Консьержери является исторической тюрьмой в полном смысле слова: Габриель де Лорж, граф де Монтгомери, был заключен туда в 1574 году — так Екатерина Медичи отомстила за убийство Генриха II; в свой черед туда был препровожден Равальяк, затем Картуш, потом Дамьен — странные предшественники Марии Антуанетты, вслед за которой там побывали принцесса Елизавета, Байи, Мальзерб, г-жа Ролан, Камиль Демулен, Дантон, Андре Шенье, Фабр д’Эглантин, жирондисты, Бори и три других сержанта Ла-Рошели, Лувель, Фиески, Алибо и Мёнье.
Некогда на том месте, где стоит Консьержери, уровень земли был на десять футов ниже, чем теперь; земля, призванная разлагать всякую материю, поднимается, погребая здания, подобно тому как она погребает людей.
В итоге то, что некогда находилось над землей, теперь оказалось под землей; эти мрачные своды образуют проходы, дверные проемы и приемные помещения; длинные коридоры ведут, с одной стороны, через аркады, к мрачным дворам, а с другой стороны — к сырым и темным камерам, расположенным на несколько ступенек ниже.
Набережная, эта дамба, созданная временем, отделяет Консьержери от Сены, вода которой, просачиваясь сквозь почву, местами разукрашивает стены коридоров и камер пятнами белой плесени и зеленоватого мха.
Между Консьержери и Сеной существует подземный ход сообщения; он ведет от знаменитых каменных мешков Дворца правосудия к реке, на береговом откосе которой еще и сегодня видна железная решетка: через этот ход выносили мертвые тела, либо для того чтобы бросить их в воду, либо для того чтобы похоронить их; г-н Пейр, архитектор, переделал эти каменные мешки в акведук.
В правой стороне здания, если смотреть со стороны набережной, расположен арочный вход в тюрьму; на расстоянии около метра позади него находится решетчатая дверь, которая ведет к небольшой лестнице, заканчивающейся у закопченного до черноты большого помещения: его называют приемной канцелярии или залом свиданий.
Было четыре часа утра, когда Мария Антуанетта прошла под входной аркой и вступила под аркады галерей, которые окружали внутренний двор, служивший местом прогулок для заключенных.
Когда королева подошла ко второй двери, располагавшейся на выходе из-под арки и в ожидании узницы стоявшей распахнутой, ее заставили спуститься на три ступеньки вниз, и она оказалась в подземной камере, куда дневной свет проникал лишь из внутреннего двора, окруженного высокими стенами, которые придавали ему вид пустого колодца; слева, в стене этой первой камеры, находилась дверь пониже первой, не окованная железом и без запоров: она вела в своего рода погребальный склеп, камни которого, почерневшие от копоти факелов и разъеденные сыростью, казалось, истекали смертным потом; окно, еще уже того, что было в первой камере, и забранное еще более частой решеткой, даже в самый светлый летний день пропускало лишь смутный свет, напоминавший сумерки.
В глубине этого склепа, напротив окна, стояла, поджидая дочь цезарей, жену Бурбона, убогая кровать, сырое ложе без балдахина, без занавесок, на которое был брошено одно из тех грубых одеял, какие бывают в больницах.
Прочая меблировка состояла из елового стола, деревянного сундука и двух соломенных стульев.
Все это освещалось сальной свечой, бледный свет которой отражался от сабель двух жандармов, дежуривших в первой комнате и имевших приказ не спускать с узницы глаз даже ночью.
Вот то, что касается каменных стен, железных запоров и дубовых дверей — всего того, что остается глухим, бесчувственным и жестоким к страданию; но даже сюда, как и в Тампль, как и всюду, где есть человеческие существа, проникал — ибо Господь желает, чтобы вера в него не ставилась под сомнение, — лучик человечности.
Рука, которую поместили сюда для того, чтобы сломить узницу, поддержала женщину; королева, потратившая полгода на то, чтобы смягчить Тизона и его жену, с первого дня тронула сердца своих новых тюремщиков.
История сохранила имя этих славных людей, мужа и жены: они звались Ришарами.
Госпожа Ришар была роялисткой, и потому необходимость быть тюремщицей королевы глубоко печалила ее; так что на другой день после того, как Мария Антуанетта была заключена в Консьержери, сердобольная женщина принесла ей в камеру постельное белье и какие-то мелкие предметы обстановки, которые могли послужить первоочередным нуждам; кроме того, под предлогом, что таким образом можно заработать немного денег, она взялась готовить ей пищу; это дало г-же Ришар возможность войти в камеру, шепнуть узнице слова утешения, ободрить ее и передать ей вести из Тампля, эхо тюрьмы, докатившееся до другой тюрьмы; в итоге она взяла на себя труд передать принцессе Марии Терезе и принцессе Елизавете просьбу прислать королеве все вязаные и шитые поделки, какие та могла оставить в Тампле.
Принцесса Мария Тереза и принцесса Елизавета тотчас же вручили посланцу все начатые вышивки, пряжу, нитки, вязальные спицы и крючки, какие им удалось собрать; но, под предлогом, что королева может заколоться спицами, ничего из этого ей не передали.
