельный человек не раз потом навещал меня во время моего выздоравливания.
Господа де Ламейран и Вуазен провели всю ночь возле моей постели, и заботы, которые они расточали мне, расспрашивая меня о вероятной причине моего отравления, принесли успех намного скорее, чем этого можно было ожидать.
После трех дней жара, бреда и немыслимых болей я одержал победу над ядом, но не без страшных последствий для своего организма — почти полного паралича, от которого мне так никогда и не удалось излечиться, головных болей и, наконец, общего воспаления пищеварительных органов, на которое я был обречен навсегда.
Я не только упорно скрывал мой визит в Тюильри 22 мая, но и попросил англичанина не предавать огласке нашу неожиданную ночную встречу на Елисейских полях, а от врача и хирурга потребовал воздерживаться от всяких лишних слов по поводу природы моей болезни.
Я не имел никаких вестей от Людовика XVI, но, невзирая на назревавшую в моем сердце злобу против предполагаемых виновников этого гнусного предательства, все еще не признался жене, что меня отравили.
Однако правда вышла на свет вопреки моей воле, вопреки моему молчанию.
Через какое-то время после этих страшных событий служанка, чистившая одежду, которая была на мне в день происшествия, обнаружила в карманах носовой платок, испещренный черноватыми пятнами, и сплющенную и измятую булку, за несколько дней забвения ставшую твердой как камень.
Служанка откусила кусочек булки, а затем выбросила ее во двор.
Собака, съевшая засохшую булку, сдохла, а служанка, лишь подержавшая во рту ее маленький кусочек, опасно заболела.
Вскрытие собаки, произведенное г-ном Вуазеном, не оставило никаких сомнений в наличии яда, а химический анализ обнаружил еще и присутствие яда на платке, на котором сохранились следы моей рвоты.
Одна лишь булка содержала столько сулемы, что этого хватило бы, чтобы убить десять человек.
Теперь у меня появилась уверенность, теперь я точно знал если и не отравителей, то факт отравления.
Я жаждал отомстить и боялся умереть, не успев сделать этого.
В течение пяти месяцев все мое тело было сковано параличом. Лишь 19 ноября я оказался в состоянии отправиться в Париж. Я пришел к министру Ролану, который тотчас же принял меня, когда ему доложили, что я хочу открыть ему важную тайну. Я сообщил ему о существовании железного ящика, но не принял денежного вознаграждения, которое он предложил мне от имени Конвента; моей мести мне было достаточно.
На другой день ящик был обнаружен, и бумаги, содержавшиеся в нем, были переданы в президиум Конвента.
В следующем году Людовик XVI и Мария Антуанетта взошли на эшафот».
Но делал ли Гамен такие заявления в то время, когда начался судебный процесс? Все заставляет думать, что нет.
Когда же он делал их, когда он рассказывал всю эту бесстыдную ложь? Когда головы Людовика XVI и Марии Антуанетты уже покатились по эшафоту: несомненно, эти отрубленные головы являлись ему во сне, вновь обретя голос, чтобы обвинить его; он полагал, что заставит этот голос замолчать, обвинив, в свой черед, короля и королеву.
Кстати сказать, содержимое железного ящика убило одновременно живого и мертвого: одного человека оно лишили жизни, а другого — доброго имени.
Там был найден скелет Мирабо с кошельком в руке.
Разговоры о сношениях Мирабо с королевским двором ходили уже давно, но на уровне слухов, которые не подтверждало ничего, кроме инстинкта народных масс, ошибающегося так редко; благодаря железному ящику эти подозрения обратились в уверенность.
Ответные действия против Мирабо равнялись восхищению, которое он прежде вызывал; позор, которым его клеймили, был соизмерим с почестями, которые ему прежде оказывали.
Перед глазами у меня гравюра, на которой изображен скелет Мирабо, восседающий на Красной книге: на голове скелета сохранилась плоть, и потому он узнаваем.
В правой руке скелет держит кошелек с золотом, а левой опирается на корону Франции.
Бюст Мирабо вынесли из зала заседаний, посвященную ему памятную доску на улице, где он жил и после его смерти именовавшейся улицей Мирабо-Патриота, разбили, а самой улице вернули ее первоначальное название.
Наконец, 25 ноября 1793 года, находясь под впечатлением убийства Марата, Конвент постановляет, что:
«… тело Оноре Габриеля Рикети Мирабо будет вынесено из Французского пантеона и в тот же день туда будет принесено тело Марата».
Пантеон был слишком тесен, чтобы вместить трех мертвых: Вольтера, Мирабо и Марата; чтобы туда мог вступить Марат, пришлось выгнать Мирабо.
Заметьте, что Марат вступил туда на основании вводной части этого постановления:
«… принимая во внимание, что великих людей без добродетелей не бывает…»
Но что же стало с телом Мирабо?
Выше мы проследили за ним на его пути к Пантеону; попытаемся теперь проследить за ним на его пути к поруганию.
В тот самый день, когда был издан этот указ, могильщик с кладбища Святой Екатерины получил безымянное, но, тем не менее, официальное распоряжение вырыть могилу в углу кладбища, слева от входа.
Когда могила была вырыта, незнакомец, присутствовавший во время этой работы, велел могильщику снова быть на том же месте на рассвете следующего дня.
Могильщик подчинился.
На рассвете у ворот кладбища остановился фиакр, и из него вытащили гроб.