Из кабинета начальника станции донесся громкий голос Самуэли. Он отдал приказ по линии, чтобы задержали и вернули спецпоезд.
Бём носком ноги в желтой краге с силой захлопнул дверь диспетчерской, давая понять, что не желает слышать распоряжений командующего.
— Значит, вам еще не ясно, что положение серьезно? — спросил его Ландлер. — Донесения и сводки, поступающие к вам в наркомат от господ фронтовых командиров, как небо от земли далеки от правды.
Бём зло покосился на Ландлера.
— Вы осведомлены лучше меня? Так и говорите обо всем прямо.
— Вы не хуже моего знаете, что сообщил ночью Ласло Самуэли. Горе-вояки из секейской дивизии, вместо того чтобы стрелять в противника, убивают красноармейцев. Контрреволюционный путч помог румынским войскам захватить Сатмарнэмети. Нечто похожее произошло и в других местах. Однако вы не придали этому сообщению никакого значения.
— Я мог ошибиться, — развел руками Бём. — Ночью, когда мы прибыли сюда, трудно было оценить обстановку. Начальник станции уверял, что все разваливается, и мне показалось, что он просто паникер. А если и в самом деле случилось что-то серьезное, почему меня не разбудили?
— Здание вокзала окружено вооруженной толпой. Мы бессильны что-либо предпринять.
— Мы в западне? — в страхе воскликнул Бём, и краска сбежала с его лица. — А знают ли они. что здесь находятся члены правительства?!
— Не знают. И это к лучшему. Ведь тут жандармы!
— Откровенно говоря…
Прямо над их головами, заглушив голос Бёма, застрочил пулемет.
В диспетчерскую вернулся Самуэли.
— Жандармы совсем обнаглели, — мрачно сказал он. — Со второго этажа видно, что они разбились на группы и занимают ключевые позиции на всей территории станции. Если они сообразят установить там пулеметы, нам несдобровать.
— Надеюсь, вы приняли все необходимые меры? — зло усмехнувшись, спросил Бём.
— Все не все, а кое-что предпринял… — спокойно ответил Самуэли. — Сейчас рота жандармов с примкнутыми штыками преследует отряд красноармейцев, отступивших за линию железной дороги.
— Ну и попали мы в переплет! — Бём нервно теребил ус.
— Зато убедились: неудачи на фронте вызваны не тем, что солдаты упали духом, как считают некоторые в Будапеште, а действиями контрреволюции, то есть офицерами секейских частей, — поправляя пенсне, подал реплику Ландлер.
— И не только секейских, — продолжал Самуэли. — Ночью на перроне солдат рассказывал, как их комиссар, бывший профсоюзный деятель, собрал солдат на митинг и предложил проголосовать: оставаться на передовой или отступить. У солдат, понятно, нет особого желания подставлять голову под пули, и вот на основании решения, принятого «демократическим путем», они во главе с комиссаром оставили поле боя.
— Головотяп какой-то, — вскипел Бём, — или дурак набитый! Но не контрреволюционер. Я направлял в действующую армию испытанных социал-демократов и ручаюсь за них!
— А надо бы посылать коммунистов, прошедших школу русской революции! — гневно бросил Самуэли. — Подобные «демократические» действия на руку контрреволюции! И это не единичный случай. Другой горе-комиссар заявил солдатам: «Мы интернационалисты, и ни к чему нам защищать границы Венгрии». Не приходится удивляться, что и эта часть покинула фронт.
Ландлер хотел было опять вмешаться в спор, но в это время в диспетчерскую вошел боец в кожанке.
— К станции подходит батальон, — доложил он. — Среди жандармов переполох, бегут к своему эшелону.
— Может, наши идут на выручку?! — воскликнул Ландлер.
— А вдруг румыны? — нахмурился Бём.
— Идемте наверх! — сказал Самуэли.
Полевой бинокль Бёма переходил из рук в руки.
— Это же интернациональный батальон! — обрадовался Самуэли, но тут же помрачнел: — Я вижу, у них много раненых…
Растянувшаяся колонна медленно двигалась к станции по узкой проселочной дороге. Первые уже приблизились к тому месту, где залегли отступившие красноармейцы. Кто-то кинулся им навстречу.
— Что ж, возможно, что этих горе-вояк проучили за их бесчинства, — проворчал Бём, — Немало пришлось читать донесений об их неблаговидных делишках.
— Кто посылал такие донесения? — возмутился Самуэли. — За интернационалистов я ручаюсь головой.
Со второго этажа было видно, как бойцы интернационального батальона расположились возле пакгаузов. Здесь можно было укрыться если не от дождя, то хотя бы от пронизывающего ветра. Они располагались прямо на земле, тесно прижимаясь друг к другу. Лишь на платформе поблескивали штыки часовых.
— Черт! — выругался Бём. — Отсыпаться пришли, что ли?
Мимо батальона демонстративно промаршировал небольшой отряд жандармов. Измученные бойцы даже не шелохнулись. Часовые продолжали стоять неподвижно, застыв словно изваяния. Через несколько минут жандармы вернулись и вновь заняли свои прежние позиции.
— Мы пропали! — упавшим голосом произнес Бём. — Горе-вояки сдались. Вот это уж явно на руку контрреволюции, товарищ Самуэли!
