Ты живешь супротив нее.
— Чего-чего? — Крагин распрямился и опустил топор.
— Чего-чего, — эхом подхватили поросята.
— Вот гниль, Крякин, это процесс естественный. И лягушки — тоже живые существа, и ящерицы. Они мне нравятся.
— И мне! — ответил младший сын.
— Ну-ну, — продолжал Якутов. — Прыгнет рядом — так хорошо… А без них тоскливо. А ты… У тебя лягушки-то есть? Ну хоть одна?
— Полно, — снова обрадовались дети.
Младший куда-то убежал, а старший показал в сторону.
— Вон пруд, — объяснил он. — В прошлом году выкопали. Уже четыре лягушки. И ещё мы туда хотим рыбу поселить.
— Рыбу?
— Да. Мы в городе видели аквариум, но папа не может купить. Сказал, что в наш пруд можно карасика поселить. А ещё к нам ежик приходит. Нафаня.
— М-м-м, — застонал Якутов, потирая больную голову.
— Небось в «пинжаке» приходит ваш Нафаня.
И побрел к себе, хотя ему вослед еще что-то говорили. Толя не слушал, но уловил только одну фразу, которая прилетела к нему сквозь ровненький забор Крагина: «Оставьте его в покое!» Это он детям сказал. А что, любопытно узнать, они хотели сделать? Камнем кинуть?
«Ну сейчас!» — оскалился Якутов и снова в гору пошел. Тяжело хрипела и булькала его грудь, ждущая контрольного удара камнем. Тяжело поднимались ноги, жаждущие последней схватки.
Пока шёл, вспомнил, что фотография на могилу у него приличная всё же есть. Правда, ему там не пятьдесят лет, а тридцать, но какая разница!
— Потом, потом, — объяснял Крагин младшему, а тот всё упирался.
Якутов стоял за деревьями и за забором, и никто его там не видел.
— Ему не до тебя.
— Ну папа!
— Будешь смолить новый столб? — отвлекал Крагин от какой-то затеи сына.
— Буду, — сдался младший.
Ничего Якутов не понял. Постоял сам, как столб, и двинулся вниз по дороге. Осторожно свою калитку открыл, чтоб забор не рухнул.
Тропинка к дому была влажная, а по бокам возвышались стены некошеной травы. И в ней тоже сновали ежи по вечерам, свои ежи, родные. А чуть дальше к забору, в зарослях ивы гнездились птицы. Одним словом, везде кипела жизнь. И Якутов там не был хозяином, а скорее соседом.
Протопал галошами по грязи, вошел в избу — и сразу в кровать.
Очнулся ночью. Дождь лупил по крыше и кое-где затекал в комнату. Капли звонко падали на пивную банку у кровати. В темноте хозяйничала мышь.
— А ну тссс!
Мышь притихла, а потом снова принялась за дело.
— Да чтоб тебя! — крикнул Якутов и бросил банкой в угол, но зверёк, привыкший к соседству с человеком, опять быстро осмелел.
Толя, бранясь, шарахнул в угол табуреткой и осмотрелся. Естественная нужда заставила его выйти на крыльцо.
Снаружи пахло дождем и летом. С крыши струилась вода, приминая траву. За ивняком вдалеке возвышался крагиновский дом, горело одно окошко в сенях. В доме было натоплено и небось пахло блинами. Жена напекла.
У Якутова сжались от голода все внутренности. Он зачем-то ждал, пока окно погаснет, а оно всё горело.
«На кой им аквариум? Сами ж в нём живут! — решил Толя. — Плавают туда-сюда, туда-сюда. А ты гляди на них, слюни глотай. «Вон какие мы ладные. Банки с огурцами, если что, вот здесь, Якутов!» Ну-ну. Чего еще покажете?»
Он однажды залезал в дом Крагина. Залезал, как волк к Наф-Нафу. Правда, не через трубу, а в это самое окно, отвернутое от дороги и лишних глаз. Как у волка, и у Якутова с дружками ничего не вышло. Двери, замки, жлыги, стены…
Крагины тогда уехали всей семьей по каким-то делам в город аж на неделю. Идея штурмовать аппетитный домик пришла четверым мужикам одновременно. Полночи ломали и гнули всё, что можно, но смогли открыть только это жалкое окно в сени. Еле влезли, погремели там, уронили что-то и остались с носом. И с пятью большими банками соленых огурцов, которые жена Крагина не успела убрать в погреб.
— Закусь у тебя, Крякин, была отменная, — сплюнул Якутов в ночь.
Хозяин особо не искал — кто. Ему как будто и разницы не было. Приходил участковый и к Крагину, и потом к Якутову, но последний находился в таком смертельном запое, что отвечать не мог. Через месяц все замяли, только Крагин как-то у магазина сзади к Толе подошел и в спину ему тихо сказал:
— Банки к осени отдай.
И всё. Ни разговоров, ни наездов — ничего.
Банки Якутов не вернул. Он и не знал, где они, одна у него на кухне только стояла. Напоминала о вечном долге.
Наконец погасло окно в доме Крагина и от сердца словно отлегло. Теперь и спать можно. Встал Якутов на ноги, глядит — на перилах крыльца лягушка сидит. Красивая-красивая! Улыбается. В руки взял — игрушечная.
Потом глаза открыл как следует, а этих лягушек на крыльце аж три штуки сидит, и еще одна крупная на заборе. Якутов выругался: кто ж это над ним издевается?! Крагин?! Ничего он не боится. Бесстрашный Наф-Наф.
Прямо утром пошёл к нему с ответом. Прихватил лопату — больше ничего на глаза не попалось. Подходит к дому, а там Крагин сына распекает:
— Ты о чём думал? Кто тебе разрешил туда лезть?
Стоит младший в панамке, глазами хлопает, губы надул.
— Я же ничего…
— Кто, я спрашиваю! — настаивает отец.
Младший чуть не плачет.
— Нельзя туда! Слышишь? — вмешалась мать.
И такие глаза сделала, что не передать.
— Ему скучно! У него лягушек нет, — крикнул младший и заревел.
К маме подскочил и в коленки головой ткнулся.
Якутов стоял у калитки в полный рост, и его, конечно, заметили:
— Здорово, — сказал Крагин, не выгнув на этот раз грудь колесом.
Он был без панамки, и его лысоватая голова блестела на солнце. Чуть в стороне грустно пинал щепки старший сын. Жена Крагина даже издалека пахла блинами. Она смотрела на Толю с тревогой. Ее слова: «Нельзя туда!» проникли куда-то очень глубоко. И этот её взгляд…
Нет, она говорила не про хороший тон и чужие огороды. Нельзя туда — это как в Африку гулять, как в нору к зверю. Мало ли что ему в голову взбредет — Якутову то есть. Толя даже чуть согнулся от этих мыслей, будто кто-то его проткнул насквозь. Все его уже видели, кроме младшего поросенка, тот обернулся последним. Долго глядел из-под панамки. Видимо, он единственный, кто не знал, что за человек Якутов, не знал, что это он ломал его поросячий домик. Что этот пьяница уже и не человек почти.
Не сказали?!
Не сказали. И не знают, как сказать. Вот и твердят свои штампованные: «Нельзя туда», а мальчишка не понимает.
Сцена затянулась, все ждали чего-то от Якутова, от его лопаты.
— Так это твои лягушата? — выдавил Толя из себя и улыбнулся младшему, обнажив редкие зубы.
— Мои, — серьёзно ответил он.
— Симпатичные. Особенно та синяя, на заборе. Только это… Родителей слушай, нельзя в чужие огороды залезать.
Сказал и осекся.
— Да не хотел я ничего воровать, — запищал младший. — Я вам лягушек принес, и все!
И ножкой упрямой топнул.
— Да-да, — закивал Якутов. — У меня и воровать-то нечего…
— Я за ними пошел, когда вы тут еще стояли вчера. Но не успел! У вас нет лягушек, а у меня много! А синяя вообще в воде плавает, если завести.
— Ну что ж, — мялся Якутов, — попробую завести… Или отдать?
— Это вам, — сказал младший.
— Спасибо. Только вот что. — Толя поставил свою грязную лопату к новенькому столбу забора и присел на корточки. — Поди, что скажу.
Младший сделал несколько робких шагов.
— Пьяница я, малец. Понял? Знаешь, что такое «пьяница»?
— Знаю.
— Не знаешь. Пьяница — это как серый волк. И ты родителей слушай, ко мне больше не ходи. Сказано «нельзя», значит нельзя. Такой закон. К одним можно, к другим нельзя. Даже с лягушатами. Понял?
— Ну, понял.
Толя встал и взял лопату:
— Слушай, сосед, дай у тебя за сараем червяков накопать.
— Копай, — пожал плечами Крагин.
Ближе к вечеру в сенях снова зажегся свет, за забором стоял Якутов. Окно не звало его, но и не прогоняло. Постояв с минуту, Толя двинулся вниз к дому, а у обновленного забора появилась большая банка с водой, в ней плавали два юрких карасика.
Ирина Радова. СТУЛ
Переезд — дело трудоёмкое и не всегда приятное. Особенно если он не желанный, а вынужденный.
Подумать только: зачем человеку столько вещей? Некоторые из них тебе вообще больше не понадобятся, но ты их тащишь и тащишь за собой. Отнюдь, не все такие барахольщики, как я. Если человек часто переезжает, то дежурного чемоданчика с самым необходимым оказывается вполне достаточно для комфортного существования. Если же ты годами «гнездишься» на одном месте, то невольно обрастаешь ненужным барахлом. Вот и я оброс.
«Сколько же здесь всего…» — проносится в голове, с языка же слетает пара матерных. Мой старый, со всех сторон заваленный вещами чердак смотрит на меня неприветливо, дескать: «Чего забыл здесь? Нам и без тебя хорошо». Да и мне неплохо, только дом продаётся, задаток получен, а новый хозяин вряд ли рад будет такому «наследству».
Озираюсь по сторонам. Груды наваленного, всеми забытого старья притихли и ждут своей участи. Участь у них одна — мусорный пакет и свалка. Давно пора было навести здесь порядок, только руки не доходили. Теперь вот и повод нашёлся.
Принимаюсь за дело. Первое, что попадается под руку — старые мамины пластинки, покрытые пылью и грустью. Не мешкая укладываю их в мешок.
Баа… Это же мои боксёрские перчатки. Сколько было в них боёв, сколько побед… Мой первый приз — золотистый кубок, чемпион города… Старый велосипед, с вогнутым рулём и выбитыми в колёсах спицами … Рваный дедов бушлат, изъеденный молью.
Человек я не сентиментальный, но сейчас руки предательски дрожат, когда один за другим в мусорный пакет укладываются старые предметы былой жизни. Словно бы достаю из завалов кусочки своей памяти, и тут же прячу их вновь. Прячу туда, откуда нет им уже возврата.
Детские вещи: игрушки, одежда, старые школьные тетради.
Жизнь — целая жизнь одной большой семьи. Правда, теперь только я один остался. Остался ещё и старый дом с заваленным воспоминаниями чердаком.