Оказавшись в постели, она стала кричать и рыдать.
Врач, посетивший ее на другой день, заявил, что лекарствами тут не поможешь и ее надо отправить в больницу.
Вначале она была переведена из башни во дворец Тампля, но, поскольку охватившее ее безумие становилось все сильнее, ее перевезли в Отель-Дьё и поместили возле нее сиделку, которой было поручено шпионить за ней и записывать все слова, какие могли у нее вырваться.
Хотя у королевы было много причин жаловаться на эту женщину, она вела себя по отношению к ней безукоризненно и то и дело спрашивала, как та себя чувствует.
Заболев в это время сама, она попросила бульону; ей принесли бульон, но, уже собравшись выпить его, она подумала о несчастной женщине и, повернувшись к Тюржи, сказала:
— Послушайте, Тюржи, госпоже Тизон бульон нужен больше, чем мне. Отнесите его ей.
Тюржи повиновался и хотел принести королеве другую чашку бульона, но муниципалы помешали ему сделать это.
Наступило 3 июля, которое принесло с собой одно из самых больших несчастий, какие могла испытать королева.
В ее комнату вошли муниципалы и зачитали там изданный Конвентом указ, согласно которому дофина надлежало разлучить с матерью и поместить в самые надежные покои башни.
Едва услышав этот указ, ребенок в испуге бросился в объятия матери, пронзительно крича и умоляя не разлучать его с ней.
Королеву ошеломила жестокость указа, и муниципалов охватил страх при виде этой женщины, этой матери, этой львицы, кричавшей им, что они могут убить ее, но она не отдаст им своего ребенка.
Целый час прошел в противлении и слезах со стороны королевы и брани и угрозах со стороны муниципалов.
В конце концов муниципалы заявили, что они убьют дофина и его сестру, если королева не уступит.
Эта последняя угроза сломила королеву; у нее повисли руки, подкосились колени, и она опустилась у изголовья сына.
Принцесса Мария Тереза и принцесса Елизавета вынули дофина из постели и одели, ибо у королевы уже не было на это сил.
Но, после того как ребенка одели, она сама взяла его и передала в руки муниципалов. Несчастный малыш нежно обнял всех трех женщин и, обливаясь слезами, вышел вместе с муниципалами.
Королева остановила двоих, шедших последними, и стала умолять их, чуть ли не стоя перед ними на коленях, передать общему совету ее просьбу позволить ей видеться с сыном хотя бы в часы трапез.
Они пообещали ей это.
Но, то ли их забывчивость тому была причиной, то ли их беспомощность, так или иначе, королева и ее сын оказались разлучены навсегда.
На другой день королеву ожидало еще одно горе.
Ей стало известно, что охранять сына поручили сапожнику Симону.
Бедный больной ребенок, который так нуждался в материнском уходе!
Дофин, со своей стороны, плакал два дня подряд, без конца требуя, чтобы ему дали увидеться с матерью.
Тем не менее королева кое-что выиграла от этой сцены: муниципалы, устав от ее неотступных мольб, больше не оставались в ее комнате.
Королева и обе принцессы проводили день и ночь под замком, но зато были избавлены от присутствия ненавистных им людей.
Охранники, которые прежде каждую минуту и под малейшим предлогом распахивали дверь, теперь приходили лишь трижды в день, чтобы принести еду и удостовериться в сохранности решеток на окнах.
Узницам никто более не прислуживал, но их это вполне устраивало.
Принцесса Мария Тереза и принцесса Елизавета убирали постели и оказывали услуги королеве.
Время от времени они поднимались на верхнюю площадку башни, и, поскольку туда, в свой черед, приходил прогуливаться дофин, королева могла издали видеть его через небольшую щелочку.
Бедная мать стояла так целыми часами, поджидая эту минуту счастья, пролетавшую быстро, как молния. Это было ее единственное занятие, единственное чаяние.
Изредка она узнавала новости о сыне — либо от муниципалов, либо от Тизона, который пытался искупить свое прежнее поведение и, встречаясь с Симоном, говорил с ним о дофине.
Однако королеве не говорили о том, как гнусно обращался Симон с царственным ребенком. Каждый раз, заставая его плачущим, он бил его, так что дофин, глотая слезы, порой целыми часами находился в идиотической неподвижности.
Ни его юный возраст, ни его доброта, ни его ангельская внешность — ничто не могло избавить ребенка от жестокости этого человека.
Симон превратил его в своего слугу и заставлял прислуживать ему за столом.
Однажды, недовольный тем, как дофин с этим справлялся, он так хлестнул его по лицу салфеткой, что едва не выбил ему глаз.
В другой раз, пребывая в приступе ярости, он, безжалостно избив перед этим ребенка и видя, что тот стал молча принимать побои, поднял над его головой каминную подставку для дров, угрожая его убить; однако ребенок не двинулся с места, не попытался убежать, и Симон отбросил ее в сторону.
Как раз в тот день пришло известие о победе, одержанной вандейцами.
— Что ты сделаешь, Капет, — спросил Симон дофина, — если шуаны освободят тебя?
