Однако эта новая просьба, которую ребенок выслушал с тем же пристальным взглядом и тем же вниманием, не вывела его из молчания.
Арман набрался терпения и продолжал:
— Если бы ваш отказ говорить подвергал неприятностям только вас, сударь, мы подождали бы, не без огорчения, но с величайшим смирением, той минуты, когда вы соблаговолите нарушить молчание, поскольку можно было бы предположить, что ваше положение неприятно вам, видимо, в меньшей степени, чем мы думаем, раз вы не хотите выйти из него; однако вы не принадлежите самому себе: все те, что вас окружают, ответственны за вашу особу и состояние вашего здоровья; неужели вы хотите подвергнуть неприятностям их, неужели вы хотите, чтобы мы подвергли неприятностям себя сами? Ибо какой ответ предстоит нам дать правительству, лишь орудиями которого мы являемся? Умоляю вас, соблаговолите ответить мне, или же мы кончим тем, что будем приказывать вам.
Ни слова в ответ, и все тот же неподвижный взгляд.
Арман пал духом; по его словам, этот взгляд нес в себе такое выражение покорности судьбе и безразличия, что казалось, будто он хотел передать мысль: «Мне все равно, добивайте вашу жертву!»
При виде этого взгляда Арман не только не смог ничего приказывать царственному ребенку, не только не смог грубо обходиться с бедным созданием, мученичество которого заставляло почитать его как святого, но и ощутил, как из глаз у него самого покатились слезы, и он был готов разрыдаться.
Он сделал несколько шагов по комнате, чтобы набраться сил, а затем вернулся к принцу и сказал ему, пытаясь придать своему голосу некоторую властность:
— Сударь, пожалуйста, дайте мне вашу руку.
Ребенок тотчас же протянул ему руку.
Арман взял ее и, проведя по ней ладонью до самой подмышки, ощутил одну опухоль на запястье и другую на локте.
Опухоли эти, по-видимому, не были болезненными, ибо Арман мог касаться их и даже надавливать на них, а принц при этом никак не давал знать, что ему больно.
Арман продолжил обследование.
— Пожалуйста, другую руку, сударь, — попросил он.
Принц подал ему другую руку; на ней опухолей не оказалось.
— Позвольте, сударь, — произнес Арман, — я потрогаю также ваши голени и колени.
Принц поднялся, и тот, кто его осматривал, обнаружил такие же утолщения в подколенных впадинах.
«Когда юный принц стоял так передо мной, — говорит в своих мемуарах Арман, —бросались в глаза его рахитичная осанка и недостатки его телосложения: длинные, худые голени и бедра, такие же руки, крайне короткий торс, выпирающий живот, высокие и узкие плечи; но при этом черты лица его были необычайно красивыми во всех деталях, кожа светлой, хотя и лишенной красок, а волосы длинными и красивыми, хорошо ухоженными, светло-каштановыми».
— А теперь, сударь, — произнес Арман, — соблаговолите сделать несколько шагов.
Юный узник сразу же подчинился и прошел к двери, разделявшей две кровати, а затем тотчас вернулся и сел.
И тогда Арман предпринял последнюю попытку.
— Неужели вы считаете, сударь, — сказал он, — что ваша усталость проистекает от ходьбы, и не понимаете, что, напротив, как раз эта апатия является единственной причиной вашей болезни и тех неприятностей, какие вам угрожают? Пожалуйста, доверьтесь нашему опыту и рвению, ведь лишь прислушиваясь к нашим просьбам и полагаясь на наши советы, вы можете надеяться восстановить ваше здоровье; мы пришлем к вам врача и надеемся, что вам будет угодно отвечать на его вопросы; подайте нам хотя бы знак, что вы не против этого.
В комнате повисла тишина, и в течение нескольких минут комиссары тщетно ждали ответа на этот вопрос.
Ни знака, ни слова не последовало.
— Сударь, — снова заговорил Арман, — пройдитесь, пожалуйста, снова и немного подольше.
На этот раз ответом ему опять стало молчание, означавшее отказ.
Принц остался сидеть, оперев локти о стол; выражение его лица не менялось ни на секунду, и ни малейшего беспокойства, ни малейшего удивления не читалось в глазах, как если бы в комнате не было комиссаров или как если бы они ничего не говорили.
Впрочем, говорил только Арман.
Его коллеги ни разу за все это время не открыли рта.
Казалось, они были ошеломлены этим мучительным зрелищем.
С выражением глубокой печали они переглядывались между собой и уже сделали несколько шагов друг к другу, чтобы поделиться своими впечатлениями, как вдруг дверь открылась и в комнату вошел тюремщик с обедом для принца.
«Красная глиняная миска, — пишет Арман, — содержала черную похлебку, в которой плавало несколько чечевичек; на тарелке такого же сорта одиноко лежал маленький кусочек почерневшего вареного мяса, на качество которого достаточно ясно указывало то, что его сопровождало: дно второй тарелки было покрыто чечевицей, а на третьей лежало шесть каштанов, скорее горелых, чем жареных; ложка и вилка были оловянными, а ножа не было вовсе!
