[45].
Конечно, остается вопрос, собственное ли это понимание Максом Вебером эротического отношения или веберовское описание восприятия этого отношения религиозной этикой? Я склоняюсь, как следует из сказанного выше, к первому варианту. Но это влечет за собой серьезные последствия. Выбрав первый вариант, мы заключаем, что, согласно Максу Веберу, в случае эротической связи, несмотря на внешнюю нежность ее участников друг к другу, их взаимную преданность и самоотверженность, их взаимную «человечнейшую самоотдачу», сама их связь по сути представляет собой «изнасилование души» менее «брутального» партнера более «брутальным». То есть фактически мы придаем этому описанию статус веберовской концепции сущности половой любви. (Однако суждений, подтверждающих или опровергающих эту оценку в «Промежуточном рассмотрении», так же как и в других работах Вебера, я не нашел.)
В чем различие религиозной братской и половой любви? В реальной жизни, говорит Вебер, эротическая общность не может быть создана и «легитимирована» (в совершенно неэтическом смысле) иначе как через таинственную предназначенность друг для друга – судьбу в высшем смысле слова. Однако для религии спасения эта судьба есть не что иное, как чистая случайность вспыхнувшей страсти. Возникающая при этом патологическая одержимость, идиосинкразия, нарушение чувства меры и всякой объективной справедливости должны представляться ей абсолютным отрицанием братской любви и покорности богу. Психологически, да и по смыслу эротическое упоение созвучно лишь оргиастической, внеобыденной, но в особом смысле мирской форме религиозности. Признание католической церковью заключения брака, copula carnalis, таинством является уступкой этому чувству. Мирская рациональная аскеза (аскеза профессионального призвания) признает лишь рационально регламентированный брак как одно из божественных установлений для безнадежно испорченных похотью тварей; рациональными целями в браке являются рождение и воспитание детей и взаимная поддержка в обретении благодати. Всякую рафинированность в эротике эта аскеза отвергает как наихудший вид обожествления тварного начала. В то же время она включает первоначальную естественную, несублимированную крестьянскую сексуальность в рациональный порядок тварного мира, правда, все ее страстные элементы считаются следами грехопадения, на которые, согласно Лютеру, Бог «смотрит сквозь пальцы», чтобы предотвратить худшее. А внемирская рациональная аскеза (активная монашеская аскеза) отклоняет даже это и тем самым всю сферу сексуальности как дьявольскую силу, которая угрожает спасению.
Вебер не стремился в «Промежуточном рассмотрении» создать какую-то цельную систему понятий, охватывающую взаимоотношения религии, сексуальности и эротики. Но если попытаться развить некоторые его приступы к теме и не доведенные до конца намеки, можно с условием некоторых оговорок прийти к выводу о наличии минимум пяти способов реализации сексуального влечения: 1) органическая природная крестьянская сексуальность; 2) ритуальная куртуазная эротика; 3) криптоэротическая религиозность мистического слияния душ (по Тиллиху); 4) крипторелигиозная эротика любовной страсти как судьбы и предназначения; 5) рациональная эротика «профессионалов». Все эти типы, за исключением, пожалуй, последнего, намечены в «Промежуточном рассмотрении». Приведенное на с. 268 описание формы любовной связи можно отнести к четвертому типу. Пятый тип – это отчужденная эротика «бездушных профессионалов» и «бессердечных гедонистов», как они описаны у самого Вебера в качестве предположительного развития современных тенденций культуры (с. 124). Но не только у Вебера; стоит обратить внимание на то, как описывает тип «постисторического» человека (люди как маски и роботы) член швабингского кружка космистов замечательный философ Людвиг Клагес (с. 344).
Ясно, что вся эта пятерка – чистые типы, то есть понятия, позволяющие дифференцировать и категоризировать встречающиеся в реальности любовные проявления, но не отражающие какие-то реально существующие типы любовных отношений. В реальности люди (как и изучающие их социологи) имеют дело с лицами и фактами, в которых смешаны, иногда на самый причудливый манер, признаки всех или некоторых из названных типов.
В заключение – о веберовском идеале любовного союза. Он характеризует его, описывая формы брака. Если не брать довольно грубое лютеровское толкование смысла брака, говорит он, самую удачную, подлинно человеческую интерпретацию внутренней религиозной ценности брака удалось сделать этике квакеров (в письмах Уильяма Пенна к жене). Согласно ей, с чисто мирской точки зрения «лишь идея этической ответственности, т. е. гетерогенная для чисто эротической сферы категория отношений, позволяет понять, что в ответственном любовном чувстве, проходящем через все нюансы органической жизни «вплоть до пианиссимо глубокой старости», в заботе и ощущении вины друг перед другом (в гетевском смысле) может заключаться что-то неповторимое и высокое. В жизни это редко удается в чистом виде; кому это было дано, тот должен говорить о счастье и милости судьбы, но не о собственной заслуге» (МВИ, 30; ХЭ 433). Эти слова следовало бы выгравировать на мраморных стенах дворцов бракосочетаний по всей стране. Нет, правда, уверенности, что все брачующиеся поймут, о чем речь. Мы же легко можем видеть, что в общем и целом такая позиция сочетается с мыслями, неоднократно высказанными Вебером раньше.
