Тень её обратилась в парящего ворона. Черная, хищная тень.
— Ах, — сказала принцесса, — как больно! Невозможная боль…
Кровь. Игла. И тщедушная прялка. И старуха пред ней, с тёмной, строгою тростью.
— Укололась, — сказала она, — и ты спишь, и во сне твоём — розы опутали замок. И горлицы застыли в полете, и умолкли цветы. Будешь спать, в вечной, мягкой траве, в красном платье, прекрасная, точно невеста.
…Только веретено — все жужжит и жужжит, безнадежное, острое. Тянется нить.
И принцесса возьмет его в руки, и тотчас закроет глаза.
— Мама, мама… она умерла?
— Нет, я только засну. Очень хочется спать…
Сон был красен, как кровь, и солёный, и острый на вкус. В нём был тонкий, пронзительный звук, и прозрачные стены пробирки, и…
…башня, старуха, проклятье…
— Вирус Эбола, — сказала старуха. С громкой, грозною тростью стояла она у стола, и смотрела — на безвольную, мёртвую свинку на нем. И на кровь, что стекала с иглы.
— Осторожней, дитя, когда будешь менять этот шприц.
Да, ты очень внимательна, знаю. Да, ты всем лаборанткам пример… — Старуха осклабилась. Руки её были в трупного цвета перчатках. — Только… — Старушечий взгляд помутнел. — Сказка вечно не длится. Сказка когда-нибудь кончится… мне ли не знать. Осторожней, принцесса. Я была очень долго с тобою… пора уходить.
И ушла, опираясь на трость. Дверь закрылась за ней, и пришла тишина — накаленная, алая.
— Срочно! — тонко скребли голоса. — В изолятор её! Наблюдаем… Возможно…
…она просто уснёт, уколовшись иглою…
Уснёт.
А потом сон исчез, точно сдёрнутый ветром, растаял, осел паутиной и пылью. Только красная, жгучая боль. Только кровь
— на платке, на подушке, повсюду. Только тонкое жало иглы.
— …умирает… — шептало вокруг, — не поможем… — шептало.
Точно эхо от стен. Отдалённое, серое эхо.
…Принцесса спала. Май, печальный, ярился грозою над башней. В черном, мертвенном небе цвели невозможные молнии.
Их неистовство было пустым и напрасным.
…Спала, в кружевной колыбели. И сон ее был бесконечно глубок.
_______________________________________________________
Антонина Преснякова — лаборантка центра «Вектор». Работала с особо опасными вирусами. Пятого мая две тысячи четвертого года, замочив в хлорамине шприц, которым забиралась кровь из сердца морской свинки, решила закрыть этот шприц защитным колпачком. Уколола руку, заразившись лихорадкой Эбола. Через две недели, девятнадцатого мая, умерла в боксе интенсивной терапии центра «Вектор», несмотря на оказываемую медицинскую помощь. В короткий период улучшения к её изолятору приводили сына и дочь, которых она видела через окно.
Марина Найбоченко. КАЧЕЛИ
Зойке было семь, когда отец поставил во дворе новые качели.
Он только вчера вернулся из морского рейса и по всем правилам должен был сидеть за праздничным столом в окружении друзей и родных. Но вот ведь, все утро провел под большим абрикосом: вкапывал в землю тяжеленные металлические трубы, прилаживал сиденье к цепям, свисающим с крепкой перекладины.
Зойка ходила вокруг — мелкая, любопытная, — и старалась сунуть нос в каждый этап творящегося для нее чуда.
— Папка! А досочки я хочу зелёненькие!
— Выкрасим, воробей. Сделаем хоть зелененькие, хоть оранжевые — любые, какие скажешь.
— А во-о-он та штука точно выдержит?
— Ну, привет. Зря я, что ли, столько времени с ней возился?! Конечно выдержит, куда денется.
Соседи то и дело подходили к упрямому мастеру и звали его «на рюмочку за приезд». Но тот только головой мотал и отшучивался. Зойка изо всех сил пыталась удержать на лице спокойствие, но выходило у нее из рук вон плохо. Гордая улыбка прорывалась наружу, как весенний цветик: «Вот так вот! Мой это папка, а не ваш!»
— Ну что, опробуем? — наконец усмехнулся отец. — Садись!
И Зойка уселась, нетерпеливо сжав в ладонях две холодные цепи.
Мир вздрогнул и поплыл у нее перед глазами. В лицо ударил душистый летний ветер, сбил панамку и растрепал волосы. А над головой, там, где тяжелые звенья соединялись с перекладиной, протяжно скрипнул металл.
Зойка рассмеялась, с замирающим сердцем отфыркиваясь от воздушного потока.
— Выше! Выше! Еще!
Качели послушались. Надёжные, лёгкие, певучие, они уносили её от всех невзгод, даря почти настоящие крылья.
Я стучусь в комнату номер семнадцать.
— Зоя Павловна, пора принимать лекарства, — напоминаю негромко, войдя.
Сидящей у окна женщине восемьдесят три. Она смотрит сквозь стекло, подперев подбородок морщинистой рукой. Там, прямо за оградой, опоясывающей территорию дома престарелых, мальчишки из соседнего двора. Галдят, столпившись вокруг стареньких качелей и вовсю подначивают щуплого пацана, явно пытающегося крутануть на хлипкой, скрипящей на все лады конструкции «солнышко».
