Наконец 30 августа, в пять часов вечера, депутаты приняли решение, что гражданин Югнен, отказавшийся явиться в Законодательное собрание, будет приведен туда силой и что состав новой Коммуны будет назначен секциями в течение двадцати четырех часов.
Что же касается прежней Коммуны, то Законодательное собрание своим указом постановило, что она имеет немалые заслуги перед отечеством: «Ornandum et tollendum»[3] сказал Цицерон по поводу молодого Августа, которому, со своей стороны, предстояло пролить крови ничуть не меньше, чем Коммуне.
Коммуна была крайне изумлена, узнав об этих противоречивых указах; Робеспьер был возмущен ими настолько, что выступил с открытым, ясным и смелым предложением.
— Если Законодательное собрание не отступит от своих указов, — заявил он, — мы призовем людей к оружию!
Тальен предложил то же самое в секции Терм; Люилье, беззаветно преданный Робеспьеру, — в секции Моконсей.
Тальен вызвался лично исполнить то, что было им предложено.
Около одиннадцати часов вечера он отправился к Манежу, ведя за собой множество людей, вооруженных пиками, и заявляя, что это Коммуна своими руками возвела депутатов Законодательного собрания в ранг представителей свободного народа.
— Впрочем, — добавлял он, — всего через несколько дней земля свободы будет очищена от присутствия ее врагов.
Правда, Тальен дал это обещание по поводу священников, однако Марат повторял его по поводу кого угодно.
Ибо Марат, этот уродливый кровопийца, тоже был в муниципалитете! Ему даже пальцем не пришлось пошевелить для этого; Марат не мог быть избран в Коммуну, ибо он не входил в общий совет, в число тех комиссаров секций, которые создали его 10 августа; однако 23 августа Коммуна постановила, что в зале заседаний муниципалитета будет построена трибуна для журналиста; этим журналистом был Марат.
Так что Марат не входил в состав Коммуны, но при этом господствовал над ней физически и морально со своей трибуны.
Панис, этот беспрекословный исполнитель воли Робеспьера и зять Сантера, имевший благодаря этому поддержку как якобинцев, так и жителей предместий, опиравшийся как на силу ума, так и на силу власти, получил право единолично выбрать трех человек, чтобы пополнить состав надзорного комитета.
Панис не осмелился выбрать Марата; он выбрал Сержана, художника, который только что руководил торжественной церемонией в честь погибших 10 августа, перед этим руководил ритуалом провозглашения отечества в опасности и, не осмелившись руководить 2 сентября, рано утром уехал в Шампань. Итак, Панис выбрал Сержана, Дюплена и Журдёя, которые взяли себе в коллеги пять человек: Дефорга, Гермёра, Ланфана, Леклера и Дюрфора, а затем еще и шестого; посмотрите на подлинный документ об этих назначениях, хранящийся в префектуре полиции: имя шестого находится на полях, в сноске, и завизировано лишь одной рукой.
Это шестое имя — имя Марата![4]
Итак, Тальен и его банда явились к Законодательному собранию; однако Законодательное собрание испытывало в этот момент прилив мужества: охваченные негодованием, все депутаты поднялись в едином порыве. Главарь банды нагло потребовал, чтобы он и его люди были допущены в зал заседаний; однако Манюэль, прокурор Коммуны, приказал арестовать его.
На другой день Югнен сам явился в Законодательное собрание; речь шла о том, чтобы выиграть время и учинить массовые убийства в перерыве между указом Законодательного собрания о роспуске прежних членов Коммуны и избранием новых; тогда новыми наверняка окажутся прежние.
Он невнятно произнес нечто вроде извинения, которым Законодательное собрание нисколько не было обмануто.
Законодательное собрание постановило, что секции назначат новый состав общего совета Коммуны в течение двадцати четырех часов.
Указ был принят голосованием 1 сентября, в четыре часа дня.
Так что выборы нового состава общего совета Коммуны должны были состояться вечером 2 сентября.
Коммуна решила воспрепятствовать исполнению указа Законодательного собрания; для этого у нее было две причины: страх перестать быть той, какой она была прежде, и убежденность, что только она одна может спасти Францию.
Случилось так, что в тот же день, словно для того чтобы дать народу возможность заранее ощутить вкус крови, на Гревской площади произошла страшная сцена. Какой-то вор, стоявший у позорного столба, вздумал кричать: «Да здравствует король! Да здравствуют пруссаки! Смерть нации!» Ринуться на него и приготовиться разорвать его на куски было для народа, присутствовавшего на этом зрелище, делом одной минуты; к счастью, там находился Манюэль; проявляя удивительное мужество, он бросился на помощь этому человеку, вырвал его из рук тех, кто намеревался его убить, и, с опасностью для собственной жизни, отвел в Ратушу. Для бывшего классного надзирателя и бывшего домашнего учителя это был неплохой поступок.
Представ перед срочно собравшимся судом присяжных, вор был приговорен к смертной казни и на другой день казнен.
