У своих кузенов, своих шуринов, своих свойственников; для него испанцы и австрийцы не были врагами Франции; это были солдаты его возлюбленных родственников, пришедшие защищать священное, неприкасаемое дело монархии.
Вот почему Людовик XVI не упрекал себя во вмененных ему преступлениях.
Впрочем, исходя из той же самой точки зрения и действуя от имени собственного всемогущества, которое с еще большей вероятностью, чем королевское могущество, проистекает от Бога, народ совершил 14 июля, 5 и 6 октября, 20 июня и 10 августа.
Надо сказать, что в данный момент тяжба народа против монархии решается в пользу народа.
XLIX
Двадцать шестое декабря. — Клери проявляет заботу о королеве. — Ключ, врученный камердинеру Тьерри. — Людовик XVI приходит в Конвент. — Десез защищает короля в суде. — Превосходная защитительная речь, заранее обреченная на провал. — Красноречивые слова адвоката. — Заключительная часть его речи. — Слово берет король. — Председатель предъявляет королю записку и ключи. — Король удаляется в совещательный зал. — Возбуждение в Конвенте. — Предложение Петиона. — Ораторский ход Ланжюине. — Кутон. — Нерешительность Конвента. — Гораций и Куриаций. — Сомнения в праве Конвента судить короля. — Гора и Жиронда. — Робеспьер и Верньо.
Наступило 26 декабря, застав короля готовым ко всему, даже к смерти.
С утра Клери предупредил королеву о всем том, что должно было произойти в ближайшие часы, поскольку опасался, что барабанная дробь и передвижение войск могут испугать ее, как это было в первый раз; король покинул Тампль в десять часов утра под охраной Сантера, Шамбона и Шометта.
Придя в суд, Людовик дожидался целый час, прежде чем ему было позволено войти внутрь; монархия пала так низко, что ее заставили целый час томиться в прихожей у нации.
Правда, перед этим нацию заставили ждать девять веков в прихожей у монархии.
Причиной задержки стала развернувшаяся по его поводу дискуссия; один из членов Конвента известил депутатов, что ключ, который 12 августа подсудимый передал Тьерри, своему камердинеру, и который он отказался признать своим, тем не менее подходил к замку железного шкафа, обнаруженного во дворце Тюильри.
Этот ключ, который Людовик не признавал своим, был выкован, вероятно, его собственными руками.
К нему были присоединены четыре других ключа, имевших меньшее значение, но закрывавших, тем не менее, ящики, где были найдены различные документы, приложенные к материалам дела.
Когда дискуссия завершилась, председатель объявил Собранию, что бывший король и его защитники готовы предстать перед судом.
Людовик вошел в сопровождении Мальзерба, Тронше, Десеза, Шамбона и Сантера.
После шума, неотделимого от подобного появления, в Собрании установилась глубокая тишина.
— Людовик, — произнес председатель, — Конвент принял решение, что сегодня вы будете выслушаны окончательно.
— Сейчас мой адвокат зачитает вам доводы защиты, — ответил Людовик.
Слово взял г-н Десез.
Речь адвоката была настоящей адвокатской речью.
Десез спорил о пустяках, в то время как ему следовало увлечь слушателей; его речь была логичной, в то время как ей следовало быть поэтичной; защита трона строится иначе, чем защита стены между соседними владениями — с привлечением правоустанавливающих документов, бумаг и справок землемера.
Она строится на возвышенных призывах к возвышенным чувствам, она строится на вере, воодушевлении и благоговении.
Ведь монархия это не богиня, а идол, и немало народов попадают под колесницу, которая везет их идола.
Тем не менее существовала прекрасная возможность защищать короля, которого призвали к ответу перед лицом своего народа не только за его собственные преступления, но и за преступления его династии, за малодушие Людовика XIII, расточительство Людовика XIV и распутство Людовика XV: следовало придать этому королю, представшему перед судом нации, блистательную свиту из его предков, и его подлинными защитниками стали бы Генрих IV и Людовик Святой.
Разумеется, при подобной защите история не раз была бы искажена и лжеумствования не раз заняли бы место умозаключений.
Но много ли было в те времена людей, достаточно сведущих в философии истории, чтобы отвергать и оспаривать ложь?
Короче, Десез обращался к разуму, тогда как ему следовало взывать к сердцам; единственным его более или менее высоким порывом, единственным его душевным всплеском стали следующие слова:
— Граждане, скажу вам с откровенностью свободного человека: я ищу среди вас судей и вижу лишь обвинителей!
Вы хотите решить участь Людовика, а сами же его обвиняете!
Вы хотите решить участь Людовика, а сами уже вынесли свой приговор!
Вы хотите решить участь Людовика, а ваши мнения уже разносятся по всей Европе!
Неужели Людовик станет единственным из французских граждан, для которого не существует никакого закона, никакого установленного порядка?