Глава 8. Тайная страсть
…Но молчи: несравненное право —
Самому выбирать свою смерть.
Поиски места работы – Сближение – Выбор смерти – «Тогда была весна» – Письма и записочки – Любовный контракт – Недостающее звено – Детали страсти
Поиски места работы
В 1903 г. Вебер покинул профессуру в Гейдельберге и вел с тех пор жизнь обеспеченного «приватгелерте» (с. 139). Основой благополучия было приличное состояние, унаследованное Марианной, что позволяло проводить бо́льшую часть года в Италии и на юге Франции, избегая депрессивной немецкой зимы. Однако в результате войны материальное положение семьи пошатнулось. Виновата в первую очередь инфляция, от которой больше всего страдали наемные работники и рантье. За шесть лет с 1914 по 1920 г. количество денег в обращении возросло в 25 раз. Соответственно, уменьшилась покупательная способность марки. Дневной заработной платы квалифицированного рабочего не хватало даже на питание. Чета Вебер, конечно, не бедствовала, но проценты с капитала уже не позволяли сохранять прежний образ жизни. Требовался дополнительный доход, и предложения университетов стали рассматриваться всерьез.
Как раз ко времени оказалось приглашение Гейдельбергского университета и баденского министерства культов в летнем семестре 1918 г. прочесть курс по социологии. Вебер предлагал общую социологию, социологию государства, социологию религии и социологию права, то есть полный новый, уже социологический набор, сформированный на основе «Хозяйства и общества». Но летом 1917 г. открылась возможность получения постоянной профессуры в Вене. Там в университете освободилась кафедра национал-экономии. В начале осени он получил приглашение, и уже в октябре был заключен профессорский контракт. Но поскольку преподавание было далеко в прошлом и позади была тяжелая болезнь, Вебер не был уверен, что сумеет вынести регулярную нагрузку. Поэтому он просил сделать семестр пробным, чтобы проверить себя. Такая возможность была ему предоставлена: он был приглашен на летний семестр 1918 г. с правом внеочередной отставки.
Курс под названием «Хозяйство и общество. Позитивная критика материалистического понимания истории» начался 30 апреля. Число слушателей постоянно возрастало, его перевели в самую большую аудиторию. Но там и говорить надо было громко, что напрягало. Были и другие трудности, с засыпанием например, снова стало требоваться снотворное. Вена ему нравилась, и люди нравились, и еда была вкусная и дешевая по сравнению с Германией, и курс имел огромный успех, причем не только у студентов. Университетская аудитория, где читал профессор Вебер, стала местом притяжения широкой интеллигентской общественности. На появление новой ученой достопримечательности отозвалась даже пресса. Марианна Вебер приводит отрывок из газетного фельетона с описанием лекции приезжего немецкого профессора. Сам профессор, как пишет Марианна, сердито отмахнулся от этой «театральной рецензии», но для нас она важна как один из базовых элементов складывавшегося веберовского мифа.
Этот ученый, высокий, бородатый человек, похож на немецкого каменотеса ренессансного времени.
Только в глазах нет непосредственности и чувственной радости художника. Его взор идет из глубины, из скрытых ходов и уходит вдаль. Внешности ученого соответствует и его манера выражения. Ей присуще нечто бесконечно пластичное. Здесь перед нами почти эллинский характер видения. Слова по своей форме просты, в их спокойной простоте они напоминают циклопические квадры. Если же в центре изложения появляется личность, она сразу же становится монументальной, каждая черта как бы высечена в мраморе и дана в ярчайшем освещении. Время от времени изложение подчеркивается легким движением руки. Тонкая и узкая, с сужающимися пальцами и несколько упрямым большим пальцем, она скорее предполагала бы натуру Петрония, чем ученого. Со времени Унгера, Лоренца фон Штейна и Иеринга на лекциях ни одного академического преподавателя юридического факультета Вены не собиралось столько слушателей, как на лекциях Макса Вебера. Но эта чрезвычайная привлекательность вызывается не только риторическим мастерством ученого и не самобытностью и строгой объективностью хода его мыслей, а в первую очередь способностью пробуждать чувства, дремлющие в душах других. Каждое слово свидетельствует о том, что он ощущает себя наследником прошлого немецкого народа и полон сознания своей ответственности перед потомками (МВ, 499–500).