Ребенок поднял на него свои прекрасные голубые глаза, сияющие ангельской добротой, и ответил:
— Я прощу вас, сударь.
LV
Королеве объявляют, что над ней учинят суд. — Ее увозят в два часа ночи. — «Ничто более не может причинить мне боль». — В Консьержери с нее не спускают глаз. — У нее забирают вещи и опечатывают их. — Тюрьма и камера. — История Консьержери. — Облик камеры. — Тюремный надзиратель Ришар. — Сочувствие к королеве. — Любовница муниципала. — Ружвиль. — Букет и записка. — Печальная подробность, касающаяся романа «Шевалье де Мезон-Руж».
Мученичество королевы продолжалось, как вдруг 2 августа ее разбудили, чтобы зачитать ей указ Конвента, гласивший, что по требованию прокурора Коммуны она будет препровождена в Консьержери, где над ней учинят суд.
Поскольку на этот раз ей не нужно было защищать никого, кроме нее самой, она выслушала указ от начала до конца, оставаясь застывшей, бесстрастной, не жалуясь и, по-видимому, даже не удивляясь.
Принцесса Елизавета и принцесса Мария Тереза тотчас же попросили разрешения последовать за королевой, но им не дали утешить себя даже минутной надеждой: в этой милости им было отказано немедленно.
Приказ был четкий и подлежал исполнению без всякой задержки.
Напомним, что дело происходило в два часа ночи, и королева в этот момент лежала в постели.
Королева попросила муниципалов оставить ее одну, чтобы она могла встать.
Однако они отказались выйти из комнаты, и ей пришлось сойти с кровати и одеваться у них на глазах.
Они потребовали, чтобы она показала им свои карманы, обыскали их и забрали все, что там находилось, хотя ничего важного там не было.
Затем они завернули все эти вещи в один пакет, сказав, что отошлют его в Революционный трибунал, где он будет вскрыт в ее присутствии.
Из всего, что она хотела захватить с собой, ей позволили взять лишь носовой платок, чтобы вытирать слезы, и флакон с нюхательной солью на случай обморока.
Настал час разлуки.
Королева нежно обняла принцессу Марию Терезу и тоном отчаяния, звучащим особенно горестно, когда им советуют не терять надежду, велела дочери заботиться о тетушке и повиноваться ей, как второй матери. После этого она бросилась в объятия принцессы Елизаветы и препоручила ей своих детей.
Принцесса Мария Тереза ничего не сказала ей в ответ, настолько она была ошеломлена тем, что видит мать в последний раз.
Принцесса Елизавета сказала королеве несколько слов вполголоса.
Затем, не взглянув более на них из страха, что твердость духа оставит ее, королева вышла из комнаты.
Внизу башни она остановилась на минуту, чтобы дать муниципалам время составить протокол, освобождающий тюремного смотрителя от ответственности за ее особу.
Выходя наружу, она забыла нагнуть голову и сильно ушиблась о дверную притолоку; из раны у нее выступила кровь, и при виде этого королеву спросили, не больно ли ей.
— Нет, — ответила она, — ничто более не может причинить мне боль.
Она села в карету вместе с муниципалом и двумя жандармами; по прибытии в Консьержери ее поместили в самую грязную, самую сырую и самую опасную для здоровья камеру во всей тюрьме.
Там она находилась под постоянным надзором жандармов, не покидавших ее ни днем, ни ночью.
Вещами, которые у королевы забрали, завернув в пакет и опечатав, чтобы, как ей было сказано, вскрыть его на глазах у судей, были: записная книжка, карманное зеркальце, золотое кольцо, обвитое прядью волос, листок бумаги, на котором были изображены два золотых сердца с инициалами, портрет принцессы Ламбаль, еще два женских портрета, напоминавших ей о подругах детства из Вены, и какой-то связанный с почитанием Богоматери амулет, свидетельство благочестивого суеверия принцессы Елизаветы, которая, отдав этот талисман невестке, лишила себя драгоценного оберега от несчастья.
Увы! Эти бедные женщины, видя бессилие Провидения, взывали о помощи к суеверию.
Тампль был мрачен, но Консьержери был еще мрачнее.
Тампль был тюрьмой, Консьержери — застенком.
Вы ведь знаете массивное сооружение, что высится на углу набережной Орлож и улицы Барийери: это и есть Консьержери, то есть здание, служившее местопребыванием консьержа, главного смотрителя Дворца правосудия.
Его квадратная башня ничем не отличается от тех, что высились некогда во всех удельных княжествах королевства; но, поскольку это старинное жилище королей было отдано всевечной королеве, которую зовут юстицией, замок Консьержери стал тюрьмой и в этом качестве был впервые упомянут в документах 23 декабря 1392 года в связи с несколькими обитателями Невера, которые были заключены туда по причине бунта, поднятого ими против местного епископа.
Несколько документов четырнадцатого и пятнадцатого веков удостоверяют вредную для здоровья обстановку в этой тюрьме; в августе 1548 года какая-то повальная болезнь вроде тифа опустошила ряды узников, и это вынудило Парламент принять меры по оздоровлению камер.