У него не будет ни прав гражданина, ни прерогатив короля!
Он не воспользуется преимуществами ни прежнего своего положения, ни нового!
Какая странная, какая непостижимая судьба!..
… Доходят до того, что вменяют ему в преступление размещение войск в его дворце.
Но неужели он должен был позволить толпе совершить насилие над ним? Неужели он должен был подчиниться силе? И разве власть, полученная им от конституции, не была отданной ему на хранение ценностью, с посягательствами на которую сам закон запрещал ему мириться?
Граждане, если бы в данную минуту вам сказали, что ослепленная толпа идет на вас с оружием в руках, что, не уважая вашего священного звания законодателей, она хочет вырвать вас из этого святилища, — что бы вы сами тогда сделали?
Людовику вменяют в вину пагубные агрессивные замыслы…
Но кто не знает теперь, что день 10 августа подготавливался задолго до этого дня, что его тайно обдумывали, что восстание против Людовика многие считали необходимым, что это восстание имело своих агентов, своих зачинщиков, свой совет, своих руководителей?
Кто не знает, что составлялись планы, заключались союзы, подписывались договоры?
Кто не знает, что все было организовано и приведено в исполнение для осуществления грандиозного замысла, который должен был уготовить Франции ее нынешнюю судьбу?
Это, законодатели, не те факты, какие можно отрицать: они общеизвестны, они звучат по всей Франции; они затрагивают многих из вас; в этом самом зале, где я говорю, депутаты соперничали за славу вдохновителей десятого августа.
Я не намерен оспаривать славу тех, кто себе ее присудил; я не порицаю мотивов восстания, я не критикую его последствий; я лишь утверждаю, что поскольку восстание, несомненно, началось задолго до десятого августа и это признано всеми, то Людовик не мог быть нападающей стороной.
И тем не менее вы его обвиняете!
Вы упрекаете его в кровопролитии!
Вы говорите, что пролитая кровь вопиет о мщении против него!
Против него, который в критический момент доверился Национальному собранию только для того, чтобы помешать кровопролитию!
Против него, который за всю свою жизнь не отдал ни одного кровавого приказа!
Против него, который шестого октября в Версале не дал защищаться своим гвардейцам!
Против него, который в Варение предпочел вернуться пленным, нежели рисковать жизнью хотя бы одного человека!
Против него, который двадцатого июня отказался от любой предложенной ему помощи и пожелал остаться один среди народа!
А вы вменяете ему в вину кровопролитие…
Внемлите заранее голосу истории, которая передаст стоустой молве:
«Людовик вступил на престол в двадцать лет и в двадцать лет показал на троне образец нравственности; он не принес туда с собой ни одной преступной слабости, ни единой тлетворной страсти; он был бережлив, справедлив, строг; он показал себя надежным другом народа. Народ пожелал отмены разорительного налога, обременявшего его, — он отменил его. Народ потребовал уничтожения рабства — он начал с того, что уничтожил его в своих личных владениях; народ добивался реформ в уголовном законодательстве, чтобы смягчить участь осужденных, — он даровал эти реформы; народ захотел, чтобы тысячи французов, которые вследствие суровости наших установлений были лишены гражданских прав, получили эти права или восстановились в них, — он законодательным порядком дал им возможность пользоваться этими правами. Народ пожелал свободы — он дал ему свободу; своими жертвами он шел навстречу народным желаниям, и, однако, во имя того же народа теперь требуют…»
Я не заканчиваю, граждане. Я останавливаюсь перед историей; подумайте о том, что она будет судить ваш приговор и что ее приговор будет приговором веков.
Такова была несколько слабая на наш взгляд заключительная часть речи, которая поднимала один из важнейших вопросов гуманности, когда-либо встававших перед людьми.
После того как Десез умолк, поднялся Людовик XVI.
Возможно, у этого человека, намеревающегося защищать человечность; возможно, у этого короля, намеревающегося защищать королевскую власть; возможно, у этого Божьего творения, намеревающегося защищать божественное права, найдутся какие-нибудь красноречивые слова?
Послушайте, что сказал Людовик XVI:
— Господа! Только что вам были представлены доводы моей защиты, и я не буду повторять их. Выступая перед вами, видимо, в последний раз, я заявляю вам, что мне не в чем себя упрекнуть и мои защитники сказали вам чистую правду. Я никогда не боялся, что мое поведение будет обсуждаться публично; но у меня разрывалось сердце, когда я обнаружил, что в обвинительном акте мне поставили в вину намерение пролить кровь народа, и более всего меня поразило, что мне приписывается ответственность за несчастья, имевшие место десятого августа. Признаться, мне казалось, что представленные мною в разное время многочисленные доказательства моей любви к народу и то, как я всегда себя вел, должны были свидетельствовать о том, что я не боялся рисковать собой, избегая кровопролития, и отвести от меня подобное обвинение.