Таков был обед сына Людовика XVI, наследника шестидесяти шести королей!»
Комиссары покинули комнату: они уже все увидели, а упрямый узник, казалось, был еще меньше, чем прежде, расположен отвечать на вопросы.
Выйдя в прихожую, они распорядились о том, чтобы чудовищное обращение, жертвой которого был принц и которое уже претерпело значительное улучшение, впредь изменилось коренным образом и чтобы узнику начали немедленно добавлять к обеду какие-нибудь сласти, а главное, фрукты.
Арман потребовал даже, чтобы для принца добыли виноград, который в то время года был редкостью и очень дорого стоил.
Отдав приказ по этому поводу, комиссары вернулись в комнату принца. Ребенок уже съел свой скудный обед.
Арман спросил его, хватило ли ему этого обеда и доволен ли он им.
Но и на этот раз, как и прежде, он не добился от узника никакого ответа.
И тогда у него не осталось больше никаких сомнений в том, что это было умышленное упорство и что любые попытки заставить принца говорить будут бесполезными.
Арман, не желая иметь повода упрекать себя, в последний раз подошел к узнику и произнес:
— Сударь, мы уходим, проникнутые печалью из-за того, что вы настроены хранить упорное молчание в нашем присутствии; это молчание тем более тягостно для нас, что мы можем приписать его лишь тому, что имели несчастье не понравиться вам, и потому, сударь, мы предложим правительству послать к вам других комиссаров, которые будут для вас приятнее.
Тот же взгляд, неподвижный, даже пронизывающий, если только эта неподвижность не была проявлением безучастности или идиотизма.
— Так вы желаете, сударь, — продолжал Арман, — чтобы мы удалились?
Никакого ответа.
Комиссары поклонились и вышли из комнаты.
После того как первая дверь закрылась позади них, они на четверть часа остались в прихожей, чтобы обсудить между собой то, что они сейчас увидели и услышали, и поделиться впечатлениями, которые каждый из них вынес в отношении морального и физического состояния юного принца.
Затем правительственные комиссары стали расспрашивать тех, кто окружал узника, о причине этого упорного и неестественного молчания, и выяснили, что оно отсчитывается с того момента, когда Симон насильно заставил ребенка подписать постыдное показание против матери, которое было предъявлено в ходе судебного процесса.
С этого момента, добавляли охранники, узник не произнес ни слова.
Заметьте, что в то время, когда узник принял это решение, ему было восемь с половиной лет, а в то время, когда его увидел Арман, ему не было и десяти.
«Прежде чем выйти из прихожей, — пишет Арман, — мои коллеги и я условились, что во имя чести нации, ничего не знавшей о том, что происходило в Тампле, во имя чести Конвента, тоже, правду говоря, ничего не знавшего о том, что там творилось, но имевшего долг осведомляться об этом, а также во имя чести самого парижского муниципалитета, знавшего все это и виновного во всех этих бедах, мы ограничимся распоряжениями о предварительных мерах, которые будут приняты немедленно, и выступим с докладом не на публике, а только на закрытом заседании комитета. Так и было сделано».
Выйдя из покоев юного принца, комиссары поднялись к принцессе Марии Терезе, где мы и найдем их несколько позднее.
Спустя несколько дней знаменитый хирург Дезо был послан в Тампль с заданием провести осмотр юного принца; но, едва увидев его, он воскликнул:
— Слишком поздно!
Тем не менее он осмотрел принца и, уходя, оставил для него несколько предписаний.
Спустя три дня после этого визита, в тот момент, когда Дезо готовился составить докладную записку о состоянии здоровья узника, у прославленного доктора началась атаксическая лихорадка, унесшая его за двадцать четыре часа.
Современники утверждали, что он был отравлен.
После его смерти лечением принца занялись Дюманжен и Пеллетан.
Жестокость Коммуны, чести которой опасались нанести урон своим докладом комиссары, зашла так далеко, что это нельзя вообразить, даже прочитав то, что мы о ней написали.
Охранник, осмелившийся заговорить о дурном обращении, которому подвергался юный принц, был на другой день арестован.
Член общего совета Коммуны, совершивший такое же преступление, был изгнан оттуда.
Поскольку поверить в подобное варварство невозможно, мы приведем здесь постановление Коммуны:
Один из членов совета выдвинул чрезвычайно серьезные обвинения против Кресана из секции Братства, члена совета, которому было поручено осуществлять надзор в Тампле.
Он заявил, что гражданин Кресан позволил себе оплакивать участь младшего Капета и составил список членов совета, находившихся в охране Тампля.
После обсуждения, на основании предложения нескольких членов, совет постановляет, что гражданин Кресан исключен из состава совета и что он будет немедленно отправлен в полицию вместе с подтверждающими документами, к которым будут приложены печати».