«Профсоюзники» многозначительно переглядывались, передавали из рук в руки записки: «Он оскорбляет Совет рабочих депутатов…», «Он ведет себя вызывающе…»
Никто не знал, как сурово покарал вчера Самуэли изменников в Хайдусобосло. Он не стал рассказывать о том, как с десятью смельчаками судил в здании городского Совета застигнутых врасплох главарей контрреволюционного мятежа. Если бы не бойцы-ленинцы, ворвавшиеся в город на спецпоезде, ему пришлось бы туго. Но как человек, честно выполнивший свой долг, он призывал и других выполнять его не на словах, а на деле.
— Над Советской республикой нависла грозная опасность, — говорил он. — И не замечать ее — преступление. Считаю необходимым самым энергичным членам правительства и Будапештского Совета выехать на фронт.
— Возмутительно! — негодующе крикнул кто-то из зала.
Но злобные выкрики потонули в громе аплодисментов. Пятнадцать депутатов, только сегодня одевших военную форму, выразили желание сразу же отправиться на фронт. Их примеру последовали и другие. Но вот необыкновенно прытко на трибуну взбежал Ференц Гёндёр. Он поддерживал «профсоюзников», более того, после мировой войны сам стал видным деятелем — председателем профсоюза журналистов. Ему правые и отвели сегодня главную роль.
— Каждому здравомыслящему человеку, — назидательно заговорил Гёндёр, — более чем очевидно, что товарищ Самуэли позволил себе выступить в назидательном тоне. Между тем на заседании присутствуют заслуженные ветераны рабочего движения. А сам товарищ Самуэли принадлежит к тем, кто не принимал участия в этом движении.
— Как это «не принимал участия»? Он работал в газете «Непсава», вместе с вами… — крикнул Бела Кун. Он вошел в зал несколько минут назад.
На какое-то мгновение Гёндёр смешался, но, быстро овладев собой, заявил:
— Как можно говорить об этом! В те годы Самуэли был начинающий, бунтарски настроенный репортер, лелеявший единственную, но так и не сбывшуюся мечту: пролезть в редколлегию.
— Что за вздор! — закричали со всех сторон.
Но Гёндёр, словно не слыша, продолжал:
— Кто уполномочил Самуэли вербовать нас на фронт? Если он так рвется в бой, то почему добивался назначения в трибунал, действующий в тылу, далеко от линии фронта? И почему он является сюда в военной форме и с кобурой на поясе? Уж не для того ли, чтобы терроризировать нас?.. — он указал на депутатов в военной форме: — Видите, сколько их, и все с пистолетами!
— Кто вас терроризирует? — негодующе взревели в зале. — Прочь буржуазного краснобая!
Члены Совета вскочили с мест, некоторые устремились к трибуне. Кучка правых профсоюзных лидеров загородила Гёндёра, продолжавшего яростно выкрикивать:
— Теперь все видят, что вы террористы! Если уж здесь вы решились запугивать меня, представляю, как поведете себя в другом месте!
— Шут гороховый! — бросил Самуэли, поднимаясь с места и собираясь покинуть зал.
Но в этот момент председательствующий Иштван Бирман — член директории Будапештского Совета — объявил перерыв.
Самуэли направился к Бела Куну, но его остановил Эшлендер.
— Знаете, товарищ Самуэли, почему Гёндёр позволил себе эту подлую выходку? — сказал он. — Правые спелись с Антантой, а ее заправилы настаивают, чтобы вас отстранили.
— Вы всегда сообщаете мне что-нибудь страшное, дядюшка Энглендер, — попытался пошутить Самуэли. И, заметив, что Кун уже разговаривает с кем-то, отвел старика в сторонку и сказал: — Прошу вас, пойдемте ко мне домой, я разыщу свое довоенное корреспондентское удостоверение, выданное мне газетой «Непсава» еще до войны. А вы завтра отнесете его в секретариат ЦК. Пусть ткнут его в нос Гёндёру, моему давнему коллеге. А я должен сегодня же вечером вернуться на фронт.
На следующий день Кун распорядился, чтобы депутатам Совета показали корреспондентское удостоверение Самуэли, выданное в 1913 году. Он резко осудил клеветнические выпады безответственного оратора. Однако вечером на заседании Правительственного Совета нападки повторились, и не только по адресу Самуэли.
— Массы не хотят войны, — заявил нарком общественного производства Антал Довчак, один из профсоюзных лидеров.
Выступление Довчака послужило сигналом к активизации правых.
Бела Кун искал выход из создавшегося сложного положения.
«Итак, в партии возникла оппозиция, — рассуждал он, — это на руку румынским интервентам и усугубляет без того тяжелое положение на фронте. Ее инициаторы — старые профсоюзные лидеры, а также Кунфи, Бём, Велтнер и их единомышленники… Эта внутрипартийная оппозиция неразборчива в средствах, она не гнушается скандалами, клеветой, лишь бы подорвать авторитет коммунистов. Нужно во что бы то ни стало избежать обострения разногласий…»
И Правительственный Совет вынес решение: в интересах мирных переговоров с Антантой предложить отсутствовавшим на заседании Бела Ваго, Йожефу Поганю и Тибору Самуэли добровольно уйти с постов наркомов.