— У меня тоже были качели, — вздыхает Зоя Павловна. — Так пели на ветру. Когда-нибудь обязательно расскажу тебе историю о том, как папа их сделал.
Я улыбаюсь и киваю. Моя подопечная рассказывала ее пару дней назад и бесконечное количество раз до этого. А то, что воспоминания потерялись в белом шуме, заволакивающем уставшее сознание — не ее вина. Послушаю ещё раз.
— Таблетки, Зоя Павловна, — мягко напоминаю снова.
— Да, конечно. Спасибо, Анечка.
Зоечке было девятнадцать, когда парень, который ей нравился, вызвался проводить её домой. Шумная танцплощадка и сплетни подружек остались где-то далеко, почти в параллельном мире. Черничный вечер, первые звёзды в бархатной темноте и тепло чужой ладони — вот и всё, из чего состояла её нынешняя реальность.
Они болтали без умолку всю обратную дорогу, изредка перебивая друг друга и от этого неловко смеясь, а добравшись до цели, так и не смогли расстаться.
Зоечка устроилась на сиденье старых качелей, заставив железные цепи скрипнуть — очень тихо, даже музыкально, а Сашка вдруг опустился на одно колено, как какой-нибудь принц из книжки со сказками и заглянул ей прямо в глаза.
— Зоя, — вышептал отчаянно. — Зоя, можно я тебя поцелую?
Ей нельзя было соглашаться. Потому что девушка должна быть надменной и гордой — именно так всегда говорили оставшиеся в параллельном мире подруги. Но глядя на озаренное звездным светом лицо, ощущая дрожь Сашкиных пальцев, переплетённых с её собственными, она вдруг решила, что слушать будет только себя.
Качели, должно быть, обладали какой-то особой, только им присущей магией: даже оставаясь недвижимыми, они почему-то дарили Зоечке крылья.
— Девонька, — просит Зоя Павловна. — Девонька…
Она хмурится несколько секунд, а потом снова поднимает на меня взгляд. Улыбается несмело и виновато.
— Вот же глупой стала. Совсем запамятовала, как тебя, милая, зовут.
— Аня, — ободряюще пожимаю её руку. — Вы не волнуйтесь. Если что-то забудете, я напомню. Вам бы отдохнуть сейчас, лекарства сонливость вызывают. Давайте я закрою форточку?
— Нет, Анечка. Пусть лучше так. Там ребята играют и качели так чуднó поют. Успокаивает. Мне этот скрип всегда нравился. Жаль, не припомню уже, почему.
Я выхожу из комнаты, чувствуя, как сжимается сердце. Чужие воспоминания хранятся внутри, словно краденые сокровища. Какое право я имею на эти драгоценности, когда у настоящей их хозяйки почти ничего не осталось?
Только белый шум — всё более голодный и требовательный.
Зое было пятьдесят два, когда дочь объявила, что переезжает в другую страну. Зятю предложили хорошую должность за рубежом, из-за чего он вместе с женой и сыном должен был сменить место жительства.
Переезд подготавливался долго. И вот теперь, когда все мосты сожгли, а дела закрыли, Зоя в последний раз качала внука на скрипучих качелях. Нет, конечно же, они увидятся, и ещё не раз.
Но будет это не скоро — к тому времени Игорёк вполне может вырасти из простеньких дворовых игр.
Зоя раскачивала холодные железные цепи, и скрип их казался ей таким же напевным, как и много лет назад. Он пробуждал старые воспоминания: раскатистый смех отца и первый несмелый поцелуй Сашки, связавшего с ней свою жизнь, но ушедшего до невозможности рано.
— Выше, бабуль, — хохочет шестилетний Игорь.
Зоя улыбается, смаргивая непрошенную слезинку, и изо всех сил старается подарить мальчишке крылья.
Я поправляю подушку задремавшей пожилой женщине. Та приоткрывает тяжёлые веки — взгляд расфокусирован и направлен, скорее, во внутренний, чем во внешний мир.
— Девонька, ты кто? — бормочет тихонько, едва шевеля сухими губами.
— Аня, Зоя Павловна, ваша медсестра. Не переживайте. Спите.
Уже собирая уходить, я задерживаюсь у постели — тонкие пальцы касаются моей руки.
— Девонька, закрой окно. Там шум и какие-то железяки скрипят. Очень мешают.
Игнорируя ком в горле, я выполняю просьбу и возвращаюсь в ординаторскую. Некоторое время просто молча сижу за столом, незряче уставившись в одну точку, а потом достаю из ящика стола чистую тетрадь. Я пишу в ней — лихорадочно, наспех. Пока не растеряны отданные мне драгоценности. Пока звучит в крови песня старого металла.
«Зойке было семь, когда отец поставил во дворе новые качели».
Александра Лебедева. ПРЯТКИ
— Раз, два, три, четыре, пять. Начинаю я искать!
Тоша сидит в шкафу, наполовину прикрывшись бабушкиным пальто. Тяжелые шаги раздаются совсем близко. Сердце замирает, когда Тоша понимает, что его вот-вот найдут.
— Может быть, тут? — любопытствует папа, открывая шкаф и отодвигая дедушкин пиджак. — Нет, здесь никого!
Еще минут пять папа заглядывает то в одну, то в другую комнату, пока не возвращается в прихожую.
— Все, я сдаюсь! Тошка, выходи!
Четырехлетний мальчик выскакивает из укрытия и с хохотом хватает отца за ногу.