(в переводе Николая Михайловича Любимова)Нравоучительная драма в пяти действиях
Изгнать из семьи негодяя —
это великое счастье.
Несколько слов о «Преступной матери»
Во время долгого моего изгнания заботливые друзья напечатали эту пьесу с единственною целью не допустить незаконной подделки, одной из тех грубых подделок, которые стряпаются обыкновенно тайком и наспех, прямо в театре, пока идёт пьеса. Однако те же самые друзья во избежание преследований, которым они подверглись бы со стороны агентов террора, если бы за действующими лицами, пусть даже испанцами (тогда всё было опасно), были сохранены их настоящие титулы, рассудили за благо переиначить их звания, изменить даже их язык и изуродовать некоторые сцены.
По прошествии четырёх тяжёлых для меня лет я был с честью возвращён на родину, а так как прежние знаменитые и высокоталантливые артисты Французского театра пожелали сыграть мою пьесу, то я её и восстанавливаю полностью, в первоначальном её виде. За это издание я отвечаю.
Я одобряю намерение артистов в течение трёх спектаклей подряд развернуть перед зрителями всю историю семьи Альмавива. Правда, две первые части с их лёгким весельем имеют, казалось бы, мало общего с глубокой и трогательной нравоучительностью третьей, и тем не менее, по замыслу автора, между ними существует тесная внутренняя связь, способная вызвать самый живой интерес к представлениям Преступной матери.
Словом, я вместе с актёрами полагал, что мы могли бы сказать зрителям: «Вволю посмеявшись в первый день на Севильском цирюльнике над бурною молодостью графа Альмавивы, в общем такою же, как и у всех мужчин; на другой день с весёлым чувством поглядев в Женитьбе Фигаро на ошибки его зрелого возраста, — ошибки, которые так часто допускаем и мы, приходите теперь на Преступную мать, и, увидев картину его старости, вы вместе с нами убедитесь, что каждый человек, если только он не чудовищный злодей, в конце концов, к тому времени, когда страсти уже остыли и особенно когда он вкусил умилительную радость отцовства, непременно становится добродетельным. Таков нравоучительный смысл пьесы. Другие её идеи будут видны из её частностей».
Я же, автор, прибавлю здесь от себя: приходите судить Преступную мать с тою же самою благожелательностью, какая руководила автором, когда он её писал. Если вам будет приятно поплакать над горестями, над искренним раскаянием несчастной женщины, если её слёзы исторгнут слёзы и у вас, то не удерживайте их. Слёзы, проливаемые в театре над страданиями вымышленными, не столь мучительными, как те, которыми изобилует жестокая действительность, — это слёзы сладостные. Когда человек плачет, он становится лучше. Пожалеешь кого-нибудь — и после этого чувствуешь себя таким добрым!
Если же рядом с этой трогательной картиной я нашёл нужным выставить перед вами интригана, ужасного человека, терзающего несчастную семью, то, уверяю вас, единственно потому, что видел такого в жизни, — выдумать его я бы не мог. Тартюф Мольера — это лицемер, прикидывающийся богобоязненным; вот почему из всей семьи Оргона он надул только её бестолкового главу. Мой Тартюф гораздо более опасен: это лицемер, прикидывающийся безукоризненно честным, он владеет несравненным искусством завоёвывать почтительное доверие целой семьи, которую он обворовывает. Его-то и следовало разоблачить. Именно для того, чтобы оградить вас от сетей, расставляемых такими чудовищами (а их везде много), я безжалостно вывел его на французскую сцену. Простите мне этот грех за то, что в конце пьесы злодей наказан. Пятое действие далось мне нелегко, но я считал бы, что я ещё хуже Бежарса, если бы позволил ему воспользоваться малейшим плодом его злодеяний, если бы после сильных волнений я вас не успокоил.
Быть может, я слишком медлил с окончанием этой мучительной вещи, надрывавшей мне душу; её надо было писать в расцвете сил. С давних пор не давала она мне покоя. Две мои испанские комедии были задуманы лишь как вступление к ней. Затем, состарившись, я начал колебаться: я боялся, что у меня не хватит сил. Быть может, у меня тогда их, и правда, уже не было! Так или иначе, принявшись за эту вещь, я преследовал прямую и благородную цель; я обладал в то время холодным рассудком мужчины и пламенным сердцем женщины — говорят, именно так творил Ж.-Ж. Руссо. Между прочим, я заметил, что это сочетание, этот духовный гермафродитизм не так редко встречается, как принято думать.
Как бы то ни было, Преступная мать не играет на руку никаким партиям, никаким сектам, — это картина внутренних распрей, раздирающих многие семьи, распрей, которых, к несчастью, не прекращает и развод, в иных случаях очень полезный. При всех условиях развод, вместо того чтобы зарубцовывать эти скрытые раны, только ещё больше их растравляет. Чувство отцовства, добросердечие, прощение — таковы единственные средства от этой болезни. Это-то мне и хотелось выразить и запечатлеть в умах зрителей.