Унтер-офицер с бычьей шеей зычным голосом читал перед строем секейского батальона обращение полковника Кратохвила:
— Командование румынскими королевскими войсками доводит до сведения личного состава секейской дивизии, что румынская королевская армия не считает стрелковые подразделения секейской дивизии большевистскими или красными. И потому, если дивизия согласится сложить оружие, румынское командование готово прекратить военные действия…
К позициям секеев медленно приближалась румынская конница. Стрелки в панике побросали оружие и, подняв руки, приготовились сдаться в плен.
26 апреля, за день до того, как секейскую дивизию должна была сменить на передовой 1-я стрелковая дпвизия, она сложила оружие. Румынские интервенты взяли в плен более десяти тысяч солдат, захватили оружие и боеприпасы. В линии фронта красных была пробита огромная брешь, сквозь которую войска противника хлынули в глубь Затисья. Штромфельду ничего не оставалось, как организованно отвести войска за Тису.
— Если нам удастся быстро переправить армию через реку, — говорил он, — мы сумеем оторваться от румын. У них слишком растянуты коммуникации. За несколько дней мы перегруппируем силы и, опираясь на плацдарм под Сольноком, в любое время сможем вернуться на прежние рубежи.
Войска под командованием Поганя прикрывали переправу. Кроме регулярных частей, здесь сражался Чепельский батальон рабочих-добровольцев и вооруженный отряд ниредьхазских рабочих. Они поистине творили чудеса, отбивая атаки противника, стремившегося к переправе. А в самые тяжелые моменты на ближних подступах к Сольноку появлялся спецпоезд. Бойцы в черных кожанках вели из окон ружейный огонь. Строчили четыре пулемета, с платформы палили пушки. В эти дни у всех на устах была фраза: «Это Самуэли со своим бронепоездом…» Одни произносили ее с надеждой, другие — с ужасом. Красноармейцы, к которым он приходил на выручку, ликовали, противник в панике отступал, принимая спецпоезд чрезвычайного трибунала за бронепоезд…
К исходу 29 апреля все воинские части переправились через Тису, и спецпоозд Тибора Самуэли прибыл на станцию Сольнок. На соседнем пути стоял бывший королевский поезд.
В вагон Самуэли вошел адъютант Бёма.
— Товарищ народный комиссар, командующий просит вас к себе, — сказал он и щелкнул каблуками.
Бём принял Самуэли в салон-вагоне из красного дерева. Он заговорил церемонно и величественно:
— Правительственный Совет поручил мне выяснить, как вы отнесетесь к тому, если в интересах соглашения с Антантой вам, товарищ Самуэли, придется выйти из правительства?
«Всякий кулик в своем болоте велик…» — вспомнил Самуэли народную поговорку и вдруг ощутил брезгливую неприязнь к этому человеку. Но он спокойно, ничем не выдавая своего раздражения, поднялся с кресла, обитого красным плюшем, и ответил:
— Если этого требуют интересы дела, я, разумеется, готов уйти в любую минуту.
А через полчаса, когда телефонный аппарат в спецпоезде подключили к сети, Самуэли то же самое повторил Бела Куну:
— Я согласен уйти, если это нужно для пользы дела. Но боюсь, что Антанта водит нас за нос.
— Пока не будет подписано соглашение, никаких персональных изменений в правительстве не будет, — заверил его Кун. — А если удастся добиться мира, Тибор, мы пошлем вас в Москву…
«Пока не будет подписано соглашение, никаких персональных изменений не будет… — мысленно повторил Тибор. — Мы не позволим обмануть себя. Впрочем, уже то, что они вступили в переговоры с нами, — факт весьма знаменательный. Во времена Каройи они просто диктовали правительству свои условия». Он обвел взглядом станцию: ярко светит солнце, всюду чистота — хорошо! Армию удалось отвести без потерь. Недели на две, а то и на три наступит затишье. За это время мы наберем силы. И вдруг всем своим существом Самуэли ощутил радость и одновременно приятную расслабленность: сказалась усталость последних десяти дней… «Предстоит поездка в Москву, к Ленину! Два месяца назад мне не удалось осуществить свою заветную мечту… А теперь это стало возможным…»
— Охотно соглашаюсь, — весело сказал он в трубку.
— Полпредом… возможно, на длительный срок…
— Прекрасно!
— Благодарю, — донесся далекий приглушенный голос Бела Куна.
Девять часов утра. Шофер, крутанув рукоятку, завел мотор, и наркомовская машина покатилась по улицам Будапешта, одетым в яркий кумачовый наряд.
Двигались шумные колонны демонстрантов. Они несли транспаранты, портреты Маркса, Энгельса, Ленина, Карла Либкнехта, Розы Люксембург. Полощутся красные знамена, лозунги, флажки. Кажется, все вокруг пылает. Даже фонарные столбы увиты кумачом… На площади — величественный монумент во славу труда, красные триумфальные ворота, огромный гипсовый кулак, поднимающийся прямо с мостовой, античные фонтаны на пруду городского парка, гремят оркестры на балконах Опорного и Национального театров… Толпы людей в кепках и котелках, девушки в красных косынках и нескончаемые колонны рабочих. Плывут над городом слова революционных песен: «Чтоб свергнуть гнет рукой умелой…», «Вставай, проклятьем заклейменный», «Восстань же, красный пролетарий!..» Шофер оборачивается.