который получил распоряжение не покидать Гааги. Завтра день отправки нарочного в Голландию».
Поскольку письмо пришлось переправлять мне окольным путём, чтобы меня не могли выследить, я получил его только в девять часов утра на следующий день; уже в тот день, на который г-н Лебрен назначал мне встречу, тем самым невозможную: будучи в пяти милях от Парижа, вынужденный идти туда пешком, один, через вспаханные поля, я не мог добраться до города раньше ночи.
Две вещи, как легко судить, поразили меня в этом письме. Во-первых, догадываясь о том, что я прячусь вне Парижа и не появлюсь там средь бела дня, когда рискую быть убитым, они, вполне вероятно, рассчитывали заявить, что дело не закончено по моей вине, поскольку я уклонился от встречи, которая была мне назначена для его завершения.
Во-вторых, мне сообщали об отмене поездки г-на де Мольда, хотя о его вызове меня не уведомляли. Если читатель ещё не потерял из виду уловки, которой я воспользовался, чтобы обнаружить истинную причину возвращения посла, читателя, так же как и меня, поразит, что мне писали об отмене распоряжения, полученного послом.
Казалось, по радости, которую я проявил при известии о его приезде, они заключили, что этот приезд может не повредить, а, напротив, помочь мне; и тут же отменили вызов.
Я немедленно ответил г-ну Лебрену.
«Из моего пристанища в одной миле от Парижа
(я был в пяти милях, но скрывал это),
7 сентября 1792 года.
Сударь!
Из пристанища, где я укрылся, отвечаю на Ваше письмо, как могу и когда могу; оно шло ко мне долгими окольными путями; я получил его только сегодня, в пятницу, в девять часов утра. Таким образом, я не могу попасть к Вам до десяти часов. Но если бы я и мог, то поостерёгся бы это делать; ибо мне сообщают из дома, что после резни в тюрьмах народ намерен обрушиться на купцов, богатых людей. Составлен огромный проскрипционный список; и из-за злодеев, которые кричат на всех площадях, что это я мешаю доставке наших ружей, я занесён в перечень тех, кто должен быть убит! Пусть же пятничный курьер отправляется: письма всё равно идут через Англию или на корабле, зафрахтованном на Гаагу в Дюнкерке, поскольку Брабант закрыт; мы наверстаем упущенные два дня.
Прошу Вас поэтому, сударь, перенести совещание с десяти часов утра на десять вечера, чтобы я мог прибыть к Вам, не подвергаясь такой опасности расстаться с жизнью, как средь бела дня.
Я полон усердия послужить общественному благу; но если я лишусь жизни, всё моё рвение ни к чему. Итак, я прибуду к Вам, по возможности, к десяти вечера сегодня; если, однако, мне не удастся получить карету и обеспечить себе возможность возвращения в моё пристанище, всё откладывается на завтрашний вечер. Это не повлечёт за собой потери времени, так как письмо г-ну Мольду само по себе не может решить дела; для этого необходимо присутствие г-на де Лаога или моё, а также осуществление следующих мероприятий: внесение г-ном Дюрвеем от моего имени залога в размере пятидесяти тысяч флоринов; выдача мне средств для оплаты всех счетов, связанных с задержкой отгрузки, паспорта по всей форме, чтобы не быть задержанным в пути, и в высшей степени умное лавирование, поскольку сейчас уже ни к чему гордая позиция, которая была бы раньше так к лицу нации, оскорблённой гнусным поведением голландцев по отношению ко мне, французскому негоцианту! Потерянного времени не вернуть; будем исходить из положения на сегодняшний день. Я давно уже стенаю, слыша отовсюду крики: «Оружия!» — и зная, что шестьдесят тысяч ружей лежат за границей по глупости или злому умыслу; здесь либо одно, либо другое, либо то и другое вместе.
Простите, сударь, если мои размышления слишком суровы; я тем свободнее позволяю себе поделиться ими с Вами, что они метят не в Вас. Но у меня сердце разрывается от всего, что я вижу.
Примите почтительный поклон гражданина, который весьма удручён, в чём и расписывается.
Р. S. Не сочтите за труд, сударь, передать ответ через подателя сего, дабы я мог знать, принимаете ли вы мои предложения и одобряете ли принятые мной меры предосторожности.
Я, храбрейший из людей, не знаю, как бороться против опасностей такого рода, и осторожность — единственная сила, которую мне дозволено употребить.
Мое письмо было вручено; министр приказал ответить на словах через своего привратника, что он ждёт меня назавтра, в субботу, ровно в девять вечера.
Я рассчитал, что мне нужно четыре часа, чтобы добраться до Парижа по вспаханным полям. 8 сентября в пять часов вечера я вышел пешком из дома моих добрых хозяев, которые рвались меня проводить; я от этого отказался, опасаясь, что нас заметят.
Я пришёл в Париж один, устав до изнеможения, весь в поту, с пятидневной щетиной на подбородке, в грязной сорочке и сюртуке (как в тот день, когда я вышел из тюрьмы); ровно в девять часов я был у дверей г-на Лебрена. Привратник сказал мне, что министр сейчас занят и просил меня прийти либо в одиннадцать часов вечера, либо утром, по моему усмотрению. Я попросил привратника передать ему, что вернусь в одиннадцать часов, поскольку днём не осмеливаюсь показаться.
Ждать у министра было нельзя. Меня могли увидеть, разгласить, что я вернулся; я вышел.
Куда пойти? Что делать в ожидании встречи? Боязнь натолкнуться на какой-нибудь патруль поджигателей заставила меня спрятаться на бульваре среди куч булыжников и бутовых плит, усевшись прямо на землю. Я с восторгом созерцал себя в этом убежище и вскоре от усталости задремал; если бы около одиннадцати не началась поблизости громкая возня, меня так и нашли бы там на следующее утро.
Я услышал бой часов и направился к министерству иностранных дел… О боже! Судите о моём отчаянии, когда привратник сказал мне, что министр уже лёг; что он ждёт меня завтра, в девять утра.
— Разве вы не сказали ему?..
— Простите, сударь, я всё ему сказал…
— Дайте мне скорее бумагу.
Я написал это короткое письмо, сдерживая бешенство:
«Господину Лебрену, при его пробуждении.
Суббота вечером. 8 сентября, в 11 часов,
у Вашего привратника.
Сударь!
Я проделал пять миль по вспаханной земле, чтобы явиться в Париж и подвергнуть мою жизнь опасности, но не опоздать к часу встречи, которую Вам угодно было мне назначить. Я был у Ваших дверей в девять вечера. Мне сказали, что Вы соблаговолили представить мне на выбор либо одиннадцать часов того же вечера, либо девять утра на следующий день.
Учитывая моё последнее письмо, где я поставил Вас в известность о всех опасностях, подстерегающих меня в этом городе, я рассудил, что Вы будете столь любезны, что предпочтёте в моих интересах встречу вечером. Сейчас одиннадцать часов; крайнее переутомление заставило Вас, как говорят, уже лечь. Но я, я не могу вернуться завтра раньше, чем стемнеет, и буду поэтому ждать дома приказания, которое Вам угодно будет мне отдать.
Ах, сударь! Расстаньтесь с мыслью принять меня днём. Есть опасность, что к Вам прибудут лишь мои жалкие останки!
Я пришлю завтра узнать, какой час вечера Вы посвятите мне. Голландская почта отбывает только утром в понедельник. Подвергнуть опасности самоё мою жизнь — вот та единственная жертва, которую мне ещё оставалось принести этим ружьям, — я принёс и её. Не будем же, прошу Вас, рисковать человеком, столь нужным для дела, принуждая его показываться на улицах днём!
Свидетельствую Вам почтение доброго гражданина.
Пока я переписывал письмо, мне вызвали фиакр. В полночь я был дома. Я отослал фиакр за шестьсот шагов, чтобы кучер не понял, кто я. Когда я вернулся, мне стоило больших трудов умерить радость домашних, что я жив: я просил держать это в тайне.
На следующее утро я написал г-ну Лебрену.
«Сего 9 октября 1792 года, воскресенье.
Сударь!
Судите о моём рвении по самоотверженной храбрости, проявленной вчера вечером. Его ничто не охладит; но моё имя сунули во все списки подозрительных клубов, хотя я и ногой не ступал ни в один из них, я не был никогда даже в Национальном собрании — ни в Версале, ни в Париже.
Вот так действует ненависть! Всё, что может обратить на человека ярость обманутого народа, говорится в мой адрес. Таковы причины, мешающие мне увидеть Вас днём. От моей смерти никакой пользы не будет; моя жизнь может ещё пригодиться. В котором же часу желаете Вы принять меня сегодня вечером? Мне час безразличен, начиная с семи вечера, когда смеркнется, и до завтрашнего рассвета.
В ожидании Ваших приказаний, сударь, остаюсь с уважением к Вам и т. д.
Министр передал мне, опять-таки через своего привратника, чтобы я пришёл в тот же вечер к десяти часам. Я явился. Но привратник, потупя взор, перенёс от его имени встречу на завтра, на понедельник, в тот же час.
В смертной тоске пришёл я снова в понедельник, в десять часов вечера. Вы видите, что, когда речь идёт о вещах серьёзных, я пренебрегаю оскорблениями, наносимыми мне. Но вместо встречи с министром меня ждало в привратницкой письмо лакея, которое я привожу здесь:
«10 сентября, 1792.
Сударь!
Поскольку сиводня Совета не будет, г-н Лебрен просит г-на Бомарше саблагавалить прийти снова завтра, без четверти десять вечера, он не может иметь чести встретица с им сиводня вечером по причине занитости».
Я тут же ответил на это письмо…
— Как! Ещё одно письмо?
— Я вижу, читатель, вы теряете терпение…