Литераторы, посвятившие себя театру, при разборе этой пьесы обнаружат, что комедийная интрига в ней растворена в возвышенном стиле драмы. Иные предубеждённые ценители относились к этому жанру с излишним презрением: им казалось, что эти два элемента несовместимы. Интрига, рассуждали они, составляет принадлежность весёлых сюжетов, это нерв комедии; возвышенным же элементом восполняют несложное развитие драмы для того, чтобы придать силу её слабости. Однако необоснованные эти положения на деле отпадают, в чём сможет убедиться всякий, кто станет упражняться в обоих жанрах. Более или менее удачное выполнение подчеркнёт достоинства каждого из них, так что умелое сочетание этих двух драматургических приёмов и искусное их применение могут произвести весьма сильное действие на публику. Мой опыт заключался в следующем.
Опираясь на предшествующие, уже известные события (а это очень большое преимущество), я завязал теперь волнующую драму между графом Альмавивой, графиней и двумя детьми. Если бы я перенёс действие пьесы в прошлое, в ту неустойчивую пору жизни моих героев, когда они совершали ошибки, то получилось бы вот что.
Прежде всего драма должна была бы называться не Преступная мать, а Неверная супруга, или Преступные супруги. Её интерес был бы основан на другом: пришлось бы ввести любовную интригу, ревность, сильные страсти, какие-то совершенно иные события; нравственный же урок, который мне хотелось извлечь из того положения, что честная жена слишком далеко зашла в забвении своего долга, этот нравственный урок, окутанный покровом заблуждений молодости, пропал бы даром, прошёл бы незамеченным.
Между тем действие моей пьесы происходит спустя двадцать лет после того, как ошибки были совершены, то есть когда страсти уже прошли, когда самих предметов страсти уже не существует и лишь следы почти забытых душевных потрясений всё ещё тяготеют над супружеской жизнью и над судьбой двух несчастных детей, которые понятия не имеют о семейной драме и в то же время являются её жертвами. Именно в этих чрезвычайных обстоятельствах и черпает всю свою силу мораль: она является предостережением для тех юных особ из благородных семей, которые редко заглядывают в будущее и которым угрожает не столько порок, сколько нравственное заблуждение. Вот какова цель моей драмы.
Далее, злодею противопоставлен наш проницательный Фигаро, старый преданный слуга, единственное существо во всём доме, которое мошенник не сумел провести, — завязывающаяся между ними интрига всему придаёт особый характер.
Встревоженный злодей говорит себе: «Напрасно я владею здесь всеми тайнами, напрасно я спешу извлечь из этого выгоду, — если мне не удастся прогнать отсюда этого лакея, со мной может стрястись беда!»
С другой стороны, я слышу, как рассуждает сам с собой Фигаро: «Если я не ухитрюсь накрыть это чудовище, сорвать с него маску, то погибло всё: благосостояние, честь, счастье семьи».
Сюзанна, поставленная между двумя противниками, является в этой пьесе всего лишь хрупким орудием, которым каждый из них стремится воспользоваться, дабы ускорить падение другого.
Таким образом, комедия интриги, поддерживая интерес зрителей, проходит через всю драму: она способствует развитию действия, но не разбивает внимания, всецело сосредоточенного на матери. Что касается детей, то зрители прекрасно сознают, что серьёзной опасности им не грозит. Ни у кого не остается сомнений, что, если только злодей будет изгнан, они поженятся: ведь в пьесе совершенно ясно показано, что между ними нет никаких родственных уз, что они друг другу чужие. В глубине души это отлично знают и граф, и графиня, и злодей, и Сюзанна, и Фигаро — все посвящённые в тайну действующие лица, а равно и публика, от которой мы ничего не скрыли.
Лицемер употребляет всё своё искусство, разрывающее сердца отца и матери, на то, чтобы запугать молодых людей, оторвать их друг от друга, внушив им, что они дети одного отца, — вот основа его интриги. Так развивается двойной план пьесы, и план этот нельзя не признать сложным.
Подобный драматургический приём применим к любому времени и к любому месту действия, где только великие черты природы, а также черты, характеризующие сердце человека и его тайны, не находятся в полном пренебрежении.
Дидро, сравнивая творения Ричардсона с теми романами, которые мы называем историческими, выражает свой восторг перед этим правдивым и глубоким писателем в следующем восклицании: «Живописец сердца человеческого! Ты один никогда не лжёшь!» Как это прекрасно сказано! Я тоже всё ещё стараюсь быть живописцем человеческого сердца, но мою палитру иссушили годы и превратности судьбы. И это не могло не сказаться на Преступной матери!
Если неважное выполнение и вредит занимательности моего замысла, то выдвинутое мною положение всё же остаётся в силе. Моя попытка может вдохновить других на произведения более зрелые. Пусть за это возьмётся какой-нибудь пылкий художник и одним взмахом кисти объединит