Так что королева встретила сочувствие внутри тюрьмы, но оно было и за ее стенами.
Несколькими страницами выше мы упоминали шевалье де Ружвиля и говорили о его неусыпной преданности королеве; скажем теперь о том, что он сделал, а точнее, попытался сделать.
Его целью было освободить королеву; чтобы достичь этой цели, он связался с женщиной, которая являлась любовницей одного из муниципалов; женщина была посвящена в этот замысел и взялась помочь его осуществлению.
Однажды она пригласила своего любовника пообедать и представила ему Ружвиля как своего молодого земляка, который по своим денежным делам приехал на несколько дней в Париж.
Во время обеда разговор сделался задушевным и, естественно, зашел о политике; текущие события были настолько важными, что не затронуть их было невозможно; казнь Людовика XVI и тюремное заключение Марии Антуанетты предоставили лжепровинциалу тему для вопросов.
— Должно быть, — сказал Ружвиль, — странное это зрелище: королева Франции, заключенная в камеру Консьержери!
— Вы ее когда-нибудь видели? — поинтересовался муниципал.
— Да нет, — равнодушным тоном отозвался шевалье.
— А хотите увидеть? — спросил муниципал. — Я могу провести вас в ее камеру.
Ружвиль, казалось, нисколько не спешил воспользоваться этой льготой, но любовница муниципала стала так горячо настаивать, что Ружвиль, похоже, из чистой вежливости согласился на сделанное ему предложение; посещение было намечено на тот же день.
Тем временем, под предлогом именин, которые были в тот день у хозяйки дома, Ружвиль послал за букетом и подарил его даме; дама, проявляя галантность, вынула из букета гвоздику и подала его шевалье; шевалье удалился на минуту и вставил в чашечку цветка свернутый в трубочку листок бумаги, на котором были написаны следующие слова:
«Готов предоставить в Ваше распоряжение людей и деньги».
Около шести часов вечера муниципал повел Ружвиля в Консьержери; визиты муниципалов к королеве случались так часто, что она, сидя у окна, облокотясь о стол и подперев голову рукой, не обратила на посетителей никакого внимания, полностью погруженная в созерцание той малости света, который доходил до нее сквозь оконную решетку.
Тем не менее шум, произведенный шевалье, заставил ее обернуться, и, взглянув на молодого человека, она узнала в нем одного из тех, кто защищал Тюильри 10 августа.
Поскольку Ружвиль хранил молчание, муниципал, желая выказать гостю радушие, произнес:
— Ну же, поговорите с королевой! С ней разрешено разговаривать.
— А что, по-вашему, мне следует ей сказать?
— Да что хотите.
— Могу я подарить ей цветок?
— Да, черт возьми!
Это было как раз то, чего желал Ружвиль; шевалье вынул из петлицы цветок и подарил его королеве, призвав ее взглядом отыскать то, что было спрятано в гвоздике.
Когда посетители удалились и королева осталась одна, она села в уголке камеры, отогнула лепестки цветка, нашла записку и прочла ее; опасаясь за жизнь своего защитника, она прямо на этой записке стала булавкой накалывать ответ с отказом от его услуг, как вдруг один из жандармов, стоявших на часах у двери, неожиданно вошел в камеру и выхватил из рук королевы бумагу.
В тюрьме поднялся страшный шум; жандарм был не прочь придать большое значение собственной персоне, придав большое значение этому заговору, и немедленно донес о нем Коммуне; г-жа Ришар и ее сын были арестованы как пособники заговорщиков, а за голову Ружвиля была назначена награда, но, к счастью, он сумел скрыться.
Те, кто читал мой роман «Шевалье де Мезон-Руж» и видел мою пьесу «Жирондисты», поймут, без сомнения, что их интрига почерпнута из только что рассказанной мною истории; но вот чего они не могут знать, так это касающейся романа печальной подробности, изложить которую здесь я прошу разрешения у моих читателей.
Роман «Шевалье де Мезон-Руж», вначале, вполне естественно, носил название «Шевалье де Ружвиль»; под этим названием он был объявлен в газете «Мирная демократия», которая намеревалась печатать его, как вдруг однажды утром я получил следующее письмо:
«Сударь!
Мой отец заявил о себе во время Французской революции столь стремительным и одновременно столь таинственным образом, что, зная Ваши республиканские убеждения, я, признаться, не без тревоги вижу его имя в названии четырехтомного романа.
Какими подробностями Вы намерены снабдить историю, связанную с его именем? Вот о чем я спрашиваю Вас с определенной тревогой, хотя мне известно, сударь, то глубокое уважение, какое Вы проявляете к рухнувшим великим замыслам, то искреннее сочувствие, какое Вы питаете к благородной самоотверженности.
Соблаговолите, сударь, успокоить меня несколькими словами; с нетерпением жду ответа на мое письмо.
Примите, сударь, заверения в моем глубочайшем почтении.