«Тогда была весна»
Мы сказали, что после прогулок на берегах Изара и чтения сонетов Шекспира в переложении Стефана Георге письма Вебера к Эльзе Яффе стали по-настоящему любовными письмами. Вебер гостил у Эльзы 5 ноября 1918 г., тогда они и читали сонеты, в частности 102-й сонет, начало строфы из которого («Тогда была весна…», Damals war Lenz… в переводе Ст. Георге) он процитировал уже в письме 12 ноября. Этот же сонет он вспоминает в письме Эльзе от 15 января 1919 г., которое завершается пылким признанием: «Было бы преступлением отягощать твою жизнь, а не просто служить твоей красоте. И если я когда-нибудь стану тебе безразличен (курсив в самом письме. – Л.И.), я исчезну… ты никогда больше не услышишь о моей любви». И затем последние слова письма – вариация начала той же самой строфы из 102-го сонета: «Но „сейчас ведь весна“ (Aber “jetzt ist es Lenz“). Всегда твой Макс» (MWG II/10, 400).
Я бы не сосредоточивался на этих вроде бы мелочах, но случилось так, что через пару недель после этого письма, а именно 28 января 1919 г., Макс Вебер читал в Мюнхене свой знаменитый доклад «Политика как профессия» и в самом конце призывал слушателей не поддаваться революционному угару, а трезво и ответственно подходить к собственному будущему. При этом он цитирует ту же самую строфу 102-го сонета. В отечественных изданиях «Политики как профессии» она дается в переводе С. Маршака:
Тебя встречал я песней, как приветом,
Когда любовь нова была для нас.
Так соловей гремит в полночный час
Весной, но флейту забывает летом.
Это замечательное стихотворение, но очень приблизительный и чересчур, я бы сказал, цветистый перевод. Оригинал выглядит гораздо строже – без гремящего полночного часа и песни как привета, напоминающей по интонации физкультурные марши 30-х гг.:
Our love was new, and then but in the spring,
When I was wont to greet it with my lays,
As Philomel in summer’s front doth sing,
And stops his pipe in growth of riper days.
Кто не очень хорошо разбирается в этом архаичном английском, может обратиться к подстрочному переводу: «Наша любовь была молодой и только переживала весну, // Когда я часто приветствовал ее своими песнями, // Как Филомела поет в начале лета, // Но оставляет свой рожок, когда наступает более зрелая пора».
Конечно, почти совершенен по лексике и главное – по интонации перевод Стефана Георге, а именно его словами пытался убедить Вебер свою аудиторию:
Damals war lenz und unsre liebe grün,
Da grüsst ich täglich sie mit meinem sang.
So schlägt die nachtigall in sommers blühn
Und schweigt den ton in reifrer tage gang.
Но дело даже не в том, насколько созвучен оригиналу предлагаемый в переведенной статье Вебера русский вариант 102-го сонета, а в том, что этот сонет (точнее, цитата из него) в статье «Политика как профессия» просто не нужен! Эта строфа в статье ничего не иллюстрирует и не объясняет, она здесь, как говорится, ни к селу, ни к городу. Сам Вебер вводит ее словами: «Было бы прекрасно, если бы дела (в будущем. – Л.И.) обстояли так, чтобы к ним подходили слова 102-го сонета Шекспира…», и далее следует строфа. С такой подводкой можно к любому тексту присоединить любое стихотворение и вообще любую фразу: «было бы прекрасно, если бы дела обстояли/не обстояли так, чтобы к ним подходили/не подходили такие-то слова…» Но тем интереснее сам факт включения в текст доклада строфы из сонета. Многократное возвращение Вебера в любви, в письмах, в докладе к этому завораживающе звучащему Damals war Lenz… говорит о том, что он жил под этим знаком – таков был его душевный настрой в начале новой жизни в Мюнхене и в начале предпоследнего года жизни. Как будто весы, где на одной чаше ностальгическое «Тогда была весна…», а на другой – неуверенное «Но сейчас ведь весна» в цитированном выше письме, хотя и без вопросительного, но и без восклицательного знака. Так что это стихотворное дополнение в статье – не по смыслу статьи, а по настроению и не по настроению текста (если у текста может быть настроение), а по настроению автора. Доклад «Политика как профессия» был прочитан 28 января. А 23 января он писал Эльзе: «Во вторник, в 8 часов доклад в Зале Штайнике <…> Доклад будет плохой. У меня в голове и в сердце совсем другое, а не эта „профессия“» (MWG II/10, 411). А в голове и в сердце у него как раз и звучали эти строки, вдруг перескочившие в текст доклада, затем статьи, да так и оставшиеся в ней, когда она приобрела статус классики. Такой вот замечательный памятник любовному настроению автора.
Письма и записочки
За отправную точку любовной переписки нужно взять дату 5 ноября 1918 г., когда, согласно записи Эльзы, специально сделанной для Баумгартена (с. 282), сближение, о котором мы писали выше, достигло максимума, то есть Макс и Эльза стали любовниками. Хотя, если честно, Баумгартену при всей кажущейся основательности опубликованных им материалов не во всем можно доверять. Так, относительно встречи в Венеции, сравнив венецианское преображение Вебера с венецианским же духовным преображением Дюрера, Баумгартен вызвал долгие и неразрешимые споры почитателей и биографов Вебера относительно того, стали или не стали Макс и Эльза любовниками уже тогда, 10 октября 1909 г., когда произошла прогулка на гондоле. Возможно, и там, и здесь Баумгартен намеренно создает впечатление, что да, это произошло, но затем оказывается, что материалов для однозначного вывода не имеется. (Пусть только не говорят, что это не имеет ровно никакого значения, были они любовниками или не были, что не надо, мол, копаться в грязном белье героев, а нужно сосредоточиться на их общезначимых достижениях. Я такой точки зрения не придерживаюсь, полагая, что не может быть неинтересно биографу то, что для героя его рассказа было жизненно важно.)
Итак, 5 ноября 1918 г. Авторы предисловия к последнему тому писем Вебера пишут, что после этого дня письма Вебера к Эльзе Яффе стали по-настоящему любовными. Но на самом деле они еще на стали таковыми. Письма, датированные ноябрем и декабрем, не выглядят полностью любовными. Первое после 5 ноября письмо Эльзе от 12 ноября начинается так: «Дорогая Эльза, спасибо за Ваше изящное и очень обрадовавшее меня письмо…» Дальше он выражает ей сочувствие, предполагая, что ее беспокоят революционные события в Берлине, поскольку там сейчас находится Альфред, затем немного говорит о политике, потом в шутливом тоне обсуждает возвышение Эдгара в ранг министра Баварской республики и даже просит разрешения обращаться к ней «Ваше превосходительство», и лишь пара фраз в конце намекает на то, что случилось между ними или должно случиться: «О работе пока нет речи, не могу сосредоточиться ни на себе, ни на чем-то еще. Как и когда это изменится, можно только гадать. Но должно же ведь наступить время, о котором не только можно будет сказать „тогда была весна“, но кое-что из продолжения тоже станет действительным…» (MWG II/10, 298). Если вернуться к 102-му сонету, легко увидеть, что Вебер намекает на пору зрелости, когда соловей умолкает, и этот намек кажется даже чересчур прямым для Вебера. Особенно если прочесть следующую за ним фразу: «Даже если возможно – и я ничего не имел бы против – в уютной удаленной и уединенной мансардной каморке» (Ibid.). Это, прямо скажем, нескромное предложение замужней даме и как-никак жене министра, конечно же, навеяно еще свежей памятью о музыкальных субботах у Мины Тоблер в ее мансардной квартирке на Бисмаркштрассе, 17 в Гейдельберге. Кажется просто невообразимым, что это пишет тот же человек, который четверть века назад обращался к своей невесте словами «великодушный товарищ» и звал ее выйти «из тихой гавани резиньяции в открытое море» (с. 25); вот как преобразила профессора Вебера пианистка Мина Тоблер с ее музыкальной одаренностью, жизнелюбием, здравым цинизмом и здоровой сексуальностью! Именно Мина Тоблер переправила его обратно с того берега болезни на этот берег полной и полноценной жизни. Бог ее за это вознаградил – ее имя не потерялось в безвестности, а стало рядом с именем Макса Вебера.
Но даже нескромные намеки еще не делают это письмо любовным письмом, тогда как следующее сохранившееся письмо, датированное 20 декабря и отправленное из Берлина, может свидетельствовать о том, что уже любовники стараются найти способ существования в сложной окружающей социальной среде. Уже и обращение совсем другое: «Возлюбленная Эльза»! Здесь два момента, на которые обязательно надо обратить внимание. Первый: Макс Вебер отчитывается перед Эльзой относительно уничтожения ее письма, то есть «волшебно прекрасной и трогательной» любовной записки, он «уничтожил ее только сейчас», поскольку раньше «не поднималась рука». Именно потому, что Вебер уничтожал по требованию Эльзы все ее письма и «записочки» («записочки» наряду с письмами входили в репертуар любовной коммуникации Эльзы), описывать их роман можно только с одной стороны – со стороны Макса; невозможно знать, каков был ответ Эльзы на его любовные излияния. Ее же требование уничтожать ее письма и записки не должно удивлять – оно соответствовало желанию Эльзы хранить в секрете свои любовные связи, поскольку, согласно ее же объяснению, это было необходимо для сохранения видимости благополучия ее брака с Эдгаром Яффе, о чем мы уже упоминали. И здесь мы переходим ко второму из моментов, на которые нужно обратить внимание, а именно на возможности осуществления любовной связи в реальном социальном окружении. Маяковский писал о своей жизни: «…любовная лодка разбилась о быт»; Максу и Эльзе предстояло провести любовную лодку сквозь рифы и водовороты быта. Быт, конечно, надо понимать не примитивно, в смысле жилплощади и удовлетворения текущих потребностей, а в смысле отношений с близкими людьми. Эльза оказывается здесь гораздо требовательнее, тоньше и искушеннее, чем Макс. Вебер признается Эльзе: