Нет, от себя я не убегу. Это мне и так известно. Но я стараюсь убежать от прошлого, от тех мыслей, чувств, воспоминаний, которые караулят тогда, когда остаюсь один, когда начинаю просто думать.
Полотенце уже отброшено в сторону. Я открываю дверь и вижу ухоженную даму за полтос, развалившуюся, как Даная на двухметровой кровати.
— Аполлон, когда мы снова встретимся? — жеманно говорит она, облизывая свои, накачанные каким-то гелем, губы.
— Солнышко, — садясь на краешек кровати, отвечаю ей, — скоро. Через пару дней.
Я улыбаюсь самой очаровательной из тех дежурных улыбок, которые всегда в запасе.
— Ну милый, давай завтра. Твоя Нанни очень хочет снова тебя увидеть.
Этот скрипучий голос, которым она канючит, вымораживает.
Но надо держаться, так как уже вижу на прикроватной тумбочке котлету денег. Наклоняюсь к ней, целую в натянутую после каких-то процедур щеку, томно вздыхая.
— Нет, конфетка моя, не могу. Дела.
Она деланно хмурит перманентные брови. А я улыбаюсь, демонстрируя кубики пресса перед тем, как натяну на себя футболку.
Отправляю ей воздушный поцелуй и убегаю, не забыв прихватить то, что только что заработал.
На улице уже вечер. Август. Как я люблю конец августа.
И ненавижу одновременно. В то самое время я потерял ее. И себя.
С Настей мы учились вместе на одном курсе. Вместе поступили в ординатуру и как-то так незаметно начали встречаться.
Я не понимал тогда, что такое настоящая любовь. Мне казалось, что мы друг друга удовлетворяем и этого достаточно. А Настя верила, что между нами не просто физиология.
Не знаю, что было бы между нами сейчас. Возможно, мы были бы счастливы, у нас были бы дети, трешка на окраине Питера, собака, а может быть мы были бы счастливы с кем-то другим.
Но получилось то, что получилось.
Я закрутил со студенткой, которая проходила у нас на отделении практику. Мне было плевать, что чувствует Настя.
Она проглотила это все. Мне казалось, что между нами все так же, как и всегда. Потом я бросил ту студентку и начал встречаться с какой-то соской из клуба. Она была глупа, опытна и очень молода. Дальше шли ещё бесконечной вереницей разнокалиберные девицы, возрастные пациентки, набивавшие мои непрозрачные карманы халата шуршащими «спасибо» за то, что иногда имел их на столе или подоконнике своего кабинета. В промежутке между этими курицами мы с Настей успели закончить ординатуру, нас оставили на том же отделении, где мы и обучались последние два года. Мне казалось, что все замечательно. Не жизнь, а мечта. Работа, постоянная девушка, много других развлечений.
Но все как-то завершилось очень странным образом. Настя ко мне подошла как-то утром до суток и показала тест с двумя полосками:
— Олег, я беременна.
Я помню, что держал этот тест в руках и не мог понять, зачем она мне отдает этот обоссанный индикатор ХГЧ.
— И? — только и смог проговорить.
Настя посмотрела на меня хмуро и проговорила:
— Я так и думала. Ты вообще понимаешь, что ты делаешь со своей жизнью? С моей? Ты меня не любишь, но не отпускаешь и держишь при себе, как домашнее растение. Иногда поливаешь своим вниманием, иногда кидаешь подкормку. Я так хотела, чтобы ты меня отпустил, но теперь… Теперь я к тебе буду привязана.
Я усмехнулся.
— Ну так не привязывайся. Мне этот биоматериал не нужен. Делай, что хочешь.
Это последний раз, когда я видел ее живой. Через полчаса её тело нашли под окнами нашей больницы. Она вышла из окна.
Ни записки, ни звонка… Ничего. Это был август. Конец августа. Было так же тепло, так же пахло пылью и травой.
Первые несколько дней после этого я жил обычной жизнью. Работал, гулял, спал с девицами. А потом, когда ее гроб опускали в землю, понял, что потерял не любовницу, коллегу, бывшую однокурсницу, а нечто большее. Я потерял семью.
Она лежала там, под деревянной крышкой гроба с нашим ребенком, которого я тогда обозвал биоматериалом. Она забрала его с собой, чтобы там, на небесах смотреть на меня, держа малыша на руках.
Я не смог уйти с кладбища до утра следующего дня. Я лежал на теплой земле, мягкой, потому что ее только-только накидали на новое пристанище моей семьи. Плакать не получалось. Понимал, что не достоин этого. Пусть эти слезы жгут меня внутри. Пусть.
Я заслужил.
Работать не смог больше ни в больнице, ни в медицине. Пытался поменять направление, но белый халат и запах лекарств, эхо больничных коридоров напоминали мне ее. Первые несколько месяцев мне мерещилась Настя везде. Её смех, голос.
Потом я стал искать кого-то, кто напомнил бы мне её по запаху, объятиям, поцелуям. Но это было бесполезно. Второй такой нет и никогда не будет.
И вот, когда я просидел на шее родителей в жесточайшей депрессии год, понял, что надо что-то делать.
