Другие диагнозы
Несколько слов о других попытках диагностировать болезнь Вебера и объяснить ее происхождение. В качестве альтернативы неврастении предлагалась истерия, что для самого Вебера было в определенном смысле более приемлемо. В обоих случаях речь идет о функциональных нарушениях психосоматического характера, но с точки зрения тогдашних представлений при неврастении следовало бы говорить об унаследованных органических пороках, а при истерии – о текущих расстройствах, которые могли быть излиты наружу и таким образом хотя бы на время изжиты. Именно поэтому врачи говорили, что неврастения доставляет страдания больному, а истерия, прежде всего, окружающим. Истерия сначала понималась как женская болезнь, происходящая из неудовлетворенности матки (от греч. hуstera – матка), позднее этиология изменилась и истерия (она же истерический невроз) стала пониматься как и мужская болезнь. Вебер позже много размышлял о культурно-историческом характере истерии и связи с истерией определенных религиозных представлений и практик, в частности женских истерических пророчеств и греческих оргиастических культов (ХИО, 2, 245–246). Теперь во время болезни истерия была одним из альтернативных диагнозов. Но основательность того или иного диагноза не предполагала изменения лечебных процедур. Не было, да, по-моему, и до сих пор нет отдельного лекарства от истерии или отдельного лекарства от неврастении. Все болезни невротического характера лечатся в конечном счете одинаково в зависимости от преобладающих симптомов, на которые и ориентированы предписываемые больному препараты и процедуры.
Отдельного рассмотрения заслуживают предполагаемые причины болезни. Но нервные и психические болезни представляют собой столь сложное многоуровневое сочетание разного рода феноменов, что искать для каждого случая одну причину просто бессмысленно. Если ее все же хотя бы предположительно называют, то оказывается, что вывод делается не на основе опыта изучения индивидуальной болезни, а на основе парадигмы, в которой работает тот, кто называет болезнь. Не от единичного к общему, так сказать, делается заключение, а от общего к единичному – не от больного к болезни, а от болезни – к больному. Соответственно подбираются (определяются) и причины.
Применительно к болезни Макса Вебера работали две парадигмы: модель научной неврологии того времени и модель только еще зародившегося психоанализа. О научно-неврологическом подходе рассказывает Радкау: Отто Бинсвангер, автор самого знаменитого в то время пособия по неврастении, объяснял своим студентам, что рано или поздно «почти каждый неврастеник» «раскроет вам свое сердце и попытается доказать, что он стал несчастной жертвой своих юношеских глупостей» – читай: онанизма[15]. В научно-неврологическом и вообще в научно-медицинском обиходе того времени онанизм виделся иногда как вредная привычка, а чаще как болезнь, следствием которой становятся многочисленные психические расстройства. Поэтому избегание онанизма рассматривалось как строгое требование половой гигиены; оно предписывалось медиками, его внушали родители детям, а те, кто не сумел избегнуть соблазна, но не был обнаружен как занимающийся онанизмом, носил в себе эту тайну как бомбу с часовым механизмом, которая нередко сама по себе порождала в человеке внутренний, иногда невыносимый психический конфликт. Там же у Радкау приводится несколько историй болезни пациентов, ставших жертвой собственных фобий, вызванных занятиями онанизмом. Часто неврастенические симптомы таких пациентов напоминают симптомы болезни Вебера.
Напоминают, да. Но в книге о Вебере Радкау старается показать, что по целому ряду причин заключить «по аналогии» о причине болезни Вебера невозможно. Аргументация у него весьма причудливая. Так, говорит он, такому объяснению (через онанизм) противоречит факт ночных поллюций у пациента. Почему он противоречит? Потому что у взрослых мужчин поллюции встречаются очень редко, а еще реже в случаях, когда сексуальный позыв был уже удовлетворен в состоянии бодрствования. Однако последнее, как представляется, не могло происходить с Вебером именно в тот период. «Если верить записям старого Ясперса, Вебер научился этому (половому сношению. – Л.И.) только с Миной Тоблер и Эльзой Яффе» (R, 298). Если половых актов не было, а поллюции были, значит, и онанизм исключается. Так мыслит Радкау. На самом деле именно сексуальная аскеза, которой Вебер, «человек с сильной половой конституцией», в некотором смысле даже гордился, и могла привести к ночным поллюциям или вообще к половой неврастении даже в отсутствие половых актов в состоянии бодрствования. То есть не безвольное и безответственное самоудовлетворение было виной страданий профессора, а, наоборот, героическое воздержание.