Они спустились в диспетчерскую. Бём требовал:
— Надо срочно телеграфировать в Пешт, пусть вышлют подкрепление.
— Раньше чем через пять-шесть часов помощь не придет. А здесь все решится за какой-нибудь час, — возразил Самуэли.
— Если за час мы не опрокинем их, — повторил он. — то они опрокинут нас. Развалится весь фронт. Мы не имеем права рисковать.
— Но, помилуйте… даже если вернется спецпоезд, в нашем распоряжении будет всего-навсего сорок бойцов. Неужели вы не понимаете, что положение у нас дьявольски трудное?
— Товарищи коммунисты! — громко обратился Самуэли к бойцам, толпившимся за дверью диспетчерской. — Революция в опасности! Мы должны сделать все возможное и даже невозможное…
Бём наклонился к Ландлеру.
— Вас, товарищ Ландлер, видимо, вполне устраивает ореол мученика. А товарищ Самуэли… поскольку он временно исполняет обязанности командующего… считает, что только ему принадлежит право распоряжаться.
— Я требую ответить, товарищ командующий, — громко и раздраженно обратился он к Самуэли, — каким образом вы с горсткой охранников собираетесь одолеть до зубов вооруженный секейский батальон и свору жандармов?
Самуэли, даже не взглянув на Бёма, прошел в кабинет начальника станции. Дверь осталась открытой, и было слышно, как он приказывал командиру взвода Герлеи выделить добровольцев. Тибор намеревался пробиться с ними в расположение интернационального батальона. Затем он вернулся в диспетчерскую, надел промокшую за ночь шинель и негромко, но выразительно повторил фразу, сказанную когда-то Бёмом:
«Наша сила и ваша энергия способны творить чудеса…» Бём недоуменно заморгал глазами, а потом, вспомнив, отвернулся, стиснув зубы от досады и бессильной злобы.
Жандармский подполковник соскочил с подножки офицерского вагона, и к нему тотчас подошли два фельдфебеля. Пошептавшись, они стали прогуливаться по платформе. Горделиво вскинув голову, подполковник направился к одному из солдат. Тот испуганно смотрел на приближавшихся жандармов. Особенно его поразили их блестевшие, мокрые от дождя зеленовато-синие султаны из петушиных перьев… Откуда они взялись? Жандармский офицер, покосившись в его сторону, громко, чтобы слышали все находившиеся поблизости, приказал:
— А ну, ребята, научите-ка его уважать старших по чину! — и прошел дальше.
Один из фельдфебелей, тот, что покоренастее, набросился на солдата:
— Разве ты не видишь, скотина, что прошел господин офицер? Почему не отдал честь?! Или успел забыть знаки различия?!
И, размахнувшись, он наотмашь ударил по лицу оторопевшего солдата.
Не успел тот опомниться, как к нему подскочил второй жандарм.
— Тебе не только морду расквасить — печенки надо отбить! — рявкнул он и ударил солдата сапогом в живот.
Ходившие по путям солдаты растерялись, их охватил страх. И когда подполковник приблизился к ним, они вытянулись в струнку, поднеся руки к козырькам. Молоденький конопатый солдатик с перепугу выпятил не только грудь, но и живот. Проходя мимо него, подполковник презрительно кивнул фельдфебелям. И тотчас толстомордый жандарм набросился на усердствующего солдатика.
— Как ты смеешь в своем шутовском колпаке отдавать честь господину подполковнику? Мразь! А ну, подай сюда красную кокарду! — Он сбил с головы солдата фуражку и зубами сорвал кокарду, обтянутую красной материей.
— Вот тебе, мерзавец, вот… — приговаривал он и хлестал его фуражкой по щекам.
А коренастый жандарм торопливо стащил с солдата ремень с тяжелой пряжкой и стал бить его по груди, по голове… Несчастный паренек, когда истязатели натешились вдоволь и отошли прочь, шагнул в сторону и в изнеможении опустился на шпалы, корчась от неудержимой рвоты. Солдаты в страхе хватались за фуражки, срывали с них крамольные красные кокарды и бросали под вагоны, подальше. А подполковник продолжал свой вояж. Солдаты старались уйти с его пути, но вот кто-то зазевался, и подполковник тут же ухватил его за ремень. Это был пожилой, усатый человек. Подполковник грубо повернул его к себе и рявкнул:
— Что ты сказал? Я тебе покажу пролетарскую диктатуру!
— Я… Я ничего не говорил… — заговорил тот. — Покорнейше прошу, господин подполковник… — голос его срывался от волнения.
— Что-о-о? — взревел жандармский офицер. — Ты смеешь мне угрожать интернационалистами?! Думаешь спрятаться за русские спины, красная каналья?!
— Я ничего не сказал… — продолжал оправдываться перепуганный солдат. Показал флягу — мол, командир взвода послал за водой. Три жандарма приставили к его груди дула своих пистолетов.
— Этот негодяй — комиссар! Красный лазутчик, агент русских! — продолжал ругаться подполковник, изо всех сил нанося удары по лицу солдата рукояткой револьвера. — Полюбуйтесь на него! Это он позвал сюда русских!
На шум сбегался народ.
— Что случилось? Что происходит?
— Красные продали нас румынам! — орал подполковник. — Мы им припомним предательство! Пусть поплатится за них мерзавец! Вздернуть его на семафоре, коммуниста окаянного!