Как-то шёл по улице и увидел, как у одной ухоженной дамы, ровесницы моей матери, выхватили сумку. Погнался за воришкой, отбил сумку и вернул хозяйке. Она многозначительно пригласила меня к себе в авто. Там и случился мой первый раз за деньги. Мне было мерзко и противно, но понял, что именно в те минуты, когда меня тошнит от самого себя, когда себе делаю больно в душе, не думаю о Насте. Не думаю о нашем ребенке.
Второй раз познакомился с женщиной в спортзале, куда ходил качаться. И там было тоже самое за деньги, но уже в отеле.
А потом мне уже начали звонить те, другие, третьи. И я понял, что Настин светлый образ куда-то улетает от меня. Моя грязная, мерзкая жизнь отталкивает его от меня. Я нашел спасение от съедающей меня совести. Я заменил одну боль другой.
Я не могу изменить прошлое, не хочу видеть будущее. Единственное чего хочу — заплатить за то, что сделал.
Павел Крапчитов. ПОКА ГОРИТ СИГАРЕТА
Эдда делала вид, что не замечает недовольных взглядом Мари из-за стекла их магазинчика.
«Вот дура, — беззлобно думала она. — Видит же, что сигарета у меня в руке. Докурю и приду».
Эдда стояла, прислонившись своей немаленькой попой к деревянной тумбе, которая изображала из себя лавочку, хотя на самом деле прикрывала какой-то вентиляционный люк. Никакой форменной одежды в их магазине не требовалось. Не одевайся, как попугай, и этого достаточно. Пестрых цветов Эдда сама никогда не выносила. Поэтому на ней была широкая, серая юбка, темная кофта и длинный, почти до колен, черный кардиган. На ногах легкие туфли без каблука — работа стоячая, ноги надо было жалеть.
— Сигарета — лучший таймер, — сказал ей как-то младший брат Михель. — Горит пять минут, если не затягиваться.
Михелю можно было верить. Он всегда был умным. Всегда у него в руках была какая-нибудь книжка.
«А я затянулась всего раза три, — посмотрев на тлеющую сигарету, подумала Эдда. — И еще на три-четыре затяжки осталось. А значит, что? Что пять минут точно не прошло, и что Мари — полная дура, если этого не понимает».
И Эдда, и Мари работали продавцами в небольшом продуктовом магазине на одной из улиц городка Варсаллы, что стоит на берегу Средиземного моря. Лет десять назад городок начал набирать популярность у туристов из Европы, тогда и появился этот магазинчик, а Эдда стала в нем работать.
Но как только к их берегу стали прибывать беженцы из Африки, туристы исчезли, а с ними исчезли и обороты в магазине. Местные жители сначала жалели приплывавших на лодках чужаков, потом просто сочувствовали, потом стали недолюбливать, а потом ненавидеть. Ничего личного, просто бизнес. Власти Италии хотели соответствовать высоким европейским стандартам, а потому проявляли заботу о мигрантах: жилье, пропитание, медицинская помощь, учеба для детей.
Но коренные жители, которые в большинстве своем хоть никогда и не изучали закон сохранения энергии, тем не менее хорошо представляли, как он работает. Если у кого-то прибавилось, то у кого-то убавилось. Если мигрантам дают жилье и еду, это означает, что на них тратятся деньги. Местные сразу смекнули, что именно из их кармана забирались деньги, чтобы отдать их пришлым. Как после этого относиться к чужакам? Те же, в свою очередь, ненавидели местных, так как считали их слишком жадными, не желающими поделиться хоть небольшой частью своих богатств с ними, несчастными и убогими.
«Ага, богачи! — думала Эдда. — Пашешь с шести до шести, чтобы потом вернуться домой поспать и набраться сил, чтобы снова работать с шести до шести».
«Была бы я богатой, — мысли её продолжили двигаться во взятом направлении. — Курила бы «Мальборо», а не «Штелле». У тех есть фильтр. Крошки табака не попадают в рот. А ведь именно из-за них начинают, как говорил ее младший брат, желтеть зубы».
«Эх, Михель, Михель, где ты теперь?!» — вздохнула Эдда.
Младший брат пять лет назад уехал покорять Америку. Сначала от него приходили открытки, где брат писал, как у него все хорошо, а потом перестали.
«Или наверх выбился, или…» — Эдда не закончила мысль и затянулась дымком.
Первый раз она попробовал курить лет в десять. Глотнула дыму из сигареты, голова закружилась, появилась тошнота, и тогда Эдда решила, что никогда не будет курить.
«Надо же, — удивилась она, вспомнив свои мысли после первой затяжки. — А сейчас это, можно сказать, единственная радость в жизни».
Пикнуть товаром; сказать особо тупому покупателю цену; взять деньги; нажать на кнопку, чтобы открыть кассу; положить деньги; задвинуть ящик кассы; отдать сдачу; криво улыбнуться; пожелать хорошего дня… Когда эта череда действий, повторяемых изо дня в день в течение последних десяти лет, становится невыносимой, то спасают только сигареты. А тут еще Мари выглядывает, как бы напоминая, что пора заканчивать с перекуром.
«Тоже мне, начальница выискалась, — ругнулась про себя Эдда. — Ну и что, что ты дальняя родственница хозяина магазина.
Я — продавец, и ты — продавец. Я — полдня за кассой, а ты — в зале. Потом наоборот. Ты станешь за кассу, а я пойду смотреть, чтобы шустрые покупатели не жрали чипсы, не заплатив. В чем между нами разница? Правильно! Нет никакой разницы! Вот и не надо строить из себя босса».