Такое объяснение можно назвать научно-неврологической парадигмой. О психоаналитической парадигме мы уже рассказали – это объяснение через отцеубийство, комплекс вины и конфликт Я и Сверх-Я. Что сразу бросается в глаза, так это то, что две модели объяснения отнюдь не должны исключать одна другую. Просто речь идет о разноуровневых процессах. Неврология изучает нервную систему и ее заболевания, психоанализ – влечения человека и их превращения в ходе социальной жизни. Нервная система – носитель этих самых влечений. А пресловутые поллюции и эрекции, а также припадки – эпилептические и коитальные – это необходимые связующие звенья, которые соединяют в познании два подхода и соответственно две системы понятий и методов, а в самом человеке – его нервы и его личную жизнь. Поэтому ситуация, описанная в предыдущем абзаце, может быть истолкована и с точки зрения неврологии, и с точки зрения психоанализа, и в практике объяснения и понимания связать оба подхода.
Тайна болезни Вебера
Сколько бы ни обсуждались разные стороны болезни Вебера, все равно природа ее остается тайной. Для точного суждения недостает источников; все, кто мог что-то важное вспомнить, умерли, оставив воспоминания. Но эти воспоминания, как правило, не дают ответов на новые вопросы, которые появляются по мере развития исследовательских подходов и методов. Кроме того, отсутствует систематическое медицинское отображение хода болезни. Документы многочисленных врачебных консилиумов и консультаций, которые сохранились, слишком разнообразны и необязательны, чтобы на них можно было полностью полагаться. Достаточно знать, что высказывались предположения о шизофрении, был также медицинский профессор, который считал, что больного может излечить только кастрация (R, 289, 307). Марианна и Елена даже всерьез обсуждали это в письмах.
Документ, который мог бы считаться самым ценным из возможных свидетельств, к сожалению, был утрачен. Летом 1907 г. Вебер составил для невролога профессора Хофмана, который должен был его консультировать, документ, озаглавленный «Отчет о патологической предрасположенности, возникновении, течении и характере болезни». Копию получила и Марианна, она передала ее Ясперсу, по мнению которого это «анамнез, уникальный по дистанции к самому себе, объективности и конкретной точности изображения» (ЕВ, 641). Ясперс позднее вернул документ Марианне, которая впоследствии, во время нацистской диктатуры, якобы вынуждена была его уничтожить из опасения, что он попадет в руки нацистов, которые могут использовать его для дискредитации мужа. Марианна называла его «автобиографией» (в кавычках). «Когда я переписываю отчет, – сообщала Марианна Елене, – передо мной живо встает в памяти все пережитое и выстраданное, и я удивляюсь, что это вообще можно было вынести, особенно Максу! Какие ужасные мучения пришлось ему пережить!» (Ibid).
Это очень трогательное сообщение, и вдове можно только сочувствовать. Но возникает все же пара вопросов. Если она переписывала отчет и даже делала это только единожды, то все равно существовал не один, а как минимум два экземпляра. Она уничтожила оба, не спрятав, не передоверив хотя бы один экземпляр поистине уникального документа верному человеку? В конце концов, не запечатала в стеклянную банку и не зарыла в саду? В это просто трудно верить. И кроме того, не стоит преувеличивать враждебность нацистского режима к наследию национал-либерала Макса Вебера. Его книги не изымались из библиотек, их не жгли на площадях, у него были открытые последователи и даже обожатели в научной и не только в научной среде; одним из таковых был Ханс Франк, нацистский генерал-губернатор того, что осталось от Польши, прозванный после войны палачом Польши (R, 847). То есть Макс Вебер при нацизме не был под запретом, он не был столь популярен, как при жизни и впоследствии, но, возможно, потому, что его время еще не настало. Надо ли было вдове уничтожать историю его болезни, в которой не было ничего политически опасного, а сама болезнь не была ни для кого секретом! Если эта «автобиография» действительно была уничтожена Марианной, то мотив, который она приводит в объяснение своего поступка, не выглядит убедительным.
Так или иначе отчет не сохранился. Сохранилась, конечно, хотя и частично, переписка членов семьи и близких, кто каким-либо образом был затронут болезнью Вебера. Но полной картины, которая могла бы (возможно) обнаружиться в отчете, конечно, не существует. В то же время по косвенным признакам можно судить, что болезнь начиналась раньше и продолжалась дольше, чем эти несколько лет – с 1898 по 2002 или 2003 г., отведенные на болезнь большинством биографов. Даже в косметически приукрашенной, ретушированной, по выражению одного из критиков, биографии Вебера, написанной Марианной, все время проскальзывают тревожные нотки. Так, о студенческой поре Макса она пишет: «…молодой студент усвоил грубое времяпрепровождение буршей <…> и у него были товарищи, удовлетворяющие свою чувственность в безответственных и бессердечных формах. Но мать могла быть благодарной… Ее сын противостоял примеру других: лучше терзаться демоническими искушениями духа, грубыми требованиями плоти, чем отдавать дань физической потребности