Законодательное собрание отмечало каждый новый случай самоуправства: оно чувствовало, что грядет бойня.
Некто, назвавшись членом Коммуны, на основании одной лишь этой ссылки приказал открыть Королевскую кладовую и забрал оттуда пушку из массивного серебра, подаренную некогда Людовику XIV. Сделано это было с простодушием силы.
С другой стороны, 1 сентября какой-то жандарм принес в Коммуну золотые часы, взятые им в Тюильри 10 августа, и поинтересовался, как ему следует с ними поступить.
Тальен сказал жандарму, что ему следует оставить их себе.
Таким образом, тем, у кого не было часов и кто хотел их иметь, нужно было лишь убить тех, у кого часы были.
Встретившись с противодействием со стороны Коммуны, а главное, замечая все эти предвестия, Законодательное собрание дрогнуло; оно почувствовало, что нечто ужасающее копится в насыщенном угрозами воздухе и вечером 1 сентября отменило указ, предписывавший членам Коммуны подтвердить полномочия, полученные ими 10 августа.
Коммуна в это время заседала. Вне всякого сомнения, она продолжала бы идти к кровопролитию, даже если бы Законодательное собрание сохранило свою решительность, но с тем большим основанием она это делала, почувствовав, как дрогнула сила, на минуту проявленная врагом.
Странное дело, но именно от Робеспьера исходили в этот день все кровавые почины; несомненно, он опасался отстать в отваге от Дантона и в жестокости от Марата. Популярность Робеспьера уже покрылась пеленой в связи с его возражениями против войны; уже не было времени разорвать эту пелену мечом, и он разорвал ее кинжалом.
— Совет должен уйти в отставку, — заявил он, — и использовать единственное средство спасти народ: вверить народу власть.
Робеспьер был не прочь обезопасить себя, уйдя в отставку. Если члены Коммуны уйдут в отставку, народ, став хозяином положения, начнет убивать, резать, учинять бойню; однако это уже не будет иметь отношения к Коммуне и, следственно, лично к Робеспьеру; в итоге члены Коммуны извлекут прибыль из этой бойни, не неся за нее ответственности.
В эту опасную минуту борьбу против Робеспьера повел Манюэль; упомянем как нечто достойное уважения: он заявил, что члены Коммуны не должны покидать свой пост, когда отечество в опасности.
Большинство членов Коммуны придерживались такого же мнения.
Робеспьеру следовало убивать с открытым лицом: парфянин больше не мог наносить удары, убегая.
— А кроме того, — добавил Манюэль, — кто знает, не поможет ли нам этот шарф, которого нас хотят лишить, спасти каких-нибудь невинных людей?
И, действуя по собственному почину, Манюэль помчался в тюрьму Аббатства и выпустил на свободу Бомарше, своего личного врага.
Отметим этот акт человечности, сравнимый с актом мужества; многие люди не насчитают и двух подобных поступков за всю свою жизнь, а Манюэль совершил их два за один день.
Робеспьер, вследствие своего предложения вверить власть в руки народа, поднялся на уровень Марата.
Ну а Дантон воспользовался обстоятельствами, чтобы спрятаться: начиная с 29 августа он перестал появляться в Ратуше.
И в самом деле, ему следовало принять решение: или предстать в качестве третьего лица в триумвирате, явиться коренником в этой упряжке, или же остаться министром юстиции и в качестве министра юстиции удерживать события в своих руках, причем удерживать тем крепче и тем надежнее, что, когда массовые убийства начнутся, Законодательное собрание уже не будет более существовать.
Теперь вы знаете всех действующих лиц.
Прежде всего это самый безумный из всех безумцев, которому его врач пускает кровь, когда он сочиняет свою кровавую писанину, и который требует голов, еще голов, больше голов.
Затем Робеспьер, человек в высшей степени осторожный, который на этот раз отбросил свои привычки и, опасаясь остаться позади, чересчур вырвался вперед. Вот почему вскоре вы увидите его в квартире Сен-Жюста.
И, наконец, Дантон, человек смелый и хитрый, человек, сохранивший за собой свободу осудить сентябрьскую резню или восславить ее, наградить убийц или наказать их.
Это те, что на первом плане.
За ними стоят:
Панис, зять Сантера, поклонник Робеспьера, человек, который незаконно ввел Марата в состав Коммуны, бывший прокурор, сочинитель нелепых стихов, бездарный, но влиятельный;
Сержан, художник, как мы знаем, заурядный, но, тем не менее, порой вдохновлявшийся обстоятельствами и творивший великое, ибо ему позировало гигантское;
Колло д'Эрбуа, провинциальный актеришка, вечно освистанный, вечно пьяный, считавший себя голодным, когда он был всего лишь хмельным; человек, который умер так же, как и жил: он выпил бутылку кислоты, приняв ее за бутылку водки;
Эбер, бывший торговец контрамарками, будущий редактор «Папаши Дюшена», поэт еще более скверный, чем Панис, если только такое возможно, изобретатель непристойного языка, употреблявшегося в открытую;