Мария Максимовна Игнатьева казалась хрупкой дамой того неопределенного возраста, который у женщин начинается около тридцати, а заканчиваться может даже и к пятидесяти. По документам ей сравнялось 34 года, но она – видимо, не доверяя документам – упорно утверждала, что ей тридцать. Самой примечательной частью ее миловидного остренького личика были светлые глаза, выражение которых менялось в зависимости от настроения их обладательницы. Обычно в них отражалась сложная смесь лукавства, недоверчивости и «той разновидности ума, что глупостью зовется», как однажды написал в своих стихах князь Барятинский. Чтобы завершить портрет Марии Максимовны, добавим, что волосы у нее были каштановые и вились крупными кудрями вовсе не от природы, а платья она предпочитала яркие, эффектные и, например, на встречу с баронессой Корф явилась в оранжево-красном наряде с черной вышивкой, который никак не походил на скромную домашнюю одежду.
Говорила Мария Максимовна много, и ее высокий голос лился и лился в уши слушателей, пока они не ловили себя на мысли, что извергаемый собеседницей словесный водопад постоянно утекает куда-то в сторону и вообще направляется куда угодно, только не туда, куда надо. Судя по всему, госпожа Игнатьева обладала талантом отвечать не по существу дела. Когда Амалия попробовала узнать у нее о записке, которую та послала Кирееву с учителем, Мария Максимовна разохалась, разахалась, подняла руки к вискам, стала жаловаться на память и тут же без всякой связи перескочила на то, что здешний аптекарь дерет чудовищные деньги, пользуясь тем, что он в округе один, а ей тяжело заснуть, она одинокая женщина, а вообще в Петербурге она как-то видела в театре баронессу Корф, но пьеса была ужасная, совершенно не стоила того, чтобы на нее ходить, однако зал был полон, как оно обычно и бывает.
Но Амалия умела быть терпеливой и повторила свой вопрос о записке, вклинившись в первую же паузу в речи собеседницы. Мария Максимовна сделала жалобное лицо (чему, впрочем, противоречило хитрое выражение ее глаз) и стала утверждать, что Ивана Николаевича она видит первый раз в жизни, что никакой записки не было, что она не понимает, чего от нее хотят, а есть ли у гостьи кот? У нее самой, например, есть, но его недавно обидели какие-то негодяи, и он теперь хромает.
Баронесса Корф пробовала зайти то с одной, то с другой стороны, пытаясь получить ответ на свой вопрос, но Мария Максимовна держалась стойко. Она говорила о чем угодно, только не о том, что могло хоть как-то помочь в расследовании исчезновения Натальи Дмитриевны. О самой Наталье Дмитриевне она, с воодушевлением хлопая ресницами, заявляла, что та была душечка, прелесть и чудесная женщина. Вообще удивительно, сколько в мире хороших людей: вот, к примеру, у Марии Максимовны была горничная, правда, она однажды украла бутылку вина, так вот горничная спасла ей жизнь, разбудив поздно ночью, когда загорелся дом, потому что пожары – ужасная вещь, а еще госпожа Игнатьева накануне видела странный сон, в котором, правда, не было пожара, а лошади почему-то бегали по кругу на городской площади, и…
– Ну а какого вы мнения о Георгии Алексеевиче, сударыня? – не удержался Иван Николаевич.
Вы думаете, Мария Максимовна смутилась? Ничуть не бывало: с тем же воодушевлением она стала превозносить своего любовника и договорилась до того, что любая жена мечтает о таком муже, как он. Хотя вообще мужья бывают разные, к примеру, некоторые женятся только для того, чтобы разорить свою жену и пустить ее по миру, и сама она знает несколько таких историй.
Со слов Бутурлина баронессе Корф было известно, что Наталья Дмитриевна до своего исчезновения навещала госпожу Игнатьеву – как предполагала Амалия, с требованием держаться от Георгия Алексеевича подальше, однако никакие расспросы, никакие уловки не могли побудить Марию Максимовну рассказать об этой встрече или хотя бы признать ее факт. А на вопрос о том, что она думает об исчезновении Натальи Дмитриевны, госпожа Игнатьева вздохнула и залепетала что-то о медведях-шатунах и даже о тиграх, которые хоть и не водятся в их краях, однако же попадаются за рекой Амур, куда русский бог и судьба занесли ее брата, и вот однажды, когда он охотился на тигра, который съел двух его собак…
Иван Николаевич давно утратил нить разговора и даже не пытался ее нащупать. Высокий голос хозяйки долбил и долбил по его барабанным перепонкам, в то время как учитель вяло размышлял, что поездка на дачу Шперера оказалась совершенно бесполезной. Ну, убедилась баронесса Корф, что любовница Киреева – изворотливая, неумная, болтливая особа, однако сей факт ничего не прибавлял и ничего не прояснял в расследовании. То, что она неумная, не значило, что она не могла убить; то, что она болтливая и изворотливая, не значило, что она была убийцей. И еще учитель подумал, что Дмитрий Владимирович Бутурлин обладал колоссальной выдержкой, раз ухитрился допросить Марию Максимовну и даже не придушил ее во время разговора. Сам Митрохин уже не мог спокойно слышать ее голос и мечтал только о том мгновении, когда можно будет откланяться.
И тут в комнату вошел прихрамывающий черный кот с зеленоватыми глазами и тем выражением морды, которое люди, за неимением лучшего обозначения, называют человеческим. Он попытался забраться на колени Марии Максимовне, но она угадала его намерение, сама подняла его, посадила на свое дорогое платье и стала гладить, нашептывая ласковые слова. Кот блаженно жмурился и, когда он поглядывал на учителя, словно хотел сказать: «Видишь, как славно я устроился? Ты бы небось хотел попасть на мое место и тоже полежать у нее на коленях, но у тебя нет ни лоснящейся черной шкурки, ни роскошных усов, ни обаяния – и вообще, если приглядеться, ничего у тебя нет!»
– Какой славный, – заметила Амалия. – А почему он хромает?
И Мария Максимовна пустилась в подробное описание того, как кот пропал, как она вся извелась, как он наконец вернулся домой, раненый, и она ужасно расстроилась, и поехала искать ветеринара, а первый был сердитый немец, который сказал, что он занимается только лошадьми, а второй сам был болен, а третий…
Когда Иван Николаевич наконец выбрался наружу в сопровождении баронессы Корф, он вздохнул с облегчением и, поглядев на свои часы, объявил, что они как раз поспеют на семичасовой поезд.
– Нет, – сказала Амалия, – мы заночуем у Киреевых, если вы не возражаете… Извозчик, отвезите нас туда.
С точки зрения Ивана Николаевича, баронесса Корф только что потерпела сокрушительное фиаско. Ей не удалось вытянуть из Марии Максимовны ничего, что имело бы отношение к делу – а раз так, вероятно, она рассчитывала отыграться у Киреевых.
Вслух, впрочем, учитель сказал:
– Не понимаю, почему госпожа Игнатьева так настойчиво утверждает, что в глаза меня не видела… Я готов поклясться, что передавал Георгию Алексеевичу записку от нее, и, если понадобится, скажу об этом в суде.
– Ах да, записка. – Амалия поморщилась: – Никакого значения она, конечно, не имеет. Как вы себе это представляете: два человека сговариваются убить третьего и, чтобы их вернее заподозрили, назначают почтальоном постороннее лицо?
– В мире случаются и куда менее логичные вещи, госпожа баронесса, – усмехнулся Митрохин.
– И даже совершенно нелогичные, – в тон ему ответила Амалия. – Но все же стоит исключать то, что находится за рамками всякой логики. Вот подумайте сами: если бы вы вдруг захотели кого-нибудь прикончить, стали бы вы брать госпожу Игнатьеву в сообщницы?
– Упаси бог! – вырвалось у учителя.
– Что, впрочем, вовсе не означает, что она не могла сама, своими, так сказать, силами попытаться избавиться от соперницы. – Амалия вздохнула: – Вы заметили, как она описывала поиски ветеринара для кота? Эта дама может быть крайне настойчивой, если вобьет себе что-то в голову. Что, если она с таким же упорством решила избавиться от Натальи Дмитриевны?
– Не знаю, – протянул учитель. – Разве она не понимала, что ее первую станут подозревать?
Но Амалия не успела ответить, потому что извозчик уже доставил их к дому Киреевых, который теперь уже не казался ей ни кукольным, ни игрушечным, а представлялся довольно-таки неуютным местом, в котором разыгралась тяжелая человеческая драма. Баронесса Корф расплатилась, отмахнувшись от возражений учителя, который хотел внести свою лепту, и зашагала к входной двери. Мысленно Амалия прикидывала, каким предлогом ей лучше обосновать свое возвращение.
«Сошлюсь на следователя Бутурлина – мол, он встревожил меня, и я хочу знать правду из первых рук… Интересно, что князь на самом деле думает о случившемся? С Бутурлиным он разговаривать отказался, но, может быть, со мной…»
Амалия позвонила, знакомая горничная открыла дверь, но даже не стала удивляться тому, что недавняя гостья заявилась без предупреждения, да еще в компании учителя.
– Ах, госпожа баронесса, как хорошо, что вы приехали! Они там вот-вот подерутся…
– Кто? – вырвалось у озадаченного Митрохина.
Из гостиной доносились звенящие от гнева мужские голоса, и один Амалия узнала сразу – то был хозяин дома. Второй она распознала с трудом, так сильно изменился под влиянием эмоций приятный тенор Степана Тимофеевича Метелицына, который не так давно пытался купить у Киреева землю под дачную застройку.
– Я прошу вас, милостивый государь, немедленно покинуть мой дом! – кричал Георгий Алексеевич.
Но, судя по всему, от «милостивого государя» было не так-то просто избавиться.
– С удовольствием! – съязвил Метелицын. – И я сейчас же отправлюсь к следователю и скажу ему, что ваша супруга опасалась за свою жизнь!
– Это все ваши измышления! У вас нет доказательств!
– Вы знали, что скоро овдовеете, Георгий Алексеевич!
– Ничего я не знал! Убирайтесь к черту! Вы выдумываете всякий вздор, чтобы вынудить меня продать землю по дешевке… Проваливайте, или я выкину вас в окно!
Войдя в гостиную, Амалия и Иван Николаевич увидели пятящегося к дверям Метелицына, красного от гнева Георгия Алексеевича, который вскочил на ноги, и его сыновей. Алексей застыл возле печки, Владимир стоял между отцом и Степаном Тимофеевичем, но, как машинально отметила баронесса Корф, немного ближе к купцу, и это обстоятельство почему-то